анно обернулся; почему-то он тут же сообразил, кто свистел: он ни капельки не удивился, увидев смазливое, хотя и изможденное лицо Альфа, показавшееся над перилами лестницы. Берт позвал его в комнату, накормил и оставил переночевать. Берт ни о чем его не расспрашивал, не поинтересовался даже, почему он бежал и почему боялся выйти на улицу.
Да, я хорошо помню, как Альф ел руками рыбные котлеты в тот вечер, когда мы сидели наверху у Берта, а поев, встал, подошел к двери и прислушался, потом, повернувшись боком к окну, оглядел улицу. Альф не верил, что о нем уже забыли, не мог поверить в это. А Берта забавляли необычайная настороженность и недоверчивость этого тщедушного паренька, он не спускал с него глаз; стоило Альфу пошевелиться, как Берт был уже начеку. Tea молча сидела между нами на табуретке. Она тоже наблюдала за Альфом, только осуждающе и даже враждебно. Альф принес сюда новый запах, запах дорогих сигарет и дешевой помады для волос; в комнате пахло чем-то сладковатым, приторным, напоминавшим запах третьеразрядного публичного дома, и я чувствовал, как в этот жаркий вечер запах этот ударяет в голову. Убедившись в своей безопасности, Альф спросил Берта, чем кончились соревнования. Берт сказал, что он победил, а когда Альф поинтересовался, что же помогло ему победить, Берт ответил буквально так:
— Нужно о чем-то думать, нужно думать о чем-то, что толкает вперед и придает новые силы. Когда я уже на пределе или мне кажется, что я на пределе, я думаю о Викторе. Я всегда думаю о том тихом лесном озере, о нашем побеге, о том воскресенье, когда мы брились и вдруг на противоположном берегу показались солдаты. И тогда я снова слышу их крики, слышу выстрелы, вижу, как Виктор останавливается, оборачивается и падает. Да, все снова воскресает передо мной, крики, стрельба и лицо Виктора, и когда я думаю об этом, то не замедляю темпа, хотя бежать не становится легче. Виктор мне помогает…
А потом — Берт еще продолжал рассказывать — Tea побледнела, губы ее стали белыми, жилка на шее учащенно забилась. Tea прижала к груди руки, закрыла глаза и откинула назад голову, а когда Берт замолчал и мы все замолчали, Tea вдруг сникла и медленно, очень медленно и пугающе тихо сползла на пол. Мы подняли ее и уложили на диван. Шея ее покрылась капельками пота, губы дрожали. Маленькие пухлые руки вцепились в покрывало и сжимали его так сильно, что побелели костяшки пальцев. Мы стояли возле нее, и вдруг Альф тихо, уверенно и насмешливо сказал:
— Это бывает, обязательно бывает. Я думаю, Берт, скоро вы будете не одни.
Берт отступил на шаг, страх и неприязнь отразились на его лице; он покачал головой и недоверчиво взглянул на девушку, которая со стоном заметалась на диване. Я заметил, что Берт смотрел на Tea со страхом и досадой. Он поднял руки и сказал:
— Не может быть, ты ошибаешься. Конечно же, ты ошибся, Альф. Ведь ты не представляешь себе, что это для меня значит. Тогда мне придется все бросить. А ты как думаешь, старина?
— Не так уж все это скверно, — сказал я, поскольку ничего другого не мог придумать.
Берт схватил табуретку, поставил ее рядом с диваном, сел и вытащил из-под покрывала руку Tea. Склонился к лицу девушки. Окликнул ее. Влил ей в рот воды и потер виски. Когда Tea медленно приподнялась и с помощью Берта села, она робко и смущенно посмотрела на нас. Тогда все стало ясно. Берт ни о чем не спрашивал, — может быть, потому, что они были не одни, а может быть, потому, что ждал ответа, которого так боялся. Погруженный в свои мысли, как тогда в лагере за зеленой дамбой, он молча сидел до тех пор, пока Tea не встала и без лишних слов не пошла к двери. Недолгое прощание, и мы расстались. Берт хотел проводить ее, но Tea сказала:
— Я уже отошла и сама доберусь до дома, не беспокойся.
Она взяла меня за руку, и мы ушли, оставив Берта с его новым приятелем. Переходя улицу, мы не обернулись, не посмотрели на верхнее окно, хотя знали, что оба они стоят там наверху и ждут, когда мы помашем им рукой.
— Скорее, — сказала Tea, — пойдем скорее.
Я с трудом поспевал за ней. Нет, Tea еще не хотела домой, она потащила меня в летнее кафе у самого берега реки. Мы отыскали столик под увядшей виноградной лозой, долго сидели там, пили вино, а поскольку я чувствовал, что Tea не знает, с чего начать, мы допили вино и пошли к темневшей на воде шаланде. Я сказал:
— Дай ему время, наберись терпения, потом все уладится. Ему в жизни крепко досталось.
Опершись обеими руками о борт шаланды, Tea смотрела на реку.
— Я так испугалась, — сказала она, — когда мы сидели в порту в ресторане, а мимо проплыла яхта и Берт произнес те слова. Мне он это никогда не говорит. Я боюсь.
А я, войдя в роль доброго дядюшки, успокаивал ее. Как мог я тогда подумать, что правда может быть такой жестокой? Твердо придерживаясь своей роли, я сказал:
— Он еще очень молод, Tea, но тебе не надо бояться. Я достаточно давно знаю Берта. Знаю, что с ним происходит. У него большие планы, и тебе надо дать ему немного времени.
Да, так я сказал, полагая, что Tea надо утешить, хотя понимал — а может, чувствовал, — что ничего не повредит ей больше, чем утешение; по-видимому, я тогда еще надеялся, что ее история с Бертом закончится благополучно, — точно уже не помню, знаю только, что от утешения «доброго дядюшки» добра не вышло. Я пытался применить клей там, где мог помочь только скальпель. Наши ошибки не проходят бесследно, и когда мы сидели на палубе шаланды, я опять кое-что упустил из виду, но Tea была довольна, как только может быть довольна женщина в ее положении; я вспоминаю, что она вдруг положила себе на колени портфель с дипломом и медалью. Поначалу я не заметил, что она прихватила с собой этот портфель; теперь она открыла его, вынула диплом, который получила за Берта, и мы стали вместе читать…
…Дождь, начался дождь, настоящий ливень, который косо метет по гаревой дорожке и на фоне трибун кажется решеткой из натянутых шнуров. На противоположной стороне стадиона, где нет крыши, люди раскрывают зонты, там вырастает лес, густые заросли зонтов, из которых поднимаются клубы табачного дыма. Бегуны выходят на восьмой, нет, уже на девятый круг. У них мокрые волосы. Рубашки прилипли к телу. Шипы туфель взметывают мокрые комья. Ноги забрызганы грязью. А Берт все еще бежит впереди, оторвавшись от других, следуя своему плану. Порядок бегунов пока не изменился. Но вот в группе, бегущей позади Берта, происходят перемены; курчавого Оприса обгоняют — кто? Кристенсен? Кнудсен? Кто-то из датчан обогнал его, и теперь оба датчанина бегут рядом, будто два близнеца, переговариваются, о чем-то уславливаются на бегу. Какой тактический маневр они избрали? Перебросившись еще несколькими словами, они убыстряют темп, выходят вперед и догоняют Муссо, который бежит позади Сибона и Хельстрёма. Датчане вплотную подтягиваются к ним. Но не обгоняют, да, у каждого из них есть свой план.
Когда два спортсмена бегут друг за другом и один из них, более слабый, готов пожертвовать собой ради другого, то ведомый приобретает особую силу и его шансы повышаются. Договорились ли датские бегуны о такой тактике? Сейчас они кажутся близнецами.
…Помню историю с итальянскими близнецами — где же это было? Только один из братьев был заявлен как участник забега, батрак с надменным лицом цезаря; босиком вышел он на старт и высокомерно позировал фотографам. Но уже после первого километра ему пришлось уступить лидерство, он отстал или позволил себя опередить; никто не видел его ухмылки, когда он бежал последним, и никто не видел, как он вдруг шмыгнул в кусты и тут же снова выскочил оттуда; участники забега заметили его лишь тогда, когда он догнал их, а потом и опередил, насмешливо подбадривая. Они увидели лицо цезаря и услышали торжествующий смех, когда добежали до финиша намного позже итальянца, — так никто и не понял, что бегунов, одержавших победу в этом кроссе, было двое, что они встретились в кустах и подменили друг друга. Слава победителя так и осталась бы у продувных близнецов, если бы они не повздорили из-за полученной награды; обман раскрылся, когда они затеяли ссору.
…Кристенсен и Кнудсен бегут нога в ногу, меняются местами, сближаются. Берт уверенно выходит на поворот, бежит по прямой метров на двадцать или даже на двадцать пять впереди Хельстрёма, он искоса поглядывает назад, на Мегерлейна, последнего в группе бегунов. Не собирается ли он обойти его на целый круг? Да, Берт прибавляет шагу, делает еще один рывок, у него еще есть силы, но ведь не пройдена и половина дистанции! Но что это? Берт не выиграл в скорости, его рывок не дал ему увеличить опережение, потому что Хельстрём учел этот маневр и широким шагом, не отставая бежит вслед за Бертом. Хельстрём знает, какое преимущество он может на худой конец оставить за Бертом, не упустив своих шансов. Снова над стадионом появляется биплан с развевающимся рекламным плакатом. Ветер относит его в сторону. Что рекламирует плакат? Текст не разобрать, ага, вот: «Пользуйтесь шинами Поллукс!».
Хельстрём сидит у Берта на пятках. Недаром этого шведа называют «Летучим пастором», летучим шагом он преследует Берта. О чем он думает? Берт думает о Викторе, а если еще не думает, то подумает о нем, когда ощутит позади дыхание преследователя. А о чем думает Хельстрём, этот спортсмен, угодный богу? О вратах рая? Уж не хочет ли он заслужить спасение души на гаревой дорожке? Что принесла бы ему победа в этом забеге? Аудиенцию у епископа, который разрешит Хельстрёму поцеловать холодное кольцо; с самодовольной улыбкой склонится над ним и осторожно похвалит: «Бог всегда с людьми, даже на гаревой дорожке». Может быть, его фотографию поместят на обложке церковного журнала, только какую же дадут под ней подпись? «В финишном рывке одержала победу вера, опередив остальных на целый корпус?» Да, Хельстрём бежит как победитель: мягкие движения плеч, пружинящий шаг… Вот он пробегает мимо нас, не давая Берту возможности вырваться вперед.
Надо же этому лотошнику с его сосисками пристроиться перед самым барьером. «Уйди отсюда, убирайся!» — кричат ему у меня за спиной, с бранью прогоняют с глаз долой. И поделом! Мне нужны сигареты, а не сосиски. Что случилось? Шелест проносится по стадиону, шум, похожий на всплеск волны. Что произошло? На Повороте упал один из датских бегунов, — раскинув руки, он лежит на мокрой дорожке, Оприс перепрыгивает через него, потом Мегерлейн; два санитара в форменных куртках бегут по полю, прижимая рукой болтающуюся на ремне кожаную сумку. Их помощь не потребовалась. Датчанин уже снова на ногах — кто же это? Кристенсен? Кнудсен? На его майке грязная полоса от плеча до пояса, но он не сдается, он бежит, стараясь догнать Мегерлейна. Аплодисменты в честь датского спортсмена, который догнал Мегерлейна и не отстает от него. Берт оборачивается, но ничего не видит, все уже прошло.