Что-то, что всегда было… подкарауливало… а она могла только прятаться, вертеться и крутиться…
Слушай, Джоан Скьюдмор, сказала она себе, ты ведешь себя крайне глупо…
Пустые слова. С ней что-то случилось. Точно не агорафобия (правильно она произносит название или нет? Неприятно, что она не уверена), потому что на этот раз она стремилась вырваться из этих холодных, обступивших ее стен — вырваться на открытое пространство к солнечному свету. Сейчас, снаружи, она чувствует себя лучше.
Выбраться! Выйти на солнце! Отделаться от этих мыслей!
Она пробыла там долго. В этом помещении с высокими потолками, напоминавшем мавзолей.
Могила Лесли Шерстон. Родни…
Лесли… Родни…
Выбраться…
Солнце…
Так холодно — в той комнате…
Холодно и одиноко..
Джоан ускорила шаг. Уйти подальше от этой отвратительной гостиницы-мавзолея. До того мрачной, до того тесной…
В таком месте вполне могут обитать призраки.
Что за дурацкая идея — здание новое, можно сказать, образцовое, выстроено всего два года назад.
В новых зданиях призраки не водятся, это известно всем.
Да, если в гостинице есть призраки, значит, она, Джоан Скьюдмор, привезла их с собой.
Вот это уже очень неприятная мысль…
Она зашагала еще быстрее.
В любом случае, решила она твердо, сейчас со мной никого нет. Я совершенно одна. Здесь и встретиться-то не с кем.
Как… кто это был… Стенли и Ливингстон? Встретились в дебрях Африки.
Вы — доктор Ливингстон, я полагаю[321].
Здесь не может случиться ничего похожего. Здесь у нее есть шанс встретиться только с одним человеком — с Джоан Скьюдмор.
Вот забавная мысль!
Познакомьтесь: Джоан Скьюдмор. Рада с вами познакомиться, миссис Скьюдмор.
В самом деле — идея любопытная…
Познакомиться с собой…
Познакомиться с собой…
О, Господи, она боится…
Она ужасно боится…
Она уже почти бежала. Бежала вперед, хотя ноги плохо ее слушались Мысли тоже слушались плохо, как ноги.
Я боюсь.
О, Господи, я так боюсь.
Если бы тут был кто-нибудь еще. Кто-нибудь был со мной..
Бланш, подумала она. Мне бы хотелось, чтобы Бланш была здесь.
Да, Бланш именно тот человек, который ей нужен.
Не те, кто ближе ей и дороже. Не кто-то из друзей.
Только Бланш.
Бланш — у нее душа нараспашку. Бланш сердобольная. Бланш добрая. Бланш невозможно удивить или испугать.
И, между прочим, Бланш думает о ней хорошо. Бланш считает, что она добилась успеха в жизни, Бланш любит ее.
Больше ее никто не любит..
Ну вот и она — вот та самая мысль, что все время преследовала ее. То, о чем знала настоящая Джоан Скьюдмор, знала всегда.
Ящерицы, выскальзывающие из щелей…
Правда…
Маленькие частички правды выскальзывают, точно ящерицы, и лепечут:
«Вот и я. Ты меня знаешь. Ты хорошо меня знаешь. Не притворяйся, что не знаешь».
И она знала, вот что ужаснее всего.
Могла узнать каждую из них.
Ухмыляющуюся, насмехающуюся над ней.
Такие маленькие обрывки правды. Они открывались ей с тех самых пор, как она здесь оказалась. Ей оставалось лишь собрать все воедино.
Всю историю ее жизни — подлинную историю Джоан Скьюдмор…
Которая поджидала ее тут…
Раньше у нее не возникало потребности думать об этом. Было так легко заполнять жизнь чем-то несущественным, пустяками, не оставлявшими времени для самокопания.
Что сказала Бланш?
«Если бы тебе пришлось несколько дней думать только о себе, интересно, что нового ты бы узнала?»
И как высокомерно, как самоуверенно, как глупо прозвучал ее ответ:
«А разве можно узнать о себе что-то новое?»
«Иногда, мама, мне кажется, ты ни о ком ничего не знаешь…»
Так сказал Тони.
Как Тони был прав!
Она ничего не знала о своих детях, ничего не знала о Родни. Она любила их, но не понимала.
А должна была понимать.
Тех, кого любишь, надо понимать.
Ты не понимала, потому что было куда проще верить во все то легкое и приятное, что тебе хотелось принимать за правду, и не огорчать себя истинной правдой.
Как с Аврелией и страданиями, что пережила дочь.
Она не желала признавать, что Аврелия страдает…
Аврелия, которая всегда ее презирала…
Аврелия, которая видела ее насквозь с самых ранних лет.
Аврелия, которая была сломлена и обижена жизнью и которая, быть может, так и осталась несчастной.
Но держалась она мужественно…
Вот чего не хватало самой Джоан. Мужества.
«Мужество еще не все», — сказала она.
А Родни спросил: «Разве?..»
Родни оказался прав…
Тони, Аврелия, Родни — все они ее обвинители.
А Барбара?
Что случилось с Барбарой? Почему доктор был так уклончив? Что все они от нее скрывали?
Что натворило это дитя — эта пылкая, порывистая девочка, выскочившая замуж за первого же мужчину, который сделал ей предложение, чтобы удрать из дому.
Да, это была чистейшая правда — именно так поступила Барбара. Она чувствовала себя несчастной в семье. А была она несчастлива потому, что Джоан пальцем о палец не ударила, чтобы дочке было хорошо рядом с ней.
У нее не хватало для Барбары ни любви, ни понимания. Уверенно и эгоистично она решала сама, что нужно дочери, не обращая ни малейшего внимания на ее вкусы и желания. Друзья Барбары не находили в их доме гостеприимства, она осторожно отвадила их. Неудивительно, девочка воспользовалась случаем, чтобы сбежать в Багдад. Она вышла за Билла Рэя поспешно, сгоряча, без любви (как думал Родни). И что же случилось потом?
Роман? Несчастливый роман? С этим майором Ридом, возможно. Да, это объясняет их смущение, когда Джоан упомянула его имя. Видимо, этот Рид из тех мужчин, решила она, что способны соблазнить неразумное, не успевшее повзрослеть дитя.
А потом, растерявшись, впав в один из тех приступов отчаяния, к которым была склонна с самого раннего детства — Джоан помнила эти срывы, когда Барбара теряла чувство меры, — она попыталась… да, скорей всего именно так… лишить себя жизни.
И она была тяжело больна, очень тяжело, опасно больна.
Интересно, знал ли Родни? Он, естественно, пробовал уговорить ее не спешить в Багдад.
Нет, Родни не мог знать. Он бы ей сказал. Впрочем, может, и не сказал бы. Но он сделал все от него зависящее, чтобы не отпустить ее.
Однако она была решительно настроена ехать. Она сказала, что просто не переживет, если не увидит бедного ребенка.
Разумеется, это был искренний порыв.
Только… был ли он искренен до конца?
Разве ее не увлекала мысль о путешествии, новизна, возможность увидеть другой мир? Разве не выглядел заманчиво образ любящей матери? Разве не воображала она себя эдакой чуткой порывистой женщиной, бросившейся по первому зову к больной дочери и растерявшемуся зятю? Как им повезло, говорили они, что Джоан примчалась так стремительно.
Вообще-то они совсем ей не обрадовались! Если честно, они растерялись. Они предупредили доктора, сами держали язык за зубами, делали все возможное, чтобы она не пронюхала. Они не хотели, чтобы Джоан знала, потому что не доверяли ей. Барбара не доверяла ей. Скрыть от матери — вот о чем она всегда заботилась в первую очередь.
Какое облегчение дети испытали, когда она объявила, что должна возвращаться. Они не показали вида, вежливо протестовали, предлагали ей побыть еще немного. Но как только она всего на одну минуту задумалась о том, чтобы действительно остаться, Уильям поторопился ее отговорить.
Вот, по сути дела, единственное, чем оказался полезен ее поспешный бросок на Восток, — он странным образом сблизил Барбару и Уильяма, объединивших свои усилия, чтобы избавиться от нее и сохранить свою тайну. Забавно, если ее визит все же окажется не напрасным. Барбара, вспомнила Джоан, все еще слабая, часто умоляюще глядела на Уильяма, и тот, откликаясь на ее призыв, находил объяснения сомнительным моментам, ускользая от бестактных вопросов Джоан.
И Барбара смотрела на него благодарно… преданно.
Они стояли на платформе, провожали ее. И Джоан запомнила, как Уильям держал Барбару за руку, а Барбара чуть прислонилась к нему.
«Держись, милая, — вот что он хотел показать. — Потерпи, осталось совсем чуть-чуть, она уезжает…»
А после того как поезд отошел, они вернулись в свое бунгало в Алвайя и поиграли с Мопси, потому что оба они обожали Мопси, эту чудесную малышку, ужасно смешную копию Уильяма, и Барбара сказала: «Слава богу, она уехала, и мы можем делать дома что хотим».
Бедняга Уильям, он так любит Барбару и, должно быть чувствовал себя ужасно несчастным, однако его преданность и нежность выдержали испытание.
«Не волнуйся о ней! — сказала Бланш. — У нее все будет в порядке. У них ведь ребенок, да и вообще…»
Добрая Бланш убеждала Джоан не поддаваться волнению, которого та совсем не испытывала.
У Джоан на уме не было ничего, кроме спесивого, с оттенком снисхождения, презрения к старой подруге.
«Благодарю тебя, Господи, что я не такая, как эта женщина».
Да, она даже осмелилась молиться…
А теперь, в эту минуту, отдала бы что угодно, чтобы Бланш была с ней!
Бланш с ее простодушным, неназойливым милосердием, ее полнейшей неспособностью осудить любое живое существо.
Она молилась тогда, в той гостинице, набросив на себя покров лицемерия.
Сможет ли она помолиться сейчас, когда, похоже, у нее не осталось и жалких лохмотьев, чтобы прикрыться?
Джоан споткнулась и упала на колени.
Господи, взмолилась она, помоги мне..
Я схожу с ума, Господи, не дай мне сойти с ума.
Не позволяй мне больше думать…
Тишина…
Тишина и солнечный свет…
И удары ее собственного сердца…
Господь, подумала она, покинул меня…
Господь мне не поможет…
Я одна… совсем одна…
Эта ужасная тишина… это страшное одиночество.
Крошка Джоан Скьюдмор… глупая, ничтожная, претенциозная крошка Джоан Скьюдмор…