Все знали, что м-р Кипп пытается изобрести состав, заменяющий газолин, а источником его доходов является выгонка спирта. Разумеется, все местные жители сочувствовали его похвальным стремлениям.
В «Газете», издававшейся в Старом Хэмпдене, часто упоминали о Рэндольфе Киппе и его научных изысканиях. Иногда в нью-йоркских газетах помещались посвященные ему статьи, но пресса упорно обходила молчанием заслуги его как прекрасного бутлегера. Впрочем, в «Газете» появилась однажды передовая статья, в которой можно было прочесть: «Мы, жители Старого Хэмпдена, можем себя поздравить с тем, что среди нас живет этот талантливый молодой человек. Наша обязанность – оказывать ему поддержку и по мере сил способствовать его плодотворной деятельности».
В это дождливое утро молодой ученый проснулся, обозрел свое жилище и обратил внимание на струйки воды, просачивающейся сквозь потолок. На полу стояли лужи. Ученый снисходительно на них посмотрел.
– Проклятая крыша опять протекает, – сказал он вслух.
Как бы ни был человек весел и беззаботен, но упорно протекающая крыша всякого может вывести из терпения.
М-р Кипп изобрел прекрасный метод борьбы с неприятностями: он спешил подальше от них уйти. Пусть неприятности остаются неприятностями, – ему нет дела до них.
Итак, он решил провести день в гостинице «Горное Эхо» и, заперев дверь на ключ, зашагал по дороге. Зонта у него не было; он надел обтрепанное непромокаемое пальто, а вместо шали на голову набросил старое солдатское одеяло. Лужи он старался обходить, но иногда шлепал прямо по воде. Он шел и пел во все горло-распевал песню, слова которой знал плохо.
О дочь Венеции!
Жемчужина морей!
Гм… Гм… Люблю тебя!
– Черт возьми! А как дальше?
О дочь Венеции!
Жемчужина морей!
Клянусь звездой
Тебя не разлюбить…
– пропел он; потом умолк и призадумался.
Мы по морю плывем
По морю мы плывем,
Твоим всю жизнь я
Останусь гондольером…
Словам песни он не придавал особого значения. Среди его знакомых не было ни дочерей Венеции, ни жемчужин морей. Пел он просто потому, что на душе у него было радостно и он вспоминал о многочисленных своих любовных похождениях.
Пока Рэнни Кипп стоял на веранде и отряхивался, м-р Придделль направил своего коня к воротам и, под любопытными взглядами зевак, выехал на дорогу. Не обращая внимания на дождь и грязь, он пустил лошадь галопом.
Глава седьмая
1
Сидя в своем кабинете, находившемся в амбаре, беллетрист Эрнест Торбэй только что приступил к работе. В одном конце огромного деревянного строения Гюс Бюфорд устроил спальню и кабинет, а между ними – ванну. Чтобы попасть в апартаменты Торбэя, нужно было пройти через амбар и отыскать некрашеную дверь, которая почти сливалась с темной шероховатой стеной.
Комнаты м-ра Торбэя были оклеены зелено-золотыми обоями. Портьеры были оранжевые, бархатные, пол покрыт коврами, стены завешаны гравюрами и оригинальными эскизами, которые остались здесь от прежних жильцов-художников.
Мисс Джин Кольридж-секретарь м-ра Торбэя, а также его поклонница, рабыня и chère amie-принесла завтрак и ему, и себе. Раскрыв зонт, она под проливным дождем пробежала от дома до амбара. Комнату она занимала в главном корпусе. Ее отношения к м-ру Торбэю почти ни для кого не были тайной, а людей ненаблюдательных просветили те, что умеют разбираться в такого рода вещах.
Хотя мисс Кольридж, уважая представление м-ра Бюфорда о респектабельности, жила в главном корпусе, но большую часть дня проводила в комнатах м-ра Торбэя, исполняя многочисленные свои обязанности. Утром она приносила ему завтрак, и они вместе закусывали. И с утра до полуночи она состояла при его особе. Отсылал он ее лишь для того, чтобы принять у себя м-с Придделль, отправиться с м-с Придделль на прогулку или просмотреть и раскритиковать писания м-с Придделль… ибо эта леди также подвизалась на литературном поприще.
Отношения мисс Кольридж к м-ру Торбэю для всех были ясны, но отношения к нему м-с Придделль оставались под сомнением. Обитатели гостиницы достоверных сведений не имели, но с готовностью предполагали худшее. Подозревали все, кроме м-ра Придделля, но с ним никто этого вопроса не обсуждал. Он выражал свое удовольствие по поводу того, что жена его интересуется литературой. Пришпоривая м-ра Торбэя и взяв его, так сказать, под свое крылышко, она как бы оказывала покровительство американской литературе. Что же касается мисс Кольридж, то, по мнению м-ра Придделля, все эти скандальные толки ни на чем не основаны. Часто беседовал он с мисс Кольридж и имел возможность убедиться в том, что она женщина рассудительная и скромная.
Он не раз замечал, что многие обитательница гостиницы увлекаются флиртом, разумеется, самым невинным, но никогда не видел, чтобы мисс Кольрадж Флиртовала. Казалось, она была всецело поглощена своей работой. Он не скрывал, что его жена не разделяет его мнения о мисс Кольридж. Она ее недолюбливает и считает хитрой особой. Находит, что мисс Кольридж слишком много времени проводит в комнатах м-ра Торбэя. Но ведь комнаты м-ра Торбэя-его мастерская, рассуждал м-р Придделль, а мисс Кольридж-его секретарша. Она всегда на своем посту, вот и все! Тем не менее м-с Придделль утверждала, что мисс Кольридж должна была бы перенести свой пост подальше от спальни м-ра Торбэя.
2
– Проклятье! – спокойно сказал м-р Торбэй, садясь за стол и принимаясь за восьмую главу своего нового романа.
М-р Торбэй был стройный тридцатилетний человек с темными вьющимися волосами, коротко подстриженными усами и греческим профилем. Лоб у него был высокий, подбородок как бы слегка срезан. Кисти рук, длинные, узкие, изящные, походили на тонкие белые лапки, высовывающиеся из рукавов халата.
Это была натура неуравновешенная, дисгармоничная, но несомненно гениальная. Горечь бытия, большинству людей представляющаяся, как нечто отвлеченное, казалась ему вполне реальной не менее реальной, чем волк, вцепившийся в горло. Его терзала повышенная восприимчивость, натянутые нервы, похоть, противоречивые желания, странные мысли; иногда он не выносил присутствия людей. Было что-то жуткое в его глубоком понимании человеческой природы. Многих читателей его романы раздражали, как раздражает вас присутствие в спальне невидимого наблюдателя. В результате они подверглись остракизму. Оценить его произведения могли только люди, прошедшие хорошую школу жизни. Нет, мало того: он нуждался в читателях не только зрелых, но и чутких.
Иногда ему удавалось писать такой блестящий ритмической прозой, что формальные качества этой прозы – стиль и инструментовка-воздействовали на читателя неотразимо: казалось, такое исключительное с формальной стороны произведение не может быть несовершенным. Но вдохновение осеняло его редко. Обычно с пера его срывались пустые слова, какой-то невнятный лепет. Лишенный дара самокритики, он рассматривал эту мазню, как художественное произведение. Правда, в конце концов он частенько уничтожал исписанные листы, но лишь после долгих пререканий с мисс Кольридж. Иногда она сама потихоньку уничтожала его писания, если находила их непригодными для печати.
Часто он бывал обаятельным, блестящим собеседником, но, казалось, не имел никакой власти над собой и своим настроением. Людей, на которых раньше произвел благоприятное впечатление, он не раз шокировал непристойными выходками и нередко являлся к ним навеселе. Прискорбные инциденты… Вернее, они казались прискорбными всем, кроме самого Торбэя. Раскаяния он не ведал, но понимал это чувство и заставлял героев своих романов испытывать острые угрызения совести, словно прививал их душе рак.
Что же касается его души, то в ее ткань с достоинствами-чуткостью и весьма возвышенными чувствами-вплеталась каким-то непонятным образом подлинная низость. Низость его отнюдь не походила на смелый вызов; это была самая дешевая простая подлость-анонимные письма, грязная ложь, мелкое вымогательство.
Итак, м-р Торбэй сел за стол и сказал: «Проклятье!» Это восклицание в сущности ни к кому не относилось. Мисс Кольридж, молча приводившая в порядок комнату, не обратила на него ни малейшего внимания.
В мисс Кольридж было что-то напоминающее запах мускуса. Правда, мускусом от нее отнюдь не пахло; если от нее вообще хоть чем-нибудь пахло, то только чистым бельем… Но было что-то в ее губах с опущенными уголками, в легких скользящих движениях рук, в мягком протяжном голосе, во взгляде полузакрытых глаз, – что-то наводящее на мысль о мускусе.
Торбэй писал очень быстро на маленьких клочках бумаги; на каждом листке помещалось не больше двадцати слов, написанных его неровным почерком. Иногда синий карандаш, которым он писал, разрывал бумагу. Писания его были столь неразборчивы, что, пожалуй, мисс Кольридж, давно изучившая его почерк, являлась единственным человеком, который мог разобрать, где конец и где начало.
Исписывая листки, он злобно бросал их на пол. Немного спустя мисс Кольридж их собирала и складывала по порядку, затем переписывала на машинке, оставляя большие промежутки между строчками. Дня через два Торбэй эти листы просматривал. Сначала ему казалось, что написанное не нуждается в поправках, не мешает изменить только два-три слова. Но затем начинал изменять фразы, вычеркивал целые абзацы и кончал тем, что совершенно исчеркивал каждую страницу.
Снова и снова переписывала мисс Кольридж. Раньше, чем глава была окончательно отделана, Торбэй и мисс Кольридж знали наизусть каждое слово. Наконец рукопись отправлялась в издательство, и когда приходили гранки, Торбэем снова овладевала мания изменять и вычеркивать.
Словами он пытался сказать, то, что можно выразить лишь в музыке.