Медынцев засмеялся:
– Кому-то, может, и говорили, но не мне!
– Уходи.
Он озадаченно потеребил лощеный ус.
– Правда? Я тебе надоел?
– Правда. Еще в школе.
– А ведь я тебя пальцем не тронул. Боготворил! Значит, гонишь за то, что я был с тобой честным? Ну, извини, я просто хотел, чтобы между нами не было недомолвок…
– Я поняла.
– Ты, Варька, прекрасно выглядишь, – забормотал он, пряча глаза, – на двадцать… три, ты довольно ничего, фигурка ладненькая на стреляный вкус, но пойми, это временно, годы безжалостны, неужели ты считаешь себя все той же юной девочкой? Окстись, Варя, ты не молодая, тебе через год тридцатник стукнет, я-то знаю – мы ж ровесники… Заскорузнешь скоро и не заметишь, как в автобусе место уступать станут. До сих пор недотрогу из себя корчишь… зачем? Хочешь старой девой остаться?
Губы Медынцева капризно кривились, подбородок дрожал. Таким Варя его еще не видела.
– Пошел на фиг, – сказала она легко.
Он приосанился. На нижних ресницах блеснули слезы.
– Жаль мне тебя… Варька. Что ж. Пойду. И ты не жалей. – Уже прикрыв за собой дверь, крикнул в щель: – Пока, курица!
Варя оставила за ним последнее слово.
Села у окна, за которым ряской в луже и хилой травой по краю забора зеленело лето. Задумалась о жизни. Хронометраж в несколько строк – что в ней было, чего не стало.
Были родители. Отец женился в годах, контуженый, после войны. Война его и доконала. Варя, ребенок поздний и отчаянно им любимый, как говорила мама, отца почти не помнила. Только запах папирос и подмышек. Этот запах нисколько противен не был, Варя любила спать, зарывшись в папину подмышку. Потом жили с мамой вдвоем, а к окончанию Варей училища культуры мама как-то вешала белье с табурета, оступилась и сломала шейку бедра. Не старая, но слабая, с одним оперированным легким, мама больше не встала. Когда Варя начала работать, их попросили освободить ведомственную квартиру. От мамы ведомству уже не было отдачи, а в квартире нуждался народ с рабочей перспективой. Варе предложили «холостяцкую» комнату в общежитии с сомнительным прозвищем Богема и с условием: «Без родственников». Маму взяли в Дом инвалидов. Ненадолго. Успела сказать, чтобы дочь похоронила ее рядом с мужем, а место там уже занято. Варя все-таки настояла, и мамина могилка поднялась впритык к отцовской, зато по желанию.
Варя работала, готовилась заочно поступать в институт. По вечерам бегала в парк на танцы с общежитскими девчатами. Танцевали под песню-предупреждение, «что на десять девчонок по статистике девять ребят». Варя оказалась десятой. Медынцев был прав: фигурка ладненькая на стреляный вкус, но лицо обыкновенное, как у колхозниц на картинах о целине. Хотя, оглядываясь кругом, Варя видела, что девушки без ладных фигур, с лицом поплоше, бойко выходят замуж.
Маргоша полагала, что Варе недостает кокетства. Это верно – не умела, не привыкла, сколько ни старались научить. Но ведь и Маргоша, при всем искусстве макияжа и кокетства, почему-то осталась одна перед своей балетной пенсией. В Богеме, между прочим, полно было старых дев и одиноких мам с детьми в семейных комнатах. Мужчин тоже хватало, но какие-то все…
Прежде Варя не страдала от одиночества. Личность, как говорится, сформировавшаяся и самостоятельная. Не хотелось ей знать, как мужчина бросает где попало расческу с волосами в зубьях, как ковыряет во рту заостренной спичкой после обеда, – всякого навидалась в общей кухне. Все бы прекрасно, если б не Маргошино жужжание. Соседка вдруг начала относиться к мужчинам с трепетом и прикидкой. Отсутствие постоянного друга стало чудиться нынче Маргоше большим ее недостатком, как, к примеру, кому-то кажется изъяном жизни хромая нога. Маргоша побаивалась, что отправится в пенсионный тираж и не найдет работу по душе в ведомственной сфере. Короче, имелись у Маргоши существенные причины для беспокойства. Она и Варю однажды предостерегла: «Старая дева – это своего рода инвалидность».
Варя всю ночь думала и тоже пришла к выводу, что совсем неплохо слышать рядом сон другого человека. Спящих под одним одеялом наверняка реже мучает бессонница. Но когда появился Медынцев, Варе и в голову не пришло примерить его к брачному формату. Во-первых, женатый, во‑вторых, минусы. Ушел Медынцев, и ничего, кроме огромного облегчения, Варя не почувствовала. Даже чуть не запела.
Да.
Голос у Вари был негромкий, но правильный и нежный, и у Маргоши приятный. Здесь у всех хорошие голоса, полно оперных, в праздники общагу далеко слышно. Варя постучала в стенку соседке.
– Неужто прогнала? – порадовалась за Варю Маргоша. – Не боись, мы тебе такого мужика найдем – обзавидуются наши!
Попили чаю вприкуску с карамелью. Спели вполголоса о любви, и Маргоша настроилась поговорить на актуальную тему.
– Присматривайся к мужчинам развитым высоко и всесторонне, – внушала она. – Наружная красота без значения. Пусть ниже ростом и лысый, лишь бы не себе на уме и непьющий, или умеренно. Мужчина, учти, продукт скоропортящийся, у возрастных начинается импотенция, молодые быстро курвятся, поэтому бери в диапазоне от тридцати трех до сорока пяти максимум. Если в первую неделю скажет: «Не мужское это дело – носки стирать», разворачивайся и уходи. Мужчина должен иметь благородство стирки своих носков и вообще делить работу по дому поровну… – Маргоша махнула рукой. – Ой да все это – прописные истины! Главное – чтоб любил.
Она по-прежнему свято верила, что человек в каждом новом году открывает неведомое окно и что все у него впереди – лучшая работа, лучший друг, лучшая жизнь. Варя впитывала Маргошины слова, как губка. Заряжалась здоровым оптимизмом, чувствуя, как стряхивается с нее маниакальное жизнелюбие Глеба Медынцева. Ни слова о нем. Его не было.
… К Новому году навалилось забот. Варя почти не вспоминала о Медынцеве и благополучно забыла бы совсем, не нарисуйся он у нее утром 31 декабря. Явился не один, и пришлось открыть дверь.
– Мой сын, – гордо сообщил он, водружая на тумбочку трюмо румяного карапуза. Будто и не было обид ни с чьих сторон. – Прошу любить и жаловать! Гешкой зовут. Геннадий Глебович Медынцев – звучит? Раздевай парня, хозяйка, видишь, замерз.
Без слов расстегнув пуговицы на шубке малыша, Варя краем глаза приметила, что сам Медынцев раздеваться не торопится. Через плечо у него висела большая, туго набитая спортивная сумка.
– Варь, такое дело… Ты присмотри за ним полчаса, а? – Яркие темно-карие глаза Медынцева просительно заглянули Варе в лицо. – Понимаешь, домой Гешку тащить не ближний свет, а рядышком одна ты живешь. Тут со мной история приключилась…
– Опять куриный случай? – усмехнулась она.
– Да ладно тебе… Долго объяснять, некогда, извини. Бежать пора. Гешка плакать не будет, он смирный.
Медынцев поцеловал сына:
– Веди себя хорошо, слушайся тетю… – Повернулся: – Так я пойду?
– Иди, – сдалась Варя. – Только из-за ребенка, и чтобы я тебя больше не видела.
– Конечно, конечно, – закивал Медынцев. – Больше не увидишь, клянусь!
Карапуз в отличие от папы оказался неразговорчивым.
– Ты – Геша, а я – Варя, – сказала она.
– Геса, Валя, – послушно повторил мальчик.
– Сколько тебе годиков?
Он показал на пальцах: два. Выглядел старше. Цвет глаз папиной густоты, а волосы неожиданно русые. Варя посадила гостя за стол, подложив на табурет три толстые книги, налила молока, придвинула блюдце с печеньем.
– Писать хочу, – сказал мальчик.
Варя замешкалась. Горшка у нее не было. Вытащила ведро из-под умывальника. Потом мыли руки и завтракали вместе. Играли пуговицами, скакали на одной ноге, изображали паровоз. Спели песенку «В лесу родилась елочка».
– Дед Молоз плидет?
– Придет, – рассеянно ответила Варя. Будильник протикал без четверти двенадцать. Где носит гулену Медынцева?
Кто-то у двери шаркнул подошвами, и она встрепенулась – наконец-то! Но заглянула Маргоша.
– Ребенок у тебя, а я думала, ты «Радионяню» слушаешь. Это кто у нас такой красавчик?
Объяснение ее потрясло.
– Ну, ты даешь! Я сережки тебе одолжила у Риммы Осиповны, примерь.
– Ой, спасибо!
К серым глазам Вари очень подошли серьги с камушками под бирюзу, а к платью вообще комплект.
Праздничное платье из синего панбархата, с узорами, на блестящей голубой подкладке, Варя купила у Маргоши, а та – у певицы Полины. Обе носили его у себя в театре по три раза и считали примелькавшимся, в Варином же концертно-эстрадном бюро чудесное платье еще никто не видел. Варе оно было широковато в груди. Полинин объем в этом месте превышал стандартный второй размер, и на Маргошином изнуренном балетом теле почему-то сохранилась в пышном виде именно эта часть. Следовало переделать платье, – дело сложное, не на полчаса. И салат нужно приготовить, и попросить у Изы Готлиб рецепт кубинского рыбного пирога, и навертеть бигуди к шести. Директор бюро надумала совместить праздник со своим юбилеем и пригласила избранных сотрудников в ресторан.
– А если он не придет? – спросила Маргоша.
– Дед Молоз? – огорчился мальчик, и Варя успокоила обоих:
– Да придет, куда денется, – хотя в душе роились и жалили пчелки сомнений.
Она решила не печь кубинский пирог – не успеет, сварила мясо и картошку для оливье. Все в кухне интересовались, чей ребенок играет у печи с пущенным погреться псом Геббельсом.
– Двоюродный брат сына привел, – соврала Варя. – Скоро заберет.
Обедали в комнате. Геша нехотя съел полблюдца картофельного пюре, аппетита у него почему-то не было. Варя поклевала салат. Есть ей тоже не хотелось, злость на Медынцева сменилась тревогой.
Мальчику понравилось рассматривать цветные фотографии в журнальных подшивках.
– Смотри, Геша, тетя собирает абрикосы.
– Акосы.
– Абрикосы растут на юге, а мы живем на севере.
– Севеле.
– Боже мой, ну где же твой папа?!
– Папа на лаботе.
– А мама?..
– Мама дома.
– Что она делает дома?