Глава 1Уступка
На этом для Силии история заканчивалась.
Все, что было потом, ей казалось неважным. Было разбирательство в магистратном суде: из реки ее вытащил молодой кокни, магистратный судья[258] сделал ей внушение, появились в прессе заметки; раздражение Дермута, преданность мисс Худ, — Силии, которая, сидя в кровати, рассказывала мне обо всем этом, это казалось неважным и призрачным, словно извлеченным из сна.
О новой попытке покончить с собой она и не помышляла.
Она признала, что поступила безнравственно. Она попыталась сделать то, в чем обвиняла Дермута, — попыталась бросить Джуди.
— Я чувствовала, — сказала она, — что могла загладить свою вину, лишь живя ради Джуди, о себе же не думать больше никогда… Мне было так стыдно…
Она, мисс Худ и Джуди уехали в Швейцарию.
Дермут написал ей туда, вложив в письмо бумаги, нужные для оформления развода.
Какое-то время она с ними ничего не делала.
— Понимаете, слишком я была растерянна, — сказала она. — Раз он просит, значит, надо это выполнить, только бы меня оставили в покое… Я боялась… боялась, что со мной еще что-нибудь случится. Я боюсь с тех самых пор, как…
В общем я не знала, как быть… Дермут считал, что я ничего не делаю в отместку ему… Это не так. Я обещала Джуди, что не отпущу ее отца… И вот готова была уступить только потому, что отвратительно трусила… мне так хотелось… о, как мне хотелось… чтобы они с Марджори соединились — тогда бы у меня был предлог развестись с ним… Я могла бы тогда сказать Джуди: «У меня не было другого выхода…» Дермут написал мне, что, как считают все его друзья, веду я себя позорно… все его друзья… те же самые слова!
Я затаилась… я просто хотела отдохнуть… где-нибудь, чтобы мне было спокойно… где бы Дермут не мог добраться до меня. Я была в ужасе, что вот он опять появится и набросится… на меня… но нельзя уступать только потому, что тебя запугали. Это непорядочно. Я трусиха, я знаю — я всегда была трусихой… я ненавижу шум и скандалы — все что угодно, только бы меня оставили в покое… Но я не уступаю, потому что боюсь. Я держалась до конца…
В Швейцарии я снова окрепла… Невозможно передать, как это замечательно. Не плакать всякий раз, как надо подниматься в гору. Не испытывать тошноты при виде пищи. И прошли те жуткие невралгические боли в голове. Душевная боль и физические страдания — когда это бывает сразу вместе — человеку не по силам… Можно вытерпеть либо то, либо другое, но не то и другое вместе…
Когда я снова почувствовала себя совсем здоровой, я вернулась в Англию. Написала Дермуту. Сказала, что в разводы не верю… А верю (хотя, может, сам он это считает старомодным и неправильным) в то, что надо сохранять семью и терпеть ради детей. Нередко слышишь, писала я, что детям лучше, если родители, которые друг с другом не ладят, расстаются. По-моему, писала я, это неправильно. Детям нужны родители — оба родителя — потому что это их родная плоть и кровь… ссоры и пререкания вовсе не имеют для детей такого значения, как думают взрослые, — возможно, это им даже на пользу. Учит их жизни… В моей семье было слишком много счастья. И выросла я дурочкой… Я написала также, что мы с ним никогда не ссорились. Всегда ладили…
«Не думаю, — писала я, — что любовным интрижкам на стороне стоит придавать большое значение…» Он может быть вполне свободен — главное, чтобы он был добр к Джуди, был хорошим ей отцом. И я написала ему снова, что знаю: он для Джуди значит куда больше, чем я буду когда-либо значить. Я ей нужна физически, когда она болеет — как детенышу, а вот духовная связь у нее с ним.
Если он вернется, писала я, то не услышит от меня ни слова упрека. Почему бы нам не проявить друг к другу доброту, раз оба мы так настрадались, спрашивала я.
Выбор за ним, писала я, но пусть не забывает, что разводиться я не желаю и не верю в развод и что если он выберет развод, то вся ответственность падет на него.
В ответ он прислал новые доказательства необходимости развода…
— Я развелась с ним…
Это был кошмар — этот развод…
Стоять перед кучей людей… отвечать на вопросы… на вопросы очень интимного характера… про горничных…
Невыносимо. Меня от этого тошнило.
Наверно, легче уж быть разведенной. Тогда не придется стоять там…
Словом, как видите, я уступила. Дермут своего добился. С таким же успехом я могла бы уступить и в самом начале и избавить себя от массы огорчений и страданий…
Не знаю, радоваться ли мне, что не уступила раньше, или нет.
И не знаю, почему я все же уступила — потому, что устала и хотела покоя, или потому, что убедилась: это единственное, что стоит сделать, — или потому, что все-таки хотела уступить Дермуту…
Иногда мне кажется, что из-за последнего…
Вот почему я с тех пор всегда чувствую себя виноватой, когда Джуди смотрит на меня…
Ведь получалось так, что я предала Джуди ради Дермута.
Глава 2Размышления
Дермут женился на Марджори Коннелл через несколько дней после того, как суд вынес окончательное решение.
Я полюбопытствовал, как относилась Силия к сопернице. Она так мало рассказывала о ней, как будто той на самом деле не существовало. Она не стала говорить, будто слабовольного Дермута совратили, хотя именно на это обманутые жены чаще всего и ссылаются.
Силия ответила на мой вопрос сразу же и честно:
— Не думаю, что его сбили с пути истинного. Марджори? Что я думала о ней? Не помню… Это казалось не важным. Важно было то, что происходило с Дермутом и со мной, а не с Марджори. Его бесчеловечное отношение ко мне — вот чего я не могла пережить..
И в этом, мне кажется, я вижу то, что сама Силия увидеть не сможет. Она жила собственным страданием. Если бы к шапочке Дермута, когда он был ребенком, пришпилили бабочку, он бы не расстроился. Он бы твердо решил, что бабочке это нравится!
Именно так он относился и к Силии. Он любил Силию, но хотел иметь рядом Марджори. Он был, по существу, высоконравственным молодым человеком. Чтобы жениться на Марджори, ему надо было избавиться от Силии. Но, поскольку он любил и Силию, он хотел, чтобы эта его идея и ей пришлась по душе. Когда Силия воспротивилась, он разозлился. И оттого, что ему было плохо, когда он обижал ее, он обижал ее еще сильнее — с совершенно бессмысленной жестокостью… Я могу понять это, я почти могу посочувствовать…
Допусти он мысль, что жесток по отношению к Силии, он бы так себя вести не смог… Как многие другие безжалостно-честные мужчины, он не был честен по отношению к самому себе. Он считал себя лучше, чем был на самом деле…
Он хотел быть с Марджори и должен был ее заполучить. Он всегда добивался того, чего хотел, и жизнь с Силией его в этом смысле лучше не сделала.
В Силии, я думаю, он любил ее красоту, и только…
Она же полюбила его крепко и навсегда. Он был, как она однажды выразилась, у нее в крови…
И она цеплялась за него. А Дермут не выносил, когда за него цепляются. В Силии было мало огня, а женщине, в которой мало огня, с мужчиной не справиться.
Вот в Мириам сидел бес. Несмотря на всю ее любовь к Джону, мне не верится, что ему всегда было с ней легко. Она обожала его, но и терзала. А в мужчине сидит зверь, которому нравится, когда ему идут наперекор.
У Мириам было то, чего не хватало Силии. То, что грубо можно было бы назвать, наверное, дерзким нахальством.
Когда Силия начала противиться Дермуту, было уже поздно…
Она сама признает, что о Дермуте начала думать по-другому лишь теперь, когда его неожиданно проявившаяся жестокость перестала ее поражать.
— Сначала, — говорит она, — я видела лишь одну сторону. Я всегда его любила и делала все, как он хотел, а потом, когда он мне впервые в самом деле понадобился, когда у меня было горе, он повернулся и нанес мне удар в спину. Наверное, это расхожий штамп, но я именно так и чувствовала… Есть в Библии очень точные слова. — Силия умолкла, потом процитировала: — «Ибо не враг поносит меня — это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы; который был для меня то же, что я — друг мой и близкий мой»[259]. Как раз это-то и страшно. «Друг мой и близкий мой».
Если Дермут мог быть предателем, значит, кто угодно может предать. Все в мире стало ненадежным. Я больше никому и ничему не верила…
Это так страшно. Вы понятия не имеете, как это страшно. Ни на кого нигде нельзя положиться.
Понимаете… куда ни посмотришь, всюду Стрелец…
Но, с другой стороны, это была моя ошибка: чересчур верила Дермуту. Так сильно никому верить нельзя. Это неразумно.
Все эти годы, пока Джуди росла, у меня было время подумать… Я много чего передумала… И поняла: вся беда в том, что я была глупа… Глупа и самонадеянна!
Я любила Дермута — и не удержала его. Мне следовало понять, что он любит и чего он хочет, и стать такой… Мне следовало понять (как он сам говорил), что ему «нужна перемена»… Мама советовала мне не уезжать, не оставлять его одного… Я оставила его одного. Я так была самоуверенна — никогда даже и мысли не допускала, что такое может случиться. Я даже не сомневалась, что я тот человек, которого он любит и будет любить всегда. Неразумно чересчур доверять людям — я уже говорила об этом, неразумно подвергать их слишком большим испытаниям, водружать их на пьедестал только потому, что тебе нравится их там видеть. Я никогда не понимала Дермута как следует… А могла бы… если бы не моя самонадеянность, не глупая уверенность: то, что случается с другими женщинами, никогда не случится со мной… Я была глупой.
Поэтому теперь я Дермута не виню — такой уж он человек. Мне следовало это знать и быть начеку, а не впадать в такую самоуверенность, такое самодовольство. Если тебе что-то дороже всего на свете, надо вести себя умнее… Я не смогла…
Совсем обычная история. Теперь я это знаю. Нужно только газеты читать — особенно воскресные, которые любят писать о подобных вещах. О женщинах, которые суют голову в духовку и включают газ или глотают снотворное в огромных дозах. Так жизнь устроена… в ней много жестокости и боли — из-за людской глупости.
Я была глупа. И жила в придуманном мире. Да, глупа.
Глава 3Бегство
— А потом, — спросил я Силию, — что вы делали потом? Это же давно было.
— Да, десять лет назад. Я путешествовала. Побывала в тех местах, которые мне хотелось посмотреть. Завела много друзей. Были у меня и приключения. По-моему, право же, я немало поразвлекалась.
Она говорила об этом не очень уверенно.
— У Джуди, естественно, бывали каникулы. Я всегда чувствовала себя виноватой перед ней. И я думаю, она знала, что я это чувствую. Она никогда ничего не говорила, но, я думаю, в душе винила меня за потерю отца… И в этом, конечно, была права. Она сказала однажды: «Ты папе не нравилась. А меня он любил». Я подвела ее. Мать должна делать все, чтобы отец ребенка ее любил. Это входит в ее обязанности. Я не справилась. Иной раз, сама того не понимая, Джуди задевала меня за живое, но она помогла мне прозреть. Без обиняков выкладывала все, что думала.
Не знаю, что получилось у меня с Джуди, — провалилась я или преуспела. Не знаю, любит она меня или нет. С материальной стороны я ее обеспечила. Но не смогла дать другого — того, что мне казалось важным: ей это было не нужно. Я сделала лишь одно. Поскольку я любила ее, я оставила ее в покое. Я не хотела навязывать ей свои взгляды и убеждения. Просто пыталась дать ей почувствовать, что я рядом, как только понадоблюсь. Но я ей была не нужна. Такой человек, как я, ни к чему, таким, как она, — разве что, как я уже говорила, ради материальной стороны… Я люблю ее, как любила и Дермута, но я ее не понимаю. Я лишь старалась не идти у нее на поводу, не поддаваться трусости… Смогла ли я принести ей хоть какую-нибудь пользу, — этого я не узнаю… Я надеюсь, что смогла, очень надеюсь… Я так люблю ее…
— А где она теперь?
— Вышла замуж. Поэтому я и приехала сюда. Прежде я не была свободна, надо было заботиться о Джуди. Она вышла замуж в восемнадцать лет. Он очень приятный человек, старше нее — честный, добрый, состоятельный, в нем есть все, чего я могла бы пожелать. Я хотела, чтобы она подождала, проверила себя, но она ждать не стала. Нельзя бороться с такими людьми, как она и Дермут. Им обязательно надо настоять на своем. И потом: как можно решать за другого? Можно ведь покалечить жизнь, думая, что помогаешь. Вмешиваться нельзя…
Она уехала в Восточную Африку. Время от времени шлет коротенькие счастливые письма. Такие же, как, бывало, писал Дермут, — одни факты, и ничего больше, но все равно можно понять, что все в порядке.
— И тогда, — продолжил я, — вы приехали сюда Зачем?
Она ответила не спеша.
— Не знаю, смогу ли объяснить так, чтобы вы поняли… Мне запали в душу слова, сказанные как-то одним человеком. Он немного знал от меня о том, что произошло. Он был человек отзывчивый. Он спросил: «Как вы собираетесь жить дальше? Вы же еще так молоды». Я ответила, что есть Джуди, что я путешествую, что осматриваю города и памятники.
Он сказал: «Одним этим вам не прожить. Вам надо завести любовника или любовников. Решите сами, что вам больше подойдет».
Слова его меня напугали, так как я поняла, что он прав…
Люди заурядные, ни над чем особенно не задумывающиеся, говорили мне: «Дорогая, вы опять выйдете замуж — за какого-нибудь хорошего человека, с которым забудете о всех своих невзгодах».
Замуж? Даже мысль об этом вселяла в меня ужас. Никто не может тебя обидеть больнее, чем муж…
С мужчинами я не собиралась иметь больше ничего общего, никогда…
Но тот молодой человек меня испугал… Я же была еще не старуха… во всяком случае, не такая уж старая…
А почему бы не завести любовника? Любовник — это не так страшно, как муж: от любовника не зависят так, как от мужа; мелочи общего быта — вот что привязывает к мужу и разрывает душу, когда расстаешься… А с любовником просто встречаешься время от времени — а твоя повседневная жизнь остается только твоей…
Так значит любовник — или любовники…
Лучше любовники. С любовниками… ты будешь… почти в безопасности!
Но я надеялась, что до этого дело не дойдет. Я питала надежду, что научусь жить одна. Я пыталась.
Некоторое время она молчала.
— Я пыталась, — повторила она.
Как много скрывалось за этими двумя словами.
— Ну и? — не утерпел я наконец.
Она заговорила медленно, подбирая слова:
— Джуди было пятнадцать лет, когда я встретила одного человека… Он, пожалуй, напоминал Питера Мейтланда… Добрый, не слишком умный. Любил меня…
Говорил, что мне нужна ласка. Он был очень добр ко мне. Его жена умерла при родах первенца. Потом и ребенок умер. Так что, как видите, он тоже был несчастен. Он понимал, каково быть несчастным.
Нам было хорошо друг с другом… Вкусы наши совпадали. И я нравилась ему такая, как я есть. Я могла, к примеру, сказать, что мне хорошо и чем-то восторгаться, и он не думал при этом, что я веду себя глупо… Он стал — я понимаю, это странно звучит, — но он стал для меня кем-то вроде матери. Матери, а не отца! Он был такой ласковый…
В голосе Силии зазвучала нежность. Лицо стало как у ребенка — счастливым, довольным…
— Ну и?
— Он хотел жениться на мне. Я ему отказала. Сказала, что никогда ни за кого не выйду. Не хватит духу. Он понял и это…
То было три года назад. Он был мне другом — замечательным другом… На него всегда можно было положиться. Я чувствовала себя любимой… Дивное чувство…
После свадьбы Джуди он снова просил моей руки. Сказал, что ему кажется, я могу теперь ему довериться. Он хочет заботиться обо мне. Сказал, что мы уедем домой — ко мне домой. Все эти годы дом стоял заколоченный, под присмотром сторожа… Ехать туда было невыносимо, но я все время чувствовала, что он ждет меня — мой Дом… Стоит и ждет… Мой друг сказал, что мы поедем туда и будем там жить, и все наши горести покажутся страшным сном…
И… и я почувствовала, что хочу вернуться…
Но почему-то не смогла. Я сказала, что, если он хочет, мы станем любовниками. Я могу теперь на это пойти — Джуди ведь замужем. К тому же если он захочет быть свободным, то сможет в любую минуту уйти. Я тогда не буду помехой, и он не возненавидит меня, если захочет на ком-то жениться, так как я не буду стоять у него на дороге…
Он на такое не пошел. Говорил он ласково, но твердо. Он врач, довольно известный хирург. Он сказал, что мне надо оправиться от этого нервического страха. Сказал, что стоит мне только выйти за него, и я буду здорова…
И я наконец сказала — хорошо…
Я молчал, и через минуту-другую Силия заговорила снова:
— Я чувствовала себя счастливой — действительно счастливой…
Опять успокоилась, не было больше страхов…
А потом это случилось. Накануне нашей свадьбы.
Мы поехали на машине за город поужинать. Был жаркий вечер…
Мы сидели в парке у реки. Он поцеловал меня и сказал, что я такая красивая… Мне тридцать девять лет, я была такая изможденная, усталая, но он сказал, что я красивая.
И вдруг произнес то, что напугало меня, разбило мечту.
— Что же он сказал?
— Он сказал: «Смотри не растеряй свою красоту…» Сказал тем же тоном, каким говорил это Дермут…
Вы, наверное, не понимаете… никому этого не понять…
Передо мной снова был Стрелец…
Все хорошо и спокойно, и вдруг чувствуешь — он тут, рядом…
Все началось сначала — смертельный страх…
Я не готова была… не готова вновь проходить через все это: долгие годы быть счастливой, а потом вдруг заболеешь или еще что-нибудь случится — и обрушатся те же страдания…
Я не могла пройти сквозь это снова.
Я не смогла бы вынести самого страха — перед тем, что мне придется снова пройти через то же самое… Не вынесла бы этого ужаса — что прежние муки снова вот-вот меня настигнут, — с каждым днем счастья мне делалось бы тогда все страшнее… Я бы не вынесла этого…
И я сбежала…
Просто взяла и сбежала…
Я бросила Майкла — не думаю, чтобы он догадался, что я уезжаю совсем, я придумала какую-то отговорку — зашла в гостиницу и спросила, где станция. Оказалось, минутах в десяти ходьбы. Я села на поезд и уехала.
Приехав в Лондон, отправилась домой, взяла паспорт, потом до утра сидела на вокзале Виктория в дамском зале ожидания. Я боялась, вдруг Майкл отыщет меня и уговорит… Я бы поддалась уговорам, потому что я любила его. Он всегда был со мной таким милым…
Но я бы не вынесла, не смогла бы снова через все это пройти…
Не смогла бы…
Жутко все время жить в страхе…
И ужасно лишиться веры…
Я просто не могу никому верить… даже Майклу.
Жизнь стала бы адом и для него, и для меня…
Это было год назад.
Я ни разу не написала Майклу…
Так ничего ему и не объяснила…
Я обошлась с ним так безобразно…
Ну и пусть! После разрыва с Дермутом я ожесточилась… Мне безразлично, обижаю я людей или нет. Если тебя слишком сильно обидели, ты и сам становишься бесчувственным…
Я путешествовала, пыталась чем-то заинтересоваться и устроить свою жизнь…
Ничего не получилось…
Я не смогла жить одна… Я больше не могу сочинять рассказы о людях — ничего не выходит…
Я все время одна — даже в гуще людей…
И ни с кем не могу жить… Слишком боюсь…
Я сломалась…
Страшно становится, как подумаю, что мне, возможно, суждено прожить еще лет тридцать. Не очень-то я смелый человек!
Силия вздохнула… Веки у нее смыкались.
— Я вспомнила об этом городке, специально сюда и приехала… Это очень милый городок.
И добавила:
— Это очень длинная и глупая история. Мне кажется, я и так вас заговорила… уже, должно быть, утро.
Силия заснула…
Глава 4Начало
Вот и все — если не считать того эпизода, о котором я упомянул в самом начале.
Но значит ли это что-нибудь или нет — когда бы знать?
Если я не ошибаюсь, всю жизнь Силия приближалась к этому моменту — и наконец подошла к перелому своей судьбы.
Это случилось, когда я прощался с нею на пристани.
Она была совсем сонная. Я ведь разбудил ее и заставил одеться. Мне хотелось, чтобы она как можно скорее уехала с этого острова.
Она была как утомившийся ребенок — послушной и очень ласковой и будто совсем ничего не соображала.
Может быть, я был неправ, но мне показалось, что опасность миновала.
И вдруг, когда я прощался, она словно пробудилась. И будто впервые увидела меня.
Она сказала:
— Я даже не знаю, как зовут вас.
Я ответил:
— Это не важно — вам мое имя ничего не скажет. Раньше я был довольно известным портретистом.
— А теперь — нет?
— Нет, — сказал я, — после того, что случилось со мной на войне.
— Что?
— Вот.
И я показал свой обрубок, торчавший вместо руки.
Прозвонил корабельный колокол, мне было пора уходить…
И потому впечатление у меня было мимолетное.
Но очень ясное.
Ужас… И затем — облегчение…
Облегчение — это слабо сказано: то было нечто большее — избавление, вот что это было.
Понимаете, перед нею как бы снова возник Стрелец — олицетворение страха…
Все эти годы Стрелец преследовал ее…
И вот теперь она наконец столкнулась с ним лицом к лицу…
И он оказался обыкновенным человеком…
Мною…
Вот так я все это понимаю.
И я твердо убежден, что Силия вернулась к людям, чтобы начать свою жизнь заново…
Она вернулась тридцати девяти лет от роду, чтобы стать взрослой…
А историю свою и свой страх оставила мне…
Мне неизвестно, куда она направилась. Я даже не знаю ее имени. Я назвал ее Силией, потому что это имя ей вроде бы идет. Я мог бы разузнать в гостиницах. Но я не стану этого делать… Я ведь, наверное, никогда больше ее не увижу…