– Ну, конечно! – сказал он. – А разве это не подлость?
И затем самым равнодушным тоном, каким может говорить человек, рекомендующий себя, как методиста или демократа, Торбэй добавил:
– Я, знаете ли, – подлец.
– Недурно-воскликнул Майкл.
На секунду он лишился дара речи, сбитый с толку таким откровенным самоуничижением.
– Должно быть, вы меня принимаете за дурака, если задаете такой вопрос, – продолжал Торбэй – согласитесь, что я до известной степени… авторитет в вопросах психологии. Я бы не мог писать психологических романов, если бы не понимал своей собственной натуры.
«Я-таков от природы. Он улыбнулся задумчивой, детской улыбкой. – Беда в том, что большинство людей стремится вести жизнь чуждую их природным наклонностям. Я этого не делаю.
«На свете много подлецов, которые стараются жить по-иному. Они хотят быть не такими, какими созданы, и в результате получается черт знает что.
Казалось, все мысли и чувства Торбэя были вывернуты шиворот-навыворот.
– Вы не верите в благие намерения? В стремление человечества к духовному росту? – спросил Майкл. – А в своих книгах вы распространяетесь на эту тему.
– Я верю в духовный рост человечества, – ответил Торбэй, – но по-иному, не так, как верите вы. Вы думаете, что на высшую ступень духовного развития человек поднимается в том случае, если идет в одном определенном направлении. Я нахожу, что нужно избрать другую дорогу. Духовный рост вы отождествляете с умом, красотой, справедливостью, добротой… Не так ли?
– Да, пожалуй, – кивнул Майкл, – хотя это не совсем то, что я думаю.
– Ну, а я считаю, что духовному развитию способствует страдание, отчаяние, падение, обиды…
– Разве вы не восхищаетесь героизмом?
– Героизм, – ответил Торбэй, – есть кульминационная точка человеческой низости. Невозможно быть подлее героя, ибо героизм обусловливается низостью душевной.
«Герой унижает людей, ибо, сопоставляя себя с ним, они осознают свою мелочность и вульгарность. Являясь для них примером, которому они не имеют возможности следовать, он тем самым их унижает. Прирожденный герой-это убийца наизнанку, его героизм оборотная сторона убийства. Человек, сознательно превращающий себя в героя, – мошенник. Я это прекрасно знаю, ибо сам был и мошенником и героем».
– Но теперь вы считаете себя подлецом?
– Да, конечно!.. Но, видите ли, я никого не унижаю. Люди всегда знают, что они лучше меня, и испытывают удовлетворение. Я являюсь как бы благодетелем бедных, униженных людей. Майкл улыбнулся.
Торбэй улыбнулся.
Оба расхохотались.
– Наступает час, когда все представители рода человеческого должны пропустить по стаканчику виски, – сказал Торбэй и потянулся к бутылке, стоявшей перед ним на столе. – Хотите? Майкл пододвинул стакан.
– Налейте мне, Эрнест, но немного.
– Ловлю джентльмена на слове, – сказал Эрнест, наливая Майклу на дно стакана.
Себе он налил полный стакан.
– Вот что я открыл, – объявил он. – На свете только и есть хорошего, что любовь да первые стадии опьянения.
«Дайте мне любви и спирту, наделите меня способностью вечно наслаждаться и тем и другим, а затем… затем можете избавить меня от ваших человеческих достижений-литературы, науки, искусства… Привяжите им камень на шею и бросьте их в реку: мне нет до них дела. Анатоль Франс всю жизнь искал истину, а в восемьдесят лет лучший совет, какой он мог дать, был: «Faites l’amour, faites l’amour!»
Любопытнее всего то, что Эрнест Торбэй далеко не всегда придерживался таких взглядов. Бывали длительные периоды, когда доминировал другой Торбэй… Другая личность, скованная жестким и холодным аскетизмом.
– Но ведь вы сказали, – начал Майкл, – что духовному росту способствуют страдание и отчаяние. А сейчас вы говорите, что любовь и пьянство-единственно стоящие вещи. Как примирить одно с другим?
Секунду Торбэй тупо смотрел на Майкла.
– И примирять не нужно, – сказал он наконец. – Это одно и то же.
– Одно и то же! Объясните, пожалуйста, Эрнест.
– Объяснить я не сумею, – нерешительно отозвался Эрнест. – Знаю, что это так, но не могу объяснить. Быть может, вы помните поэму Эмерсона «Брама»?
Если убийцы думают, что убивают,
Если убитый думает, что убит, –
Они не ведают, они не знают
Тех путей, какими я иду.
То, что забыто, – для меня родное,
Свет и тени-для меня одно.
Боги погибшие живут со мною,
Позор или слава – не все ль равно,
Меня напрасно отдают забвению –
Я – их крылья, не улететь от меня…
Из полной чаши я испил сомненье,
Но я гимн, что поет брамин.
Глава четырнадцатая
1
Благодаря знакомству с Эрнестом Торбэем и мисс Кольридж, благодаря долгим, дружеским беседам, Майкл Уэбб имел возможность мысленно воспроизвести историю этой любопытной пары. Несмотря на значительные пробелы, история представлялась ему связной и понятной.
Мисс Кольридж служила стенографисткой в отеле, в маленьком южном городке. Все еще в ее речи гласные звучали протяжно, как звучат на юге. Она была хорошо образована. В сущности, ей не нужно было зарабатывать себе на жизнь, но она хотела быть независимой и добилась своего. Она любила книги, но не имела возможности беседовать о прочитанном, ибо в этом городке люди понятия не имели о литературе. Она скучала, думала о смерти и писала многочисленные письма под диктовку коммивояжеров и приезжих евангелистов.
Родной ее город находился в зоне Ку-клукс-Клана. На перья и смолу жители смотрели, как на орудие служения обществу, но иногда откладывали в сторону белые одеяния своего мистического ордена и распевали гимны на религиозных празднествах, организуемых тренированными евангелистами, чьей специальностью было спасение душ.
Кое-кто из коммивояжеров пытался ее соблазнить, и случайно один из них добился успеха. Этот человек не сумел ее заинтересовать. Она даже не потрудилась спросить, как его зовут… А всем известно, что это есть высшая степень женского равнодушия. Как бы то ни было, но все закончилось в один вечер. Она не была уверена, знает ли он ее имя, ибо, обращаясь к ней, он говорил: «Послушай!» или «Послушай, малютка!». Ей показалось, что, несмотря на вульгарные манеры в нем есть что-то напоминающее джентльмена. И все-таки она не разрешила бы ему заходить слишком далеко, если бы не разожгли в ней любопытства настойчивые попытки прежних кандидатов. По мнению мисс Кольридж, следовало испробовать все, что отнимает у людей столько энергии и времени… Она хотела узнать, в чем тут дело.
Привычку любить приобрести легко, а побороть ее чрезвычайно трудно… в особенности, человеку, предрасположенному к авантюризму. Пожалуй, эту привычку искоренить труднее, чем что бы то ни было. Бедная Джин убедилась в этом на опыте.
После первого ее случайного эксперимента коммивояжерам легче стало добиваться своей цели. Их усилия нередко увенчивались успехом. Разъезжая по другим штатам, коммивояжеры сообщали своим коллегам имя и адрес и следили за тем, чтобы имя было записано правильно. Конечно, так не могло продолжаться вечно. Во всяком случае-в маленьком городке… и тем более в южном городке. Сначала зародились подозрения; затем эти подозрения созрели. Люди сплетничают даже в том случае, если ничего не знают. В Нью-Йорке, где каждый, кто не пойман с поличным, считается человеком благородным, низкая сплетня пачкает своим грязным языком людей самых целомудренных и благородных.
Как-то вечером, когда Джин вернулась домой, гроза разразилась. Обвинения, слезы, упреки… Немало слов было сказано о револьвере и вообще о смертоносном оружии. Во время этой тяжелой сцены Джин держала себя с достоинством. Она не плакала, не волновалась. Отказалась дать какие бы то ни было сведения; не желала обсуждать этот вопрос. Она заявила, что это касается только ее одной. Когда речь зашла об огнестрельном оружии, и разговор грозил затянуться, она погрузилась в чтение газет и журналов, полученных в тот день Кольриджами. Около полуночи она вышла из дому и села в поезд на Сент-Луи. От прошлой своей жизни она отошла сразу, словно отсекла ее ножом. Уходя из дому, она не сочла нужным хотя бы матери оставить записку. Больше семья о ней ничего не слыхала, и мисс Кольридж не имела никаких сведений своих родных. Она думала, что они рады от нее отделаться. Пожалуй, так оно и было. Мисс Кольридж не принадлежала к числу тех, кто не отходит от ковчега воспоминаний. Ей не было дела до прошлого. Она не умела мысленно восстанавливать былое.
Благодаря этому равнодушию, жизнь ее стала такой запутанной, что Майклу Уэббу стоило большого труда представить себе ее биографию. Одно время она служила стенографисткой в конторе по продаже недвижимого имущества в Омахе. Затем несколько месяцев жила в Чикаго, где переходила от одной профессии к другой. Попробовала было работать репортером в газете, но была она слишком красива, слишком небрежно относилась к своим обязанностям и писала слишком вычурным слогом, чтобы добиться успеха на этом поприще. Майкл узнал, что она стала актрисой и вместе с труппой совершила турне по северо-западным штатам. Труппа ставила «Леди из Лиона», «Ист Линн» и «Монте-Кристо»; зрителями были шахтеры и работники с ранчо. Наконец, после безалаберных скитаний по семи штатам, труппа добралась до Ситтля. Во главе предприятия стоял человек, представления не имеющий о предусмотрительности и планомерной работе. Джин ничего против этого не имела… Она сама не отличалась предусмотрительностью и не имела никакого определенного плана.
Дела шли плохо, со дня на день можно было ждать краха, но это нимало ее не тревожило. Больше всего досаждала ей и наводила скуку старческая серьезность актеров. Ей хотелось, чтобы они смотрели на себя, как на детей, затеявших игру, но актеры были люди мрачные, напыщенные; они позировали в своих потрепанных костюмах. Все они считали себя великими, но непонятыми художниками. Завистливые светила американской сцены преследуют их по всей стране. Заинтересованные лица строят козни и принимают все меры, чтобы лишить их заслуженной славы… Карманы актеров были набиты засаленными вырезками – благосклонными отзывами драматических критиков Оклахомы и Южной Дакоты.