Когда она вошла в дом, большие часы в вестибюле пробили пять. Торжественно прозвучали пять ударов. Звуки, вибрируя, вползали в комнаты. После каждого удара-пауза…Мисс Треллис вспомнила: били часы, когда она вернулась домой после того, как молодой человек ее поцеловал… Били те же часы; мелодичный бой вползал в комнаты… А она стояла в дверях-так же, как стоит сейчас, – и слушала бой часов… Молодая девушка с бьющимся сердцем… Молодая трепещущая девушка.
Спокойно, не спеша, мисс Треллис взяла каминные щипцы и ударила по циферблату часов. Разбила часы. Она действовала спокойно и решительно. Разбила старинные часы… Звеня посыпались осколки стекла. Циферблат был продавлен, стрелки уродливо искривлены. Тогда она оторвала маятник и швырнула его на пол. На пороге стояла старая служанка. Лицо ее побелело, как мел; узловатые пальцы нервно теребили передник из бумажной материи.
Потом мисс Треллис неожиданно очутилась в гостиной. Спокойно сидела в гостиной и пила чай, а подле стояла встревоженная служанка. В доме стояла необычная тишина.
– Разве часы в вестибюле остановились? – спросила мисс Треллис.
Всю жизнь она слышала несмолкаемое тиканье, и теперь тишина казалась зловещей и жуткой.
– Да, остановились, мисс Марта, – сказала служанка. – Вы их разбили каминными щипцами. Марта досадовала на себя, зачем она разбила часы. Она была удивлена и рассержена. Не понимала, зачем она это сделала, и старалась найти объяснение. Мысли ее были удивительно ясны, словно ветер рассеял туман в голове, но она не могла понять, что побудило ее разбить часы. Потом пришли какие-то мужчины… И женщина… Трое мужчин и одна женщина. Пришли дня через три-четыре после истории часами. Она не знала, зачем они пришли. В течение многих лет ее никто не навещал… Они ей представились. Эти люди жили в деревне. О них она слышала раньше. Симпатичные люди. Трое мужчин и женщина из деревни. Они были вежливы и любезны. Сказали, что пришли с визитом. Все четверо были очень вежливы, хотя выглядели испуганными и озирались по сторонам. Мисс Треллис была рада, что они пришли. Она побежала к себе наверх причесаться и надеть лучшее свое платье. Старомодное платье-узкий корсаж и рукава буфами. Она не знала, что оно вышло из моды: платье было совсем новое-только один раз она его надела много лет назад.
Трое мужчин и женщина разговаривали с мисс Треллис о погоде, о соседях, о том, как она проводит время. Старая служанка подала им чаю, и все были очень вежливы и любезны. И много говорили о часах… Иногда задавали странные вопросы. Казалось, они считали, что она не имела права разбивать часы… Но ведь часы принадлежали ей, и она могла ими распоряжаться; конечно, она имела право их разбить, если ей этого хотелось. Так она и сказала своим гостям. Но она понимала, что у них на уме. Они задавали странные вопросы. Настаивали и придирались. Теперь они были не так вежливы, как раньше. Она твердо решила: какие бы вопросы они ей ни задавали, она ни за что не откроет своих тайных мыслей, ни слова не скажет о тайных способах. Об этом они ее и не спрашивали. Они задавали нелепые вопросы… странные вопросы… и много говорили о часах, и тогда она поняла… поняла, что им известны все ее тайные мысли и тайные способы. Каким-то образом они обо всем разузнали. Она была ужасно огорчена чувствовала себя униженной и начала дрожать. Но больше всего говорили они о часах. И вдруг ей все открылось…О… Теперь она знала. То были не часы; то была вселенная! Вот почему они так встревожены. Часы были вселенной… миром… Марта Треллис разрушила мир… Каминными щипцами уничтожила она вселенную! О, как она была рада! Как была рада! У нее началось сердцебиение. Дрожь пробежала по всему телу. Марта Треллис разрушила вселенную!
Она встала из-за стола и во весь голос крикнула, что она-Марта Треллис – уничтожила вселенную… Она кричала пронзительно… Приблизившись к своим гостям, она кричала, что мир уничтожен… И все повышала голос… Она хотела, чтобы жители Бомбея знали, что она разрушила мир. Она думала о Бомбее, хотела, чтобы узнали жители Бомбея, чтобы все люди узнали, но прежде всего-жители Бомбея. Она повышала голос, чтобы услышали ее в Бомбее.
Немного спустя гости ее успокоили, заставили принять лекарство… И тогда она перестала дрожать. Долго говорили они, убеждали ее идти с ними… развели какой-то белый порошок в воде… заставили ее выпить. Ей захотелось спать. Больше она не кричала, но спокойно твердила, что она уничтожила вселенную и очень этому рада. Наконец она согласилась идти с ними, хотя никак не могла понять, почему дала она свое согласие. Ей было все равно: она очень устала и хотела спать.
Они увели ее с собой и оставили в каком-то доме, где было много народу и где все бормотали, бормотали, бормотали… Проходили ночи и дни, а она слышала только бормотанье, бормотанье, бормотанье…
5
Многие из тех, что приезжали в гостиницу слыхали о мисс Марте Треллис.
Глава пятая
1
Майкл Уэбб встал рано, когда все еще спали, и спустился в гостиную. Он никогда не мог спать после шести утра. Организм его протестовал против позднего вставания. Организм, но не рассудок. Не имея возможности спать по утрам и, следовательно, бодрствовать по ночам Майкл вынужден был отказаться от наиболее занятных развлечений. Тому, кто рано встает, трудно вести порочный образ жизни, ибо почти все развлечения, связанные с такой жизнью, развертываются в промежуток времени от двух до трех часов ночи. Как бы сильно ни было стремление его к разврату, но Майкл Уэбб не мог бодрствовать после полуночи.
Порок в идее – привлекал его, хотя Майкл был лишь дилетантом и зрителем. Часто приходилось ему слышать об оргиях в модных кабаре и танцевальных клубах, где шампанское льется, как вода, где смеются и пляшут очаровательные девушки, где грохот дикого джаз-банда доводит мужчин и женщин до сумасшествия и где добродетель рвется в клочья. Это звучало соблазнительно. Пожалуй, он был бы не прочь участвовать в таких оргиях.
За советом он обратился к прожигателям жизни и мужьям актрис из музыкальной комедии. От них он с грустью узнал, что добродетель рвется в клочья не раньше половины третьего ночи. Ему пришлось отказаться от своего плана… Оргии созданы не для него, раз они протекают в промежуток времени от полуночи до рассвета. Обрядовая сторона порока приводила его в ужас. Чем больше он о ней думал, тем сильнее она ему не нравилась. От участников оргии требовалось поедать огромное количество пищи, сидеть в комнатах, душных, прокуренных, битком набитых людьми… Часами просиживать за столом… И все это проделывать после полуночи… Зевать, дышать испорченным воздухом и поедать жирные блюда… Он задумался над тем, какие реформы следует ввести в обрядовую сторону. Пришел к мысли открыть кампанию за усовершенствование разврата и перенесение оргий на вечер. Что бы вы ни говорили, но развратники-тоже люди, имеющие свои неотъемлемые права.
Майкл Уэбб был прирожденным мятежником и всегда восставал против всех видов угнетения и несправедливости. Он не мог понять, почему люди, задавшиеся целью быть безнравственными, вынуждены разрушать свои легкие, портить пищеварение, страдать от бессонницы и тратить большие суммы денег. Эти обстоятельства делали порок чрезвычайно непривлекательным и грозили окончательно его погубить. Какие разумные доводы можно привести против того, чтобы оргия начиналась в семь часов вечера? Шампанское может литься, как вода, ну, скажем в половине восьмого: в десять часов добродетель рвется в клочья, а в полночь все участники оргии спят в своих постелях.
В то утро, проснувшись в своем номере, он размышлял на эту тему и задавал себе вопрос, принесла ли бы какую-нибудь существенную пользу кампания за усовершенствование разврата. Ведь люди так дорожат своими привычками…
Накануне вечер был теплый и душный. Ночью разразилась гроза, сверкала молния, и гром грохотал над холмами. Все обитатели гостиницы проснулись и, лежа в темноте, прислушивались.
Вскоре молнии надоело пугать людей, и гроза удалилась, ворча, как сердитый старый пес. Но ливень не прекращался, не смолкало журчание и плеск воды, и словно чьи-то мокрые руки ощупывали дом. И на следующее утро дождь шел до полудня. Рассвет наступил своевременно, но появился он в таком жалком виде, что, казалось, следовало бы ему посочувствовать и отослать домой. Это был тусклый серый свет, словно страдающий анемией. Как призрак, пробрался он в дом, стыдясь своей собственной слабости. И несмотря на все его усилия, в углах комнаты все еще дремали темные тени, черные пауки ночи, и рассвет бессилен был с ними бороться.
Майкл встал рано и спустился в тихую гостиную. Грязный, серый день… запах сырой шерсти и кожи. Конечно, комната имела вид скучающий и тусклый. Скучали стулья, часы, рояль, книжные шкафы, ковры. Все выглядело тупым и неподвижным, все казалось тусклым и инертным… Майкл взглянул на холодный камин…огромный камин, словно разинувший пасть. Изредка шлепались тяжелые капли дождя, попавшие в дымоход.
– В такую погоду следовало бы растопить камин, – вслух сказал Майкл. – Теплые желтые языки пламени… Что вы на это скажете, столы и стулья? Не правда ли, огонь исправит дело? Немножко нас оживит… А ты какого мнения придерживаешься, ковер?
Столы, стулья и ковры молчали. Быть может, они были слишком тупы, чтобы иметь вообще какое-нибудь мнение по этому вопросу, или же они считали Майкла болтливым демагогом, с которым не стоит вступать в спор.
– Отлично, – сказал Майкл, выдержав соответствующую паузу. – Предложение принято единогласно.
Появился огонь, – вырос, словно какое-то странное и чудовищное тропическое растение. Семя его – голубое пламя спички – пустило корни и побеги, осторожно пробиравшиеся среди смятых бумажных лент и щепок. Через пять минут горячие золотые щупальца обвились вокруг сосновых досок; то были остатки ящика, положенные Майклом поверх тлеющих щепок. А еще через десять минут языки пламени окутали полено. Огонь пробрался в дымоход и тихонько заворчал. По комнате весело запрыгали отблески света, натыкаясь на мебель, играя с корешками книг, скользя по потолку, быстро пробегая по коврам и выгоняя из углов притаившиеся тени. Комната оживилась и выставила напоказ все свои сокровища: картину Жоржа Сёра-купающиеся юноши и серебристо-туманная вода; литографию Гаварни, на которой суетливый молодой человек в клетчатых брюках и с развевающимся галстуком, какие нравились парижанам сороковых годов, говорит что-то молодой леди с темными локон