А если так, то зачем они нужны? Ведь, в конце концов, мыслями следует управлять — разве не так? Неужели возможно, чтобы в каких-то обстоятельствах мысли, некогда поддававшиеся контролю, выскакивали точно ящерицы или мелькали наподобие той зеленой змейки.
Появляясь откуда-то…
И это странное ощущение паники, которой она внезапно поддалась…
Это, наверное, агорафобия. (Ну да, вот как это называется — агорафобия. Выходит, человек всегда может вспомнить, что забыл, если сосредоточится.) Да, именно так. Боязнь открытого пространства. Любопытно, прежде она не замечала, что страдает ею. Но ведь у нее и не было случая очутиться посреди открытого пространства. Она всегда жила там, где есть дома, сады, где много дел и много людей. Много людей, вот в чем дело. Если бы тут было с кем поговорить…
Хотя бы и с Бланш…
Смешно, что ее привела в ужас перспектива добираться до дому вместе с Бланш.
Да, если бы Бланш оказалась сейчас здесь, все было бы совершенно иначе. Они бы поболтали о давних временах в Святой Анне. Как много воды утекло! Что такое сказала Бланш? «Ты преуспела, я опустилась». Нет, она потом уточнила: «Ты осталась такой, как была, — девочка из Святой Анны, гордость школы».
Неужели она и вправду с тех пор так мало изменилась? Что ж, хорошо, если так. Да, с одной стороны хорошо, но с другой — не очень. Получается нечто… нечто застывшее, что ли.
Что тогда сказала мисс Гилби в своем напутствии?
Напутствия, которые давала мисс Гилби выпускницам, были прославленным обычаем школы Святой Анны.
Джоан вернулась к прошлому, и сразу же образ старой директрисы с пугающей ясностью всплыл пред ее мысленным взором. Крупный, грозно вздернутый нос, пенсне, беспощадно зоркий взгляд, суровые глаза, устрашающе-величественная поступь, когда она обходит школу, чуть выставив грудь вперед, — затянутую, тугую грудь, — символ власти, не оставляющий надежды на снисхождение.
Потрясающая личность, мисс Гилби вызывала неподдельный трепет и восхищение как у родителей, так и у учениц. Мисс Гилби не отрицала, что Святая Анна — это она!
Джоан вспомнила, как вошла в священную комнату, украшенную цветами и гравюрами с портретов представителей семейства Медичи[300], олицетворявших культуру, ученость и добродетель.
Мисс Гилби, такая царственная за своим письменным столом:
— Входи, Джоан. Садись, милая.
Джоан села, куда было указано, в обитое кретоном кресло. Мисс Гилби, сняв пенсне, неожиданно расплылась в неправдоподобной и настораживающей улыбке.
— Ты покидаешь нас, Джоан, чтобы выйти из тесного школьного мирка в большой мир, каким является жизнь. Я бы хотела немного побеседовать с тобой, прежде чем ты уйдешь, в надежде, что некоторые из моих слов станут для тебя путеводными в дни, которые вскоре наступят.
— Да, мисс Гилби.
— Здесь, в этом счастливом окружении, среди таких же юных, как и ты сама, подруг, ты была защищена от тех сложностей и проблем, которых невозможно избежать в нашей жизни.
— Да, мисс Гилби.
— Я знаю, что в школе тебе было хорошо.
— Да, мисс Гилби.
— И ты хорошо училась. Я довольна твоими успехами. Ты была одной из наших самых прилежных учениц.
Легкое смущение:
— О-э-э, мне приятно, мисс Гилби.
— Но сейчас ты столкнешься с новыми трудностями, познаешь новую ответственность…
Беседа продолжалась. Через соответствующие интервалы Джоан вставляла:
— Да, мисс Гилби.
Она чувствовала себя немного загипнотизированной.
Немалую роль в карьере мисс Гилби сыграл ее голос, обладавший, по определению Бланш Хаггард, диапазоном оркестра. Он мог звучать нежно, точно виолончель, поощрял с интонациями флейты, а угрожая, напоминал густые звуки фагота. Кроме того, если у девушек имелись выраженные интеллектуальные способности, то призыв к карьере гремел как духовые, а будущим домохозяйкам обязанности жены и матери перечислялись с певучестью скрипки.
Лишь под конец своей речи мисс Гилби использовала пиццикато[301].
— А теперь то, что касается лично тебя. Не стоит отгонять от себя мысли, Джоан, моя милочка! Ты не должна замечать только внешнюю сторону вещей потому, что так проще, и из желания уберечь себя от боли. Жизнь дарована нам для того, чтобы прожить ее, а не проскользить по ней. И не будь чересчур самодовольной!
— Да… нет, мисс Гилби.
— Видишь ли, entre nous[302], водится за тобой такой грешок, согласна, Джоан? Думай побольше о других, дорогая моя, и поменьше о себе. И будь готова к ответственности.
И потом величественный финал всем оркестром:
— Жизнь, Джоан, должна стать непрерывным развитием — подъемом по каменным ступеням нашего усопшего «я» к чувствам более возвышенным. Боль и страдания придут. Они приходят ко всем. Господь наш не избежал тех же страданий, что и другие смертные. Как он познал Гефсиманское борение[303], так и ты познаешь его, а иначе, Джоан, путь твой проляжет вдалеке от пути истинного. Помни об этом, когда наступит час сомнений и мук. И еще знай, что я всегда радуюсь весточкам от моих бывших питомиц и неизменно готова помочь советом, если потребуется. Да благословит тебя Господь, моя милая.
И далее последнее благословение в виде прощального поцелуя мисс Гилби, больше походившего не на знак человеческого расположения, а на своеобразный обряд посвящения в рыцари.
Джоан, слегка оглушенную, отпустили.
Вернувшись в спальню, она обнаружила, что Бланш Хаггард в очках Мери Грант и с подушкой на животе, упрятанной под гимнастическую блузу, изображает перед восхищенной аудиторией выступление оркестра:
— Вы уходите из счастливого мира школы в большой и опасный мир жизни. Жизнь открывается перед вами с ее трудностями и ответственностью…
Джоан присоединилась к публике. Аплодисменты нарастали по мере того, как Бланш приближалась к кульминационному моменту.
— А тебе, Бланш Хаггард, я посоветую запомнить одно слово. Дисциплина. Владей своими чувствами, учись сдерживать себя. Тепло твоего собственного сердца может стать для тебя опасным. Только с помощью строгой дисциплины сумеешь ты достичь определенных высот. У тебя много талантов, моя дорогая. Постарайся их использовать. У тебя множество недостатков, Бланш, множество недостатков. Но это недостатки натуры благородной и их можно исправить. Жизнь, — голос Бланш сорвался на визгливый фальцет, — это бесконечное развитие. Поднимись по ступеням своего усопшего «я» (смотри у Вордсворта)[304]. Помни любимую школу и знай, что тетушка Гилби готова помочь тебе советом, если получит конверт с обратным адресом и маркой!
Бланш замолчала, но, к своему удивлению, не услышала ни смеха, ни оваций. Все, будто окаменели, повернув головы к открытой двери, где, держа в руке пенсне, возвышалась неприступная мисс Гилби.
Наступила мучительная тишина. Потом мисс Гилби сказала:
— Если ты подумываешь о сценической карьере, Бланш, то, насколько мне известно, существует немало первоклассных школ драматического искусства, где тебе поставят голос и улучшат дикцию. Кажется, кое-какие способности у тебя есть. Будь добра, положи сейчас же подушку на место.
С этими словами она стремительно удалилась.
— Фу-у, — выдохнула Бланш, — вот старая мегера! Не боится рисковать и как умеет унизить!
Да, подумала Джоан, мисс Гилби была незаурядная личность. Она ушла на пенсию как раз после того, как Аврелия проучилась в Святой Анне один семестр. У новой директрисы было куда меньше энергии, и школа постепенно пришла в упадок.
Бланш сказала правду, мисс Гилби была мегерой[305]. Но она знала, как заставить всех себя уважать. И конечно же, решила Джоан, была права в отношении Бланш Хаггард. Дисциплина — вот чего недоставало Бланш. Благородные побуждения — да, возможно. Но и без самоконтроля не обойтись. И все же Бланш была отзывчивой. Те деньги, к примеру, деньги, которые ей послала Джоан, — Бланш не истратила их на себя. Она купила бюро с откидной крышкой для Тома Холлидея. Меньше всего на свете нужно было это бюро самой Бланш. Теплое, сердечное, доброе создание — вот кем была Бланш. Однако она бросила детей: проявив бездушие, покинула двух малюток, которых сама произвела на свет.
Это просто говорит о том, что есть люди, напрочь лишенные родительского инстинкта. Дети, полагала Джоан, должны быть у всех на первом месте. Они с Родни всегда думали только так. Родни был вообще начисто лишен эгоизма — следовало только все хорошенько ему объяснить.
Джоан, скажем, объяснила ему, что бывшая гардеробная больше подходит детям как комната для игр, и он охотно согласился перебраться в небольшую комнатку окнами на задний двор. У детей должно быть солнечно и светло.
Они с Родни на самом деле были очень сознательными родителями. И дети у них росли неплохие, особенно пока были маленькие — славные, красивые дети. Воспитанные куда лучше, чем, допустим, мальчики Шерстонов. Миссис Шерстон никогда не обращала внимания на то, как ее дети выглядят. И потом она сама принимала участие в их весьма сомнительных забавах: ползала по земле, издавая дикие кличи, будто краснокожий, а однажды, когда мальчишки пытались устроить нечто вроде цирка, весьма достоверно изображала морского льва!
Все дело в том, решила Джоан, что Лесли Шерстон сама не получила надлежащего воспитания.
Да, однако жизнь она прожила невеселую.
Вспомнить только то время, когда Джоан так неожиданно встретила капитана Шерстона в Сомерсете[306].
Она гостила у друзей в тех краях и понятия не имела, что Шерстон живет там. Столкнулась она с Шерстоном как раз в ту минуту, когда он (для него характерно) вышел из местного паба