«В истории человечества наступает сейчас новая эра. Мы идем к «рабочей» цивилизации. Под рабочими я подразумеваю тех, что работают на заводах и фабриках, а также механиков, земледельцев, управляющих, служащих, – иными словами, всех тех, кто занимается физическим или умственным трудом. Через несколько поколений капитал никакого влияния на дела человеческие оказывать не будет. Наши внуки не допустят, чтобы человек высказывал свое мнение о работе машины только потому, что он является владельцем этой машины, высказываться будет тот, кто машину приводит в движение».
– Но ведь многие капиталисты по-настоящему работают, – перебил Харлей. – Принимаете ли вы это во внимание?
– Конечно… И поскольку они работают, на них будут смотреть, как на рабочих.
Харлей снова не утерпел и воскликнул:
– Но ведь у ваших рабочих нет ни ума, ни навыка, необходимых для управления сложным государственным механизмом!
– Неужели? Тем хуже, если вы правы… потому что так или иначе, но управлять они будут. И многие разумные люди считают, что с этим они прекрасно справятся. Признаться, я сам так думаю.
У Харлея физиономия вытянулась, а Майкл запнулся и прошептал:
– В чем дело?
– Я с вами безусловно не согласен, – заявил журналист. – Все это – пустая теория. Что бы вы ни говорили, но цивилизация, государственная власть, международные отношения-проблемы в высшей степени сложные. Управлять цивилизованным миром-дело серьезное, и, как и всякое дело, оно требует выучки, сноровки и знаний.
– Каких знаний? – осведомился Майкл.
Харлей секунду помолчал: он почуял ловушку.
– Э… гм… необходимо знать нужды человечества, нужды общества… нужна предусмотрительность, проницательность, – ответил он наконец.
– Да, с этим я согласен, – объявил Майкл. – К несчастью, мужчины и женщины, которые знают о нуждах человечества, никогда не имели возможности управлять миром. Управляли им люди, не знающие ничего, кроме жадности… люди, которые носят цилиндры, сколачивают себе капитал и говорят высокопарными фразами, словно взятыми из годового отчета Стального Треста Соединенных Штатов.
– Ваши рабочие сделали бы кое-что похуже, – сказал Харлей.
– Давайте пофантазируем, – продолжал Майкл. – Представим себе, что в течение истекшего пятидесятилетия миром правили кондитеры…
– Кондитеры – воскликнул Харлей.
– Да… кондитеры… Допустим, что всякий человек, став кондитером, мог войти в господствующий класс, как это бывает в настоящее время с банкирами и финансистами.
«Итак, миром управляют кондитеры. Все президенты, премьеры, послы, члены конгрессов и парламентов – кондитеры.
«Как вы думаете, Сэм, могли бы кондитеры в белых колпаках и куртках, распоряжающиеся судьбами человеческими и разъезжающие в собственных автомобилях, привести мир к такой катастрофе, как великая война»
Харлей ничего не ответил.
– Ну, что вы скажете? – спросил Майкл.
– Этот вопрос вы задаете серьезно? – осведомился Харлей.
– Совершенно серьезно.
– В таком случае я вам серьезно и отвечу. Мне кажется, кондитеры дьявольски запутали бы все наши дела.
Майкл улыбнулся.
– Быть может. Но это не ответ на мой вопрос. Думаете ли вы, что неразбериха, созданная кондитерами, не уступала бы мировой войне?
Харлей был раздосадован.
Майкл не сомневался, что журналист наделен чувством юмора, вернее умеет замечать смешную сторону… в противном случае он бы не мог редактировать свой воскресный журнал. Но казалось, он всегда старался сохранить серьезный вид и воздерживаться от улыбки.
– О, право, не знаю, – ответил Харлей. Этот вопрос я считаю неуместным.
– А я считаю его уместным, возразил Майкл, и ответ у меня готов. Мое знание человеческой природы подсказывает мне, что ни кондитеры, ни парикмахеры, ни сапожники не могли бы вызвать такую страшную катастрофу, как мировая война… Великое бедствие не охватило бы земной шар, миллионы людей не пали бы на полях сражений, если бы судьбами мира не управляли злые гении высшего порядка… Не говорите мне об уме и даровании!.. (О, да! На вас, Ум и Дарование, лежит подозрение… тяжкое подозрение… его не сдунешь, как перышко!) Неожиданно Майкл Уэбб почувствовал, что Харлей замыкается в себе. Это было чуть ли не физическое ощущение, но Майкл не рассердился. Он привык к тому, что большинство людей съеживается и отворачивается, не желая заглянуть в лицо волнующей идеи. Не возражая на замечания Майкла, журналист взял номер «Воскресного Обозрения», лежавший подле него на скамье, и стал небрежно его просматривать. Он не любил углубляться, в социальные проблемы, хотя утверждал, а, быть может, и думал обратное.
Харлей был не глуп, о, далеко не глуп! Не чужды ему были и кой-какие социальные эмоции. Он ненавидел гнет и несправедливость; верил в необходимость реформ. Его политические убеждения, если не считать смутной веры в необходимость упорядочения хозяйственной жизни страны, сводилось к сантиментальному пожеланию незначительных реформ. Изредка он заговаривал о хищнических инстинктах, считая, что с этими неприятными инстинктами следует бороться, разоблачая их в печати.
Майкл Уэбб не придавал особого значения «хищническим инстинктам». Он ясно понимал, что все капиталистические государства зиждутся на идее хищничества. Деревенский извозчик, который везет вас на станцию, и портной, шьющий вам костюм, могут быть такими же хищниками, как любой из разбойников мировой биржи.
В капиталистическом обществе крупные финансовые интересы являются интересами хищническими, и иначе и быть не может… Каждый должен быть хищником… Все мы бьемся в одной сети. По мнению Майкла, нужно было изменить самую структуру общества так, чтобы жадность не являлась отныне доминирующим импульсом. Он знал, что Харлей не способен понять или оценить цепь умозаключений, с непреложностью подводящих к революции. Почему? Не потому, что у него не хватало ума. Причина была заложена глубже. Харлей сделал блестящую карьеру. Он зарабатывал лучше других журналистов Америки и, естественно, склонен был одобрять социальный строй, способствовавший его успеху. Но в конце концов он бы сумел понять мнения радикально противоположные его собственным взглядам будь он человеком более крупного масштаба. Он был человек маленький и не видел дальше своего носа. Черта эта, к сожалению, свойственна многим людям…
Великие истины открываются лишь тем, кто умеет забыть о своей блестящей карьере.
2
Сэмуэль Харлей развернул «Воскресное обозрение» и аккуратно расстелил его на полу беседки. Обозрение лежало у его ног и пестрело иллюстрациями, на которых изображены были очаровательные леди, окровавленные кинжалы, тонущие суда… Казалось, какая-то загадочная страна приключений чудесным образом превратилась в бумагу и типографскую краску.
– Воскресное приложение к «Обозрению», – сказал редактор.
– Зачем вы его расстелили на полу, Сэм? – осведомился Майкл.
– Чтобы легче было судить о монтаже. Как видите, на каждой странице помещена большая иллюстрация. Сделано это для того, чтобы страница производила впечатление чего-то цельного.
– О… очень интересно! – сказал Майкл. – Все, кто сотрудничает в вашем журнале, работают весьма энергично. Вам никогда не приходится иметь дело с абстрактными идеями?
– Никогда, – ответил редактор. – Идею я связываю с личностью или событием. Я не знаю, что такое абстрактная идея, и думаю, никто не знает. Нет никаких абстракций, есть только люди… и вещи.
– Мне кажется, Сэм, что в глубине души вы-неисправимый романтик… А вот это выглядит занятно.
Он указал на рисунок в верхнем левом углу страницы: нарядная молодая женщина обедает в фешенебельном отеле; многочисленные лакеи и метрдотели в почтительных позах стоят около ее столика. Майкл, заметил, что три лакея предлагают ей сразу три блюда. В нижнем правом углу той же страницы был помещен другой рисунок: ту же молодую женщину, но уже в скромном туалете и без жемчугов, выпроваживают из ресторана. В дверях стоят величественные ливрейные лакеи и пальцами показывают на молодую женщину. Яркий заголовок, пересекающий страницу, гласил: ОНА РАСТРАТИЛА ВСЕ СВОИ ДЕНЬГИ И ДОЛЖНА БЫЛА ПОКИНУТЬ РИЦ.
– О, да! Это очень удачно, – сказал Харлей. – И заметка прекрасная. Речь идет об одной богатой наследнице, которая спустила все свое состояние и теперь служит кельнершей у Чайльдса. Мои читатели любят такие сенсации… А читателей у меня два миллиона, с гордостью добавил он. – Самый большой тираж от сотворения мира!
Майкл подумал, что человек, которому удается еженедельно приковывать внимание двух миллионов читателей к страницам журнала, несомненно наделен исключительной творческой способностью.
– Как вы этого добились? – спросил он. – Нет ли у вас какого-нибудь особого метода?.. какого-нибудь принципа?..
– Конечно! – с энтузиазмом объявил Харлей. – И метод и принцип у меня есть, но пришел я к ним лишь после долгого и тщательного изучения.
– Что же вы изучали? – поинтересовался Майкл.
– Ум заурядного мужчины… и заурядной женщины. Я пришел к тому заключению, что в настоящее время средний человек возвысился до понимания тех идей какие выдвинул… семнадцатый век, и потому я выпускаю «Воскресное Обозрение» специально для семнадцатого века. Наш тираж является лучшим доказательством того, что я прав. Я пользуюсь, как мерилом, тремя классическими произведениями, появившимися в семнадцатом веке…
Он поднял с полу «Воскресное Обозрение».
– Любая статья в этом номере-и во всех номерах журнала с тех пор, как я начал его редактировать, является просто-напросто пересказом одного из этих трех произведений, переложением, сделанным в той или иной форме.
– Какие же это произведения?
– «Путь пилигрима», «Робинзон Крузо» и «Путешествие Гулливера», – ответил редактор. – И я строго слежу за тем, чтобы в помещаемых здесь статьях не было ничего глубокомысленного… Вот почему я не напишу о детстве Фанни Торнтон, а посвящу свою статью ее нарядам и драгоценностям. В детстве ее есть что-то…«глубокое». Не знаю, что именно, но я это почувствовал, когда интервьюировал ее родителей.