…А где же Берт? Теперь он бежит так, как бежал раньше; его шаг ровен, ноги движутся почти механически, — кажется, будто он будет бежать по гаревой дорожке всю жизнь. Только колени подымаются не так высоко, как в начале, да плечи движутся не в ритме бега — пять тысяч метров сказываются! Берт бросает взгляд через плечо на своих преследователей. По этому взгляду видно, что его не оставляет мысль о противниках. Прошло то время, когда Берт сам определял быстроту своего бега, его темп… Неужели Мегерлейн не сойдет с дистанции? Он бежит все медленней, отстал от других спортсменов метров на сто, а может на все сто пятьдесят. Вот он вытягивает шею, руки его бессильно падают, теперь он хромает еще сильнее. Да, он прекратил бег. Мегерлейн сдался. Он уже сворачивает на газон. На этот раз для него все кончено. Он чуть наклоняется и, упершись руками в бедра, кашляет. К нему бежит тренер в дождевике. Тренер накидывает на спину Мегерлейна шерстяное одеяло, кладет ему руку на плечо и бережно ведет через поле. Но тут вдруг Мегерлейн останавливается, и тренер снимает с него ботинки. Мегерлейн провожает растерянным взглядом Берта, поворачивается, чтобы видеть его, чтобы видеть, как Берт преодолевает поворот и выходит на прямую. Берт, наверное, еще не заметил, что число его противников уменьшилось. Заметит ли он это вообще? Берт улыбнулся. Да, он только что улыбнулся, я явственно различил на его лице слабую улыбку. О чем она говорит? О том, что Берт верит в свои силы, или о том, что он хочет успокоить себя? Неужели он так несокрушим? А может, это прощальная улыбка? Да нет же, он еще прибавил темп, хочет увеличить разрыв! Даже на трибуне для почетных гостей зрители не в силах усидеть на своих удобных откидных стульях. Бургомистр, сам первый бургомистр, вскочил и аплодирует, хлопает в ладоши своими крепкими руками. Шквал рукоплесканий, нарастающий с каждой секундой, вдохнул новые силы в Берта, он делает рывок на дистанции… Я хочу закурить, хорошо бы закурить сигарету подлинней… Еще никогда в жизни Берт так не бежал. Никто никогда не сумел бы столь эффектно подготовить свое поражение… Да, он проиграет этот забег так же, как его проиграл на Олимпийских играх в Париже Уайд.
Уайд в тот раз лидировал, он уверенно шел впереди Нурми и Ритолы, а потом так и остался лежать на дистанции. Не выдержал темпа, который сам задал. Берт проиграет сегодня так же, как в свое время проиграл Уайд. Он уйдет из спорта, но они будут говорить о нем и сегодня и завтра; они будут вспоминать, что поверили в него, возложили на него свои надежды и поддержали как могли; будут вспоминать, что им казалось, будто от его победы зависела и их победа. А потом они решат, что он не оправдал их ожиданий, решат в следующий раз осторожней выбирать себе фаворитов. Ибо победы забываются быстро. Так что же случится, если он их разочарует? Где теперь Бенет, где Забала и Эль Квафи? Кто помнит еще об итальянце Бечали или о Супе, сухопаром японце? Имена их внесены на спортивные доски почета и почиют в бозе на этих огромных, хорошо обозримых «кладбищах». Достойны ли они большего? И как велики заслуги бегунов? Так ли они велики, что спортсменам надо всю жизнь подносить букеты?
…Смотрите-ка, Оприс! Румынский спортсмен Оприс убедительно заявляет о себе, хотя от него этого не ждали. Он делает энергичный рывок и подтягивается к Сибону, который с удивлением оглядывается и бежит теперь по внутренней кромке дорожки, намереваясь пропустить Оприса, но Оприс не желает идти впереди Сибона, до поры до времени он хочет сохранить тот же порядок. Руководители соревнований рассказывают, что Оприс был когда-то пастухом; грек Спиридон Луи, который победил в марафоне на первых современных олимпийских играх, тоже был пастухом. Луи вырвался вперед на последних километрах, когда все остальные бегуны изнемогали от жажды и усталости… Муссо и датские спортсмены бегут группкой… Репродуктор заговорил, очередное сообщение… Это мы уже знаем… Мегерлейн сошел с дистанции из-за травмы… Если Берт сумеет добиться преимущества в шестьдесят метров и удержит его до последнего круга… Да нет же, при таких противниках это невозможно! Довольно думать о всякой чепухе! Все кончено, нет смысла высчитывать его шансы на победу. Пусть оставят его далеко позади, пусть обгонят на последних кругах. Пусть ему покажется, будто на ногах у него гири! Может быть, тогда он наконец поймет, что все дело в том, умеет ли человек от чего-нибудь отказываться, чем-нибудь жертвовать. Даже для разлуки существуют хорошие и плохие мгновения; его хорошие мгновения давно прошли. Пусть гибнет, я не стану сочинять некролога. Конечно, мне придется упомянуть о нем, придется описать этот забег. Я мог бы дать такую шапку: «Все в последний раз…» Впрочем, есть еще более удачный заголовок: «Безнадежный бег. Впереди стена…»
Опять показалось солнце. Чудеса! Наверное, оно показалось по ошибке. Наше лето не что иное, как мягкая зима; летом начинается полоса дождей… У нас люди даже рождаются под зонтиком. Ей богу. От беспрерывных дождей лица у всех слиняли… Майские грозы, грибной дождик, сентябрьские затяжные дожди, обложной дождь… Дождь смыл с человеческих лиц мысли и страсти. Зато как блестит трава, омытая дождем! Изумрудная трава! Бежать по мокрой дорожке, наверное, страшно трудно. Некоторые спортсмены этого, впрочем, не замечают. Бывает также, что спортсмен участвует в десяти-двадцати забегах, не показывая особенно хороших результатов, а потом вдруг кажется, что гаревая дорожка просто создана для него. И тут он приходит первым, невзирая ни на какие препоны. Берту погода нипочем. Счастье улыбается ему независимо от погоды. Берту не обязательно бежать по мягкой гаревой дорожке. Между прочим, в Копенгагене он побил европейский рекорд вечером. Вечером он бежит лучше, чем днем. Но сейчас ему не помог бы даже вечер; каждый спортсмен достигает такой стадии, когда его уже не спасают никакие самые идеальные условия. Надо самому сделать очень много, чтобы рассчитывать на благоприятное стечение обстоятельств, на стихии…
У Оприса на бедре шрам; я хорошо различаю синевато-красные стежки — рану, видимо, зашивали. Сейчас она может открыться, и тогда после каждого резкого рывка кровь польется струйкой. Где он получил эту рану?
…Лицо у Берта серое, измученное, пепельные светлые волосы — совсем редкие; он уже не улыбается, в его глазах притаился страх, опять он похож на загнанного зверя… Кто-кто, а я умею читать на его лице! Сейчас на нем явственно проступает паника, нечеловеческое напряжение и навязчивая мысль о том, что он должен победить во что бы то ни стало. Да, он оставил позади Кристенсена и Кнудсена, обогнал Муссо… Это было в ту осень в Неаполе. Когда именно?.. Увидеть Неаполь и умереть! Да, это было уже давно. И старые победы вовсе не предвещают новых…
А вот и «Дева победы». Они уже приготовились к чествованию: внизу у ворот стоит «Дева победы» в полном облачении. Разумеется, на ней национальный костюм — домотканая юбка, вышитая кофта; вышивка ручная, все ручное… и еще букет цветов, который она передаст победителю. Пока на девицу набросили прозрачное нейлоновое покрывало — в нем она как в целлофановом мешке… У девочки хорошо развитая грудь, твердая от упражнений с булавами и от гимнастических игр, лицо у нее миловидное, но маловыразительное. Наверное, выйдет замуж за барьериста, или за метателя копья, или за гимнаста, чемпиона на брусьях; каждый день чемпион будет выжиматься на руках у кровати и требовать, чтобы супруга считала, сколько раз он выжал… А кто стоит за ней? Неужели Карла? Не может быть. Карла никогда не соглашалась присутствовать при беге Берта. Усталым жестом она отклоняла все просьбы, все уговоры. Карла никогда не приходила на стадион, за все эти годы она ни разу не сидела на трибуне. Она отказала нам даже в тот день, когда Берт собирался ставить рекорд страны.
Рекорд страны… Да, он хотел установить новый рекорд страны. Это было уже давно, в один сухой июньский вечер. Карла отказалась наотрез. Пришлось нам поехать без нее. Викторианцы устроили большое спортивное празднество. Но празднество было только предлогом. На самом деле народ собрался, чтобы присутствовать при том, как Берт будет ставить рекорд. Лидировать должен был Дорн. Мы пригласили также четырех бегунов из дружеских спортивных обществ: гаревая дорожка не должна была казаться неестественно пустой. И еще по одной причине. Разница между Бертом и Дорном была не столь уже разительной, зрители не сумели бы оценить по достоинству их бег, не будь на стадионе спортсменов-статистов. Когда бегуны вышли из раздевалки, солнце клонилось к закату. Берт был в синем тренировочном костюме, вокруг шеи у него болталось мохнатое полотенце. Зрители были в темных очках, в тщательно отутюженных брюках, в руках они держали смятые газеты. Ни одного кожаного пальто, ни одного завсегдатая футбола… Берт поискал меня глазами, я кивнул. А перед тем как он пошел к старту, появился председатель общества Матерн в белых брюках. Матерн отозвал Берта в сторону, они о чем-то посовещались — я не расслышал ни слова, видел только, что во время разговора Берт упрямо смотрел в землю. Матерн обнял Берта за талию и протянул ему руку. Старт запаздывал.
— Ни черта у них не получится, — сказал Клостерман из «Новостей». — Уверяют, будто оказалось недостаточно судей-секундометристов. Не верю я в рекорды по заказу…
Но когда солнце зашло, они все же начали соревнования, и Дорн тут же рванулся вперед, чтобы диктовать темп Берту. Рекорд им не удалось поставить, хотя Дорн поставил свой личный рекорд и хотя они обогнали статистов чуть ли не на два круга. Возможно, Берт достиг бы цели, если бы противники, которых они обходили, пропускали его сразу. И все же в другой раз Берт поставил рекорд страны. Кажется, он бежал с временем тридцать и сорок шесть. И все, кто присутствовал при этом, знали, что его рекорд не скоро побьют. Скупые, прохладные аплодисменты викторианцев… Их энтузиазм никогда не проявлялся в овациях. Берта не несли на руках со стадиона. Только Матерн, по-моему, забылся — он пританцовывал на месте и поздравлял Берта. Да, кажется, это произошло в тот вечер, когда Берт поставил рекорд страны. После был официальный банкет в клубе, тосты… Уве Галлаш тоже захотел сказать несколько слов: белокурый великан, как всегда, проявил юмор, который был необходим в его положении. Но Карла и в тот вечер не появилась на стадионе… Только после рекорда викторианцы признали Берта. Для этого им понадобился изрядный срок. Только поставив рекорд, он стал в глазах викторианцев истинным викторианцем. Да, ему было что показать людям, и викторианцы сочли его вклад достаточным. Все, кроме клубных официантов. Официанты не желали признавать его по-прежнему. До сих пор помню, в какую ярость я приходил каждый раз, когда они приближались к нашему столику, помню их чванливо-лакейские манеры, их обращение свысока, их молчание — этим молчанием они выражали свое превосходство… Да, только официанты, эти тли, измеряющие человека чаевыми, не желали считаться ни со мной, ни с Бертом. Может быть, они имели на меня зуб, потому что я как-то по ошибке назвал одного из них шефом. «Шеф, я плачу», — сказал я. А с Берта они ничего не могли содрать: он расплачивался талонами… Одним словом, для официантов мы так и остались чужаками. И вот из-за них, главным образом из-за официантов, мы решили отпраздновать знаменательное событие в квартире у Берта. Поехали мы туда на машине Карлы. Матерн и Карла сказали, что приедут сразу вслед за нами. Все остальные сели на машины. «Присяжный весельчак» — тоже; человек восемь-двенадцать забрались в две машины. Дорн сидел у меня на коленях, его костистый зад мне здорово мешал. Дверь в квартире открыл Альф: он взялся приготовить крюшон. Да, теперь Берт уже не жил в своей старой конуре в порту, куда мы, бывало, вваливались всем скопом. В новой квартире не было ни собственноручно сбитой тахты, ни голых полов, ни грязных носков на подоконнике. Двухкомнатная квартира Берта была полностью обставлена. Почему я так не