Княгиня Хохенбах Салм.
В вагоне-ресторане она увидела, как ее новая знакомая завтракает, оживленно беседуя с маленьким толстым французом.
Княгиня приветливо помахала ей и указала место рядом с собой.
— А вы энергичная, — заметила она. — Я бы на вашем месте еще поспала. Итак, месье Бодье, продолжайте. То, что вы рассказываете, весьма интересно.
Княгиня беседовала по-французски с месье Бодье, по-английски с Джоан, достаточно бойко по-турецки с официантом и, время от времени, не менее бегло по-итальянски с меланхолического вида офицером.
Вскоре толстый француз покончил с завтраком и, вежливо откланявшись, удалился.
— Как хорошо вы владеете языками, — восхитилась Джоан.
На продолговатом бледном лице опять промелькнула улыбка, на этот раз грустная.
— А почему бы и нет? Знаете, я сама русская. Была замужем за немцем, много жила в Италии. Я говорю на восьми, девяти языках — на одних хорошо, на других — не слишком. Ведь общаться приятно, вы не находите? Все люди интересны, а мы живем на этой земле так недолго! Надо обмениваться идеями, опытом. В мире не хватает любви, я всегда это говорю. Саша, уверяют меня друзья, есть люди, которых невозможно любить — турки, армяне, ливанцы. А я не согласна. Я люблю всех, garson, Taddition![325]
Джоан слегка вздрогнула, потому что последняя реплика практически слилась с предыдущей.
Служащий вагона-ресторана явился без промедления и был необыкновенно учтив, поэтому Джоан решила, что ее спутница, должно быть, важная персона.
Все утро и первую половину дня их поезд полз по долинам, а потом медленно забирался на Тавр.
Саша сидела в своем углу, читала, курила и время от времени отпускала неожиданные, а порой шокирующие замечания. Джоан пришла в восхищение от этой необычной женщины, принадлежавшей к совсем другому миру, мыслившей совершенно иначе, чем все, с кем она встречалась прежде.
Сочетание сдержанности и доверительности произвело на нее неотразимое впечатление.
Неожиданно Саша сказала:
— Вы не читаете. И не занимаетесь рукоделием. Не вяжете. Это не похоже на англичанку. И тем не менее вы очень похожи на англичанку, да, выглядите совершенно по-английски.
Джоан улыбнулась.
— Вообще-то мне нечего читать. Я застряла в Тель-Абу-Хамиде из-за аварии на линии и перечитала все, что захватила с собой.
— Но вас это не беспокоит. Вы не попытались раздобыть что-нибудь в Алеппо. Нет, вы готовы просто сидеть и смотреть в окно на горы и при этом не видите их, — вы смотрите на что-то, что видите только вы, разве не так? Вы сильно переживаете что-то или уже пережили. У вас горе? Или большая радость?
Джоан, смутившись, нахмурилась.
Саша захохотала.
— Ой, это так по-английски. Вы считаете неприличными вопросы, которые совершенно естественны для русских. Невероятно! Если бы я спросила у вас, где вы были, в каких отелях жили, какими любовались пейзажами, чем занимаются ваши дети, если они у вас есть, много ли вам приходилось путешествовать и знаете ли вы в Лондоне хорошего парикмахера, — то на эти вопросы вы бы с удовольствием ответили. Но если я спрошу о чем-то, что вдруг придет мне в голову: не случилось ли у вас горя, верен ли вам муж, со многими ли мужчинами вы спите, какой самый красивый поступок вы совершили в жизни, сознательно ли верите в Бога, — все это испугает вас и возмутит, а они ведь куда интереснее других, nicht war?[326]
— Я думаю, — медленно сказала Джоан, — что мы очень сдержанный народ.
— Да-да. У англичанки, недавно вышедшей замуж, даже нельзя поинтересоваться, намерена ли она рожать. То есть, во всяком случае, нельзя поинтересоваться за столом во время ленча. Нет, ее следует отвести в сторонку, чтобы спросить об этом шепотом. И тем не менее если ребенок уже родился и лежит в колыбельке, то осведомиться о нем вполне прилично.
— Видите ли, это ведь очень личное, правда?
— Нет, не нахожу. Позавчера я встретилась с подругой, которую ле видела много лет. Она венгерка. Митци, говорю я ей, ты замужем, не так ли, причем несколько лет, и у тебя нет ребенка, почему? Она отвечает мне, что не может понять, почему! Пять лет они с мужем стараются изо всех сил! Что, спрашивает она, можно тут поделать? И поскольку мы находимся на званом обеде, все начинают давать советы. Да, и поверьте, много весьма дельных. Кто знает, может быть, какой-то поможет?
Джоан сочла пример не слишком убедительным.
Однако внезапно она ощутила, что в ней нарастает желание открыть свое сердце этой дружелюбной забавной иностранке. Она смертельно захотела поделиться с попутчицей недавно пережитым опытом. Словно должна была сама себя убедить в его реальности…
— Вы правы, — начала она неторопливо, — я прошла через очень тяжкое испытание.
— Ах вот как? Какое именно? Мужчина?
— Нет, нет, ни в коем случае.
— Я рада. Чаще всего виновником бывает мужчина и, честно говоря, это в конце концов надоедает.
— Я оказалась совершенно одна — в гостинице в Тель-Абу-Хамиде, местечко гадкое — мухи, консервные банки, кругом колючая проволока, а внутри темно и мрачно.
— Так кажется из-за жары, но я понимаю, о чем вы.
— Мне было не с кем поговорить, я быстро прочитала все книги и пришла… пришла в очень странное состояние.
— Да-да, такое случается. То, что вы рассказываете, очень интересно. Продолжайте.
— Мне стали открываться всякие вещи — о себе самой. То, чего я не знала раньше. Или, скорее, то, что знала, но в чем не хотела себе признаваться. Я не смогу вам точно объяснить..
— Наверняка сможете. Это просто. Я пойму.
Сашин интерес был естествен, неподделен, и Джоан вскоре совершенно разоткровенничалась. Поскольку для Саши разговоры о личных отношениях были чем-то совершенно обыденным, то и она чувствовала себя легко.
Она, все реже умолкая, описывала свое напряжение, страхи и охватившую ее в итоге панику.
— Вероятно, вам это покажется нелепым, но я решила, что окончательно заблудилась, что я осталась одна, что Господь покинул меня…
— Да-да, такое бывает, я сама это испытала. Темнота, страх…
— Нет, не темнота, свет — слепящий свет и негде скрыться.
— И все же мы с вами имеем в виду одно и то же. Вас испугал свет, потому что вы долго скрывались в глубокой тени. А меня — темнота, помешавшая мне найти собственный путь, я заблудилась в ночи. Но страх один — сознание собственной ничтожности и опасение, что Господь лишил тебя своей любви.
— А потом, — продолжала Джоан, — это случилось… будто чудо. Я все увидела. Себя и то, какой я была. Все мое глупое притворство, все предрассудки исчезли. Было так… так, словно я родилась заново…
Она с беспокойством посмотрела на собеседницу. Саша опустила голову.
— И я поняла, что должна делать. Я должна вернуться домой и начать все сначала…. Построить новую жизнь…
Наступила тишина. Саша задумчиво смотрела на нее и что-то в выражении ее лица насторожило Джоан. Вспыхнув, она сказала:
— О, я понимаю, мои слова звучат слишком мелодраматично и высокопарно…
Саша перебила ее:
— Нет, вы меня не поняли. Ваш опыт был настоящим, такое переживали многие, святой Павел[327], другие святые и простые смертные и грешники. Это очищение. Озарение. Когда душа познает собственную горечь. Да, все это реально, так же реально, как пообедать или почистить зубы. Но я не знаю… я все равно не знаю…
— Я чувствую, что была очень несправедлива, причиняла зло тем… тем, кого люблю..
— Да, вы раскаиваетесь.
— И я не могу дождаться возвращения, возвращения домой, я имею в виду. Мне так много надо сказать ему, объяснить.
— Объяснить кому? Мужу?
— Да, он всегда был так добр, так терпелив. Но не был счастлив. Я не сделала его счастливым.
— И вам кажется, что сейчас у вас это получится?
— Мы, по крайней мере, могли бы объясниться. Он должен знать, как я перед ним виновата. Он может мне помочь сделать… даже не знаю, как объяснить… — Слова богослужения зазвучали у нее в голове. — «Начать с этой минуты новую жизнь».
— Так поступали святые, — сказала Саша серьезно.
Джоан посмотрела на нее.
— Но я… я не святая.
— Да, именно это я и имела в виду. — Саша помолчала, а потом продолжила уже другим тоном: — Простите, что я так сказала. Возможно, я не права.
Джоан была немного озадачена.
Саша зажгла очередную сигарету и жадно курила, глядя в окно.
— Не знаю, — сказала Джоан растерянно, — почему я вам все это рассказываю…
— Ну разумеется потому, что вам надо с кем-то поделиться — облегчить душу, вы ведь об этом думаете и поэтому хотите поговорить.
— Обычно я очень сдержанная.
— И очень этим гордитесь, как все англичане, — с довольным видом заметила Саша. — О, вы такой своеобразный народ, очень своеобразный. Такие скромные, так стыдитесь своих достоинств, готовы признать, подчеркнуть свои недостатки.
— По-моему, вы немного преувеличиваете, — возразила Джоан.
Она вдруг ощутила себя истинной уроженкой Британии, не имеющей ничего общего с этой экзальтированной бледнолицей женщиной, которая сидела в противоположном углу купе и с которой всего несколько минут назад она поделилась своими самыми сокровенными переживаниями.
— Вы пересаживаетесь на Симплонский Восточный экспресс? — поинтересовалась она светским тоном.
— Нет. Я ночую в Стамбуле, а затем еду в Вену. Не исключено, что там и умру, но, возможно, и нет, — объяснила Саша беспечно.
— Вы хотите сказать, — удивилась Джоан, — что у вас предчувствие?
— Ни в коем случае. — Собеседница расхохоталась. — Ничего подобного! Мне должны там сделать операцию. Очень сложную. Такие операции заканчиваются успешно не слишком часто. Но в Вене хорошие хирурги. Тот, к кому я еду, — очень знающий, еврей. Я всегда говорила, что глупо уничтожать всех евреев в Европе. Они прекрасные доктора и хирурги и весьма одарены творчески.