Совершенно одна в пустыне.
Христос, подумала она, был один в пустыне.
Сорок дней и сорок ночей…
…Нет, нет, это невозможно, никто этого не вынесет…
Тишина, солнце, одиночество…
Страх снова вернулся к ней… страх необъятного пустого пространства, где человек остается один на один с Богом.
Она поднялась с колен.
Надо вернуться в гостиницу, назад в гостиницу.
Индус… арабский мальчик… куры… пустые жестянки…
Присутствие человека.
Джоан дико озиралась по сторонам. Никаких признаков гостиницы, никаких признаков маленького станционного домика-пирамиды, и даже никаких холмов вдалеке.
Она, должно быть, ушла дальше, чем прежде, так далеко, что вокруг не осталось знакомых примет.
Джоан стало страшно. Она перестала понимать, в какой стороне гостиница…
Холмы конечно же не могли никуда исчезнуть, но вдоль всего горизонта ползли низкие облака…
Холмы? Облака? Отличить невозможно.
Она заблудилась, окончательно заблудилась…
Нет, если пойти к северу… правильно, к северу.
Солнце…
Солнце прямо у нее над головой… определить направление по солнцу нельзя…
Она заблудилась… заблудилась… ей ни за что не отыскать дороги…
Не выдержав, Джоан опять побежала.
Сперва в одну сторону, потом, все больше пугаясь, в другую. Она металась, не помня себя, в полном отчаянии.
Потом закричала, запричитала, стала звать на помощь.
На помощь…
На помощь…
Меня не услышат, поняла она, я слишком далеко.
Пустыня поглотила ее голос, превратила в едва слышное блеянье. Как овца, подумала она, как овца…
Он покоит и направляет овец своих…
Господь — Пастырь мой…..
Родни… зеленые пастбища… долина за Хай-стрит.
Родни, молила она, помоги мне, помоги…
Но Родни уходил от нее по платформе, выпрямив плечи, откинув голову… наслаждаясь мыслью о нескольких неделях свободы… чувствуя себя в эту минуту снова молодым.
Он не мог ее слышать.
Аврелия… Аврелия… возможно, Аврелия ей поможет?
Я твоя мать, Аврелия, я всегда все для тебя делала…
Нет, Аврелия спокойно выйдет из комнаты, бросив небрежно: «Едва ли я смогу чем-то помочь…»
Тони, ей поможет Тони.
Нет, и Тони не сможет помочь. Он в Южной Африке.
Это очень далеко отсюда…
Барбара… Барбара очень больна… Барбара отравилась.
Лесли, вспомнила она. Лесли бы помогла мне. Но Лесли умерла. Она страдала и умерла…
Плохо… никого нет…
Джоан снова бежала, в ужасе не понимая, куда бежит.
Пот струился по ее лицу, шее, по всему телу…
Это конец, подумала она…
Христос, вспомнила она… Христос…
Христос явится ей в пустыне…
Христос укажет ей путь к зеленой долине.
Поведет ее вместе с овцами…
Заблудшую овцу…
Раскаявшуюся грешницу…
Долиною смертной тени…
(Никакой тени — только солнце…)
К доброму свету. (Но солнце совсем недоброе…)
Зеленая долина… зеленая долина… она должна найти зеленую долину…
Которая начинается прямо за Хай-стрит, посреди Крейминстера.
Начинается прямо в пустыне…
Сорок дней и сорок ночей.
Только три дня прошло, Христос пока еще здесь. Господь, молила она, помоги мне…
Христос…
Что там?
Там, вдалеке, справа — такое крохотное пятнышко у горизонта!
Это гостиница… она не заблудилась… она спасена… Спасена…
Ноги у нее подкосились, она тяжело рухнула на землю…
Глава 10
Джоан постепенно пришла в сознание…
Она чувствовала себя совершенно разбитой и больной…
Но она была спасена. Гостиница стояла на-месте. Скоро, когда ей немного полегчает, она поднимется и доберется до нее.
А пока лучше посидеть спокойно и все обдумать. Обдумать подробно и больше не обманывать себя.
Ведь Господь все же ее не покинул…
Она не испытывает больше этого ужасного чувства одиночества…
Но я должна подумать, сказала она себе, должна подумать. Должна во всем разобраться. Именно для этого я и оказалась здесь — чтобы разобраться…
Понять, раз и навсегда, что за женщина Джоан Скьюдмор…
Вот за этим ей и пришлось прийти сюда, в пустыню. Этот яркий беспощадный свет откроет ей, кто она. Откроет ту истину, которую она не хотела замечать, правду, которую она на самом деле давно знала.
Один ключ она вчера нашла. Возможно, с этого лучше и начать. Кажется, именно тогда ее и охватило впервые ощущение необъяснимой паники?
Она читала вслух стихи — вот с этого и пошло.
Весна цвела — был от тебя вдали я.
Так звучит строка, напомнившая ей о Родни, и она сказала: «Но ведь сейчас ноябрь…»
В точности как Родни сказал в тот вечер: «Но ведь сейчас октябрь…»
Вечером того дня, когда он поднялся на Эшлдаун с Лесли Шерстон — оба они сидели молча, и их разделяли фута четыре, не меньше. И кажется, она еще подумала, что это не очень-то по-дружески.
Но теперь-то она понимает, а должна была понять уже тогда, почему они сидели поодаль.
Они сидели так потому, разумеется, что не решались придвинуться ближе…
Родни — и Лесли Шерстон…
Не Мирна Рэндолф, никакая не Мирна Рэндолф. Она намеренно сочинила миф о Мирне Рэндолф, потому что знала, что за этим ничего нет. Она использовала Мирну Рэндолф как дымовую завесу, чтобы скрыть то, что было на самом деле.
И отчасти потому — будь честной сейчас, Джоан, — отчасти потому, что ей легче было смириться с Мирной Рэндолф, чем с Лесли Шерстон.
Самолюбие ее меньше страдало, когда она думала, что Родни увлекся Мирной Рэндолф — до того прелестной и соблазнительной, что не устоял бы любой.
Но Лесли Шерстон — Лесли, не красивая, не молодая, одетая кое-как. Лесли с ее усталым лицом и смешной кривоватой улыбкой. Признать, что Родни способен полюбить Лесли — да еще так горячо, что, сам себе не доверяя, держится от нее на расстоянии в четыре фута, — вот это было невыносимо.
Такое непреодолимое взаимное притяжение, такое отчаянное неудовлетворенное желание — сила страсти, какую ей не довелось испытать…
Вот это и чувствовали они оба тогда, сидя на Эшлдауне, — и она это поняла и именно потому ушла поспешно и в растерянности, не желая хоть на миг признаться себе, что догадалась…
Родни и Лесли сидели молча и не глядели друг на друга, потому что не осмеливались…
Лесли, любившая Родни так преданно, что ей захотелось быть похороненной в городе, где он жил…
Родни, который произносит, глядя на мраморную плиту:
«Так странно думать, что Лесли Шерстон лежит под этой холодной мраморной плитой». — И падающий бутон рододендрона — пунцовая вспышка.
«Кровь сердца, — сказал он. — Кровь сердца».
И потом:
«Я устал, Джоан. Я устал. — И еще, загадочно: — Все не могут быть мужественными…»
Он думал тогда о Лесли. О Лесли и о ее мужестве.
«Мужество — еще не все…»
«Разве?»
И нервный срыв у Родни — смерть Лесли была его причиной.
Он лежал в Корнуолле, ко всему безразличный, слушал чаек, молча улыбался…
Пренебрежительный мальчишеский голос Тони:
«Ты хоть что-нибудь знаешь о папе?»
Она не знала. Не знала ровно ничего! Потому что решительно не желала знать.
Лесли смотрит в окно, объясняя, почему она хочет родить ребенка от Шерстона.
Родни, тоже глядя в окно, произносит:
«Лесли во всем идет до конца».
Что видели тогда эти двое?
Видела ли Лесли яблони и анемоны у себя в саду? Видел ли Родни теннисный корт и пруд с золотыми рыбками? Видели ли они оба неброский, ласкающий глаз деревенский пейзаж, открывавшийся с вершины Эшлдауна, и лес, шумевший на ближнем холме…
Бедный Родни. Бедный, усталый Родни…
Родни с его доброй, насмешливой улыбкой, Родни, который называет ее бедная крошка Джоан… всегда готовый понять, простить, ни разу не предавший ее…
Но и она ведь всегда была ему хорошей женой, разве нет?
Она тоже в первую очередь думала о нем.
Думала?
Родни, глядящий на нее с мольбой, его грустные, неизменно грустные глаза.
Родни, который говорит ей: «Откуда мне было знать, что я до такой степени возненавижу кабинетную работу?» — и, глядя на нее в упор, спрашивает: «А откуда ты знаешь, что я буду счастлив?»
Родни, вымаливающий у нее жизнь, которая была бы ему по душе, жизнь фермера.
Родни, который стоит у окна своего кабинета в базарный день, наблюдая за стадом.
Родни, обсуждающий с Лесли Шерстон коров молочной породы.
Родни, который говорит Аврелии: «Если мужчина не занят любимым делом, то это не настоящий мужчина».
Вот что она, Джоан, сделала с Родни…
Потрясенная, она лихорадочно пыталась защищаться от того нового, что узнала о себе.
Она ведь верила, что так будет лучше! Ей приходилось делать то, что она считала практичным! У них росли дети, она заботилась о них. Ее побуждения не были сугубо эгоистическими.
Но дух протеста смолк.
Разве она не поступала как эгоистка?
Разве не ей вовсе не нравилось жить на ферме? Ей хотелось, чтобы у детей было все самое лучшее — но что значит лучшее? Разве Родни не имел права решать наравне с ней, что нужно или не нужно детям?
Разве не его слово должно было стать решающим? Разве не отцу положено выбирать, какой жизнью жить его детям, а матери заботиться об их благополучии, во всем поддерживая его?
Жизнь на ферме, говорил Родни, полезна для детей…
Тони бы она наверняка нравилась.
Родни позаботился о том, чтобы Тони занимался любимым делом.
«Я не умею заставлять», — сказал он.
Но она, Джоан, не побоялась заставить Родни…
Внезапно с мучительной болью она подумала: «Но я люблю Родни. Я люблю Родни. Это вышло не из-за того, что я его не любила…»
Но именно это, вдруг отчетливо поняла Джоан, и делало ее поступок совершенно непростительным.
Она любила Родни и тем не менее так с ним обошлась.
Если бы она ненавидела его, было бы куда понятней.
Если бы она была к нему безразлична, это не имело бы особого значения.