А он спросил:
«Разве?»
Лесли сидела в его кресле, чуть приподняв левую бровь и опустив правую, левый уголок ее рта немного кривился, голову она положила на бледно-голубую подушку, отчего ее волосы казались… какими-то… зеленоватыми.
«У вас волосы не каштановые. Они зеленые».
Это были единственные за все время слова, в которые Родни вложил что-то личное. Он никогда особенно не задумывался о том, как она выглядит. Усталая, это понятно, больная — но тем не менее сильная — да, физически сильная. Однажды ни с того ни с сего он подумал, что она могла бы вскинуть на плечо мешок картошки, как мужчина.
Мысль не сказать чтобы романтическая, да и вообще романтических воспоминаний, связанных с Лесли, у него не осталось. Правое плечо выше левого, левая бровь поднята вверх, правая опущена вниз, уголок рта немного кривится, когда она улыбается, каштановые волосы, которые отливают зеленью на фоне бледно-голубой подушки…
Не слишком много, подумал он, чтобы подпитывать любовь. А что такое любовь? Ради всего святого, что такое любовь? Мир и покой, которые снизошли на него, когда она сидела в его кресле, откинув зеленоватую голову на голубую подушку? Или то, как она вдруг сказала:
— Вы знаете, я думала о Копернике…[336]
Коперник? При чем тут, скажите на милость, Коперник? Монах, которого осенила идея… идея, заключавшаяся в том, что у Земли другие очертания, и который оказался достаточно изворотлив и находчив, чтобы поладить с сильными мира сего и изложить свою теорию в такой форме, что в нее поверили.
Почему Лесли, чей муж сидел в тюрьме и которая вынуждена была сама растить детей и заботиться об их пропитании, проведя рукой по волосам, произнесла: «Я думала о Копернике».
Однако именно с тех пор замирало всегда у Родни сердце при упоминании имени Коперника, и потому он повесил на стену старинную гравюру с изображением монаха, словно говорившего ему: «Лесли».
Он подумал, что должен был все-таки признаться ей в своей любви. Хотя бы сказать.
Но было ли это на самом деле так уж необходимо? В тот день на Эшлдауне, когда они грелись на октябрьском солнце. Вместе — он и она — и одновременно порознь. Горечь и отчаянная тяга друг к другу. Их разделяли четыре фута, потому что придвинуться ближе было опасно. Она это понимала. Он подумал смущенно: «Это расстояние между нами подобно электрическому полю… заряженному желанием».
Они не глядели друг на друга. Он смотрел вниз на поле и ферму, прислушиваясь к едва слышному гудению трактора и любуясь только что вспаханным полем. А Лесли вглядывалась в даль, туда, где был лес.
Они оба напоминали людей, увидевших землю обетованную, оказавшуюся для них недоступной. Я должен был сказать тогда, что люблю ее, думал Родни.
Но ни один из них ничего не сказал — только Лесли пробормотала:
— «Не увядает солнечное лето…»
И все. Одна избитая строка. И он даже не понял, что она имела в виду.
А может, и понял. Да, все-таки понял.
Спинка кресла исчезла. И лицо Лесли. Он не мог ясно вспомнить ее лицо — только этот смешно кривившийся уголок рта.
И тем не менее последние шесть недель она сидела там каждый вечер, разговаривая с ним. Фантазия — не более того. Вымышленная Лесли, в чьи уста он вкладывал слова, усадив ее в кресло. Он заставлял ее произносить то, что ему хотелось услышать, и она соглашалась, но губы ее смеялись, словно она потешалась над тем, как он с ней обходится.
Это были, решил Родни, шесть очень счастливых недель. Он смог повидаться с Уоткинсом и Миллзом, провел на редкость приятный вечер с Харгрейвом Тейлором — у него всего несколько друзей, не слишком много. Чудесная прогулка по холмам в воскресенье. Слуги отлично его кормили, ел он, как ему нравилось, не спеша, приставив книгу к сифону с содовой. После ужина иногда заканчивал кое-какую работу, а потом выкуривал трубку и, наконец, чтобы не становилось вдруг одиноко, усаживал в кресло придуманную Лесли — для компании.
Верно, ту Лесли он придумал, но не было ли где-то неподалеку настоящей?
«Не увядает солнечное лето»
Родни вернулся к договору об аренде.
«… и будет отвечать за вышеназванную ферму, никогда не нарушая правил хозяйствования».
Я и в самом деле толковый юрист, сказал он сам себе с удивлением.
А потом, перестав удивляться (достаточно равнодушно): «Мне повезло».
Возделывать землю, думал он, тяжелое, рвущее сердце занятие.
Но, Господи, как же я устал!
Родни давно не ощущал себя таким усталым.
Дверь отворилась, и вошла Джоан.
— Ой, Родни, ну зачем читать в темноте!
Проходя мимо него, она включила свет. Он улыбнулся и поблагодарил.
— Так глупо, милый, портить глаза, если достаточно всего лишь щелкнуть выключателем. Не знаю, что бы ты без меня делал, — с чувством добавила она, усаживаясь.
— Заимел бы кучу дурных привычек, — сказал Родни, улыбнувшись добродушно, насмешливо.
— Ты помнишь, — спросила Джоан, — как ты вдруг захотел отказаться от предложения дяди Генри и стать фермером?
— Да, помню.
— Ты не радуешься сейчас, что я тебе не позволила?
Родни смотрел на нее и восхищался ее неутомимой бодростью, молодой стройной шеей, гладким миловидным лицом. Жизнерадостная, уверенная, преданная. Джоан всегда была мне хорошей женой, подумал он.
Он подтвердил негромко:
— Да, радуюсь.
— У всех бывают порой неразумные идеи, — заметила Джоан.
— Даже у тебя?
Он пошутил, но с удивлением увидел, что она нахмурилась. Промелькнувшее на ее лице сомнение было подобно ряби на гладкой поверхности воды.
— Случается, нервы сдают, все видится в мрачных тонах.
Родни изумлялся все сильнее. Он не мог представить себе, чтобы Джоан нервничала или впадала в уныние. Желая поменять тему, он сказал:
— Знаешь, я немного завидую твоему путешествию на Восток.
— Да, было интересно. Но мне бы не хотелось жить в таком месте, как Багдад.
— А я бы с удовольствием посмотрел на пустыню. Это должно быть захватывающе — пространство и яркий ослепительный свет. Свет особенно привлекает меня. Видеть ясно…
Джоан не дала ему закончить, сказав с омерзением:
— Отвратительно, просто отвратительно — полнейшая пустота!
Она обвела комнату пристальным, беспокойным взглядом. Будто животное, которое хочет спрятаться, — показалось Родни.
Но ее лоб тут же разгладился.
— Подушки совсем старые, выгорели. Надо купить новую вон для того кресла, — заметила она.
Родни вздрогнул, но быстро справился с собой.
Что ж, собственно, почему бы и нет? Подушка выгорела. Лесли Аделина Шерстон покоится на кладбище под мраморной плитой. Фирма Олдермена, Скьюдмора и Уитни идет в гору. Фермер Ходдесдон надеется получить очередную ссуду.
Джоан прохаживалась по комнате, проверяла, не скопилась ли где пыль, расставляла книги в шкафах, двигала фигурки на каминной полке. За прошедшие шесть недель комната отчего-то и вправду стала выглядеть облезлой и немного неопрятной.
— Каникулы закончились, — буркнул себе под нос Родни.
— Что? — повернулась к нему Джоан. — Что ты сказал?
— Разве я что-то сказал? — обескураженно глядя на нее, спросил он.
— Мне показалось, ты сказал: «Каникулы закончились». Ты, наверное, задремал, и тебе приснилось, что дети собираются в школу.
— Да, — подтвердил Родни. — Я, должно быть, задремал.
Джоан стояла, поглядывая на него с сомнением. Потом поправила картину на стене.
— Что это? Что-то новое?
— Да. Купил как-то на распродаже у Хартли.
— О! — Джоан взглянула на картину с интересом. — Коперник? Наверное ценная?
— Понятия не имею. — Родни пожал плечами. И повторил задумчиво: — Не имею ни малейшего понятия…
Что ценно, а что — нет? Существует ли такое понятие, как память?
«Вы знаете, я думала о Копернике…»
Лесли, этот ее проходимец-муж, пьянство, нищета, болезнь, смерть.
«Бедная миссис Шерстон, такая невеселая жизнь».
Но, думал он, Лесли не была печальной. Она прошла сквозь разочарование, и нищету, и болезнь, подобно тому, как мужчина преодолевает болота, идет за плугом, переправляется через реки: неутомимо, с нетерпением, чтобы добраться туда, куда стремится…
Родни задумчиво смотрел на жену своими усталыми, добрыми глазами.
Такая бодрая, ловкая, деловитая, такая уверенная в себе и удачливая. Ей не дашь больше двадцати восьми, решил он.
И вдруг ему стало до боли жаль ее.
Он произнес с огромным сочувствием:
— Бедная крошка Джоан.
Она посмотрела на него. Она сказала:
— Почему бедная? И никакая я не крошка.
— А вот и я, бедная крошка Джоан. Кто со мной — сюда, или я — одна, — как всегда насмешливо поддразнил ее Родни.
Она внезапно кинулась к нему и, с трудом переводя дух, выговорила:
— Я не одна. Я не одна. У меня есть ты.
— Да, — подтвердил Родни. — У тебя есть я.
Подтвердил, хотя знал, что это неправда. Он подумал: «Ты одна и останешься одна навсегда. Но, Господи, сделай так, чтобы ты никогда об этом не догадалась!»
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
В период с 1930 по 1965 год Агата Кристи опубликовала шесть романов под псевдонимом Мэри Уэстмакотт. Эти романы обычно принято считать «дамскими», или, как еще их называют, «любовными», и все же это не совсем обычные, в понимании этого слова, образчики подобного жанра. Они несомненно ближе к прозе Дафны Дюмурье, нежели Барбары Картленд, и заслуживают этого названия в той же мере, что и произведения Джейн Остен или Айрис Мердок. Эти шесть романов Мэри Уэстмакотт — ничуть не слабее детективных романов Агаты Кристи, а по мнению многих критиков и превосходят их.
В своей автобиографии Агата Кристи рассказывает о том, как пришла к их написанию: