Вот что случилось в ту ночь. Я уже заснул. Это была ночь с пятницы на субботу. Да, я спал, хотя в порту время от времени раздавались сигнальные выстрелы: окрестные улицы предупреждали об опасности наводнения. И вдруг зазвонил телефон. В первую минуту мне показалось, что уже утро, темное, противное утро. Но потом, взглянув на фосфоресцирующий циферблат будильника, я убедился, что еще ночь — начало третьего. В трубке что-то жужжало и потрескивало, как при междугородном разговоре. Но я не решался бросить трубку, хотя позвонивший не назвал себя. Напрасно я кричал: «Алло! Алло!» Наверное, я бы все же положил трубку, если бы не услышал сквозь жужжание и потрескивание чье-то дыхание, прерывистое, быстрое, больное. Прислушиваясь к этому дыханию, я ждал. А потом внезапно услышал голос, который сразу узнал. Но именно поэтому мне стало страшно. Это был голос Карлы, хриплый и апатичный; он звучал монотонно и в то же время угрожающе.
Я очень долго не видел Карлы, но она даже не назвала себя, не дала мне возможности ни о чем спросить. Она сказала буквально следующее:
— Скорее, старина, приходи, а то я все время смотрю на нее. И если ты не поторопишься, я ее возьму. Возьму и открою. Вот и все. Я буду сидеть и смотреть на нее до тех пор, пока ты не приедешь. Знаешь, она похожа на скрипку…
Карла прервала фразу на середине и положила трубку. Она даже не удостоверилась, что говорила со мной. Хриплый, апатичный голос Карлы звучал у меня в ушах. Я оделся и вышел. Адский ветер мел по улицам, лил дождь, было что-то вроде циклона. Да, теперь я вспомнил; по радио объявили, что приближается циклон; как водится, он приближался из Исландии. В Исландии, по-моему, всегда переизбыток циклонов, и они охотно экспортируют их своим друзьям. «Циклон, возникший у берегов Исландии, перемещается к югу-востоку и вскоре достигнет юго-западного берега…»
Трамваи не ходили, такси не было, я пошел пешком, шел и шел, а в ушах у меня звучал голос Карлы, монотонный и в то же время угрожающий; голос Карлы, который так испугал меня, что я бы при всех обстоятельствах отправился к ней.
Я пересек университетский сад, где возвышался темный памятник какому-то генералу в широкополой шляпе. Миновал ряды жутких стеклянных громад, здания страховых обществ, походившие на прозрачные гробы, где были тщательно разложены и замурованы людские судьбы, их тревоги и волнения. Потом я прошел Дом радио, целый радиоквартал, который с упорством, достойным лучшего применения, застраивали с конца войны; казалось, архитекторы решили воздвигнуть неприступную вечную крепость для специалистов по обработке взрослых людей. Миновав парк, я начал спускаться по крутой улочке, прошел через мост; стоя на нем, я увидел, как ветер расшвыривал в разные стороны стройные парусные суденышки. II вот наконец я вышел на знакомую улицу, узнал крестообразно сложенный забор из заостренного штакетника, а за ним сад, узнал дом, в который я впервые попал с «Присяжным весельчаком» Уве Галлашем. Из-под жалюзи пробивался слабый свет. Я позвонил, еще раз позвонил, но никто не открывал. Парадная дверь оказалась незапертой. Я вошел в переднюю. Дверь большой комнаты, видимо, тоже не запиралась. Сбросив пальто, я осторожно приоткрыл ее и заглянул в ту самую комнату, где когда-то выслушал исповедь Галлаша…
Где же Карла? Она сидела скорчившись на огромном кожаном кресле. Когда-то я тоже сидел на одном из этих ископаемых чудовищ. Карла сидела подобрав ноги, опустив подбородок на поднятые колени. Какая странная поза! Она была в цветастом домашнем халате, с распущенными волосами. Красивое лицо Карлы, на котором постоянно читалось выражение легкой усталости и меланхолии, теперь оплыло; и оно было напряжено, словно Карла пыталась вспомнить нечто ускользавшее от ее внимания. Да, на ее лице застыло выражение странной сосредоточенности, беспомощной и безнадежной. И еще я заметил, что глаза у нее были воспалены, а губы беспрестанно шевелились, будто Карла без конца повторяла какую-то фразу, стараясь разбудить свою память. Взгляд Карлы покоился на закупоренной бутылке водки, которая стояла рядом с настольной лампой.
Никогда не забуду, как она встретила меня. Безвольно протянула руку, не подняла глаз, не сказала ни слова. Я подумал даже, что она вообще забыла свой телефонный звонок и просьбу приехать к ней.
Я присел на подлокотник ее кресла… На диване валялись чьи-то брюки. Да, я помню, что, сидя рядом с Карлой, обнаружил на диване мужские брюки, к которым была прикреплена квитанция — брюки вернулись из чистки.
Я погладил твердую спину Карлы, положил руку ей на плечо и приготовился ждать.
Наконец-то, наконец она повернула ко мне голову. Но я явственно видел, что прежде, чем полностью осознать мое присутствие, ей надо было что-то стряхнуть с себя. Она повернула ко мне голову и сказала:
— Правда, она похожа на скрипку? Я говорю о бутылке, старина. Она похожа на зеленую скрипку. Правда? — Карла взяла мою руку, потянула ее вниз, прижала к своей груди.
— Пойду принесу две рюмки…
Но Карла испуганно прервала меня.
— Нет, — сказала она и быстро добавила: — Нет, нет, нет. Это невозможно, мне нельзя. Мне нельзя пить, старина. Если я начну пить, они опять меня заберут.
— Кто?
— Они. Я только что прошла курс лечения. И стоит мне выпить хоть каплю, как они опять запрут меня в это заведение.
— Зачем же ты держишь бутылку — спросил я.
Усмехнувшись, она сказала:
— Когда дома есть спиртное, терпеть легче. Этот совет дал мне один актер, который лечился вместе со мной. До тех пор, пока у тебя есть бутылка, пока ты ее видишь, терпеть легче. Но если в доме нет ни капли спиртного, ты этого не вынесешь. Посмотри. Ведь правда она похожа на зеленую скрипку? — Карла разжала мою руку, поднесла ее к лампе и, качая головой, долго смотрела на ладонь, потом провела рукой по моим пальцам и сильно потянула их книзу, суставы хрустнули. — Ничего у тебя нет, старина, — сказала она. — Пустая рука, такая же пустая, как у меня. Давай создадим новое общество, общество людей с пустыми руками. Согласен? Из тебя вышел бы неплохой главный кассир… Устраивает? Посмотри на свою руку, посмотри на мою руку — та же история. У нас нет ни одной линии, ни одного ответвления, которые указывали бы на наличие собственной судьбы. Мы оба, старина, ютимся где-то на задворках чужих судеб. Мы просто-таки созданы быть идеальными сообщниками и соучастниками, тихими попутчиками, которые вкладывают капиталы в других и чего-то ждут. Между прочим, мы многого ищем. Наверное, куда больше, чем положено. Ибо мы, люди с пустыми руками, надеемся получить в качестве прибыли собственную судьбу. Надеемся, что другие люди помогут нам обрести собственную судьбу. Пока наши вклады кажутся прочными, мы позволяем водить нас на поводке. Но как только земля начинает колебаться, мы рвем поводок и удираем. — Карла вздохнула, сгорбилась, по ее телу пробежала дрожь, потом она встала, подошла к стенному шкафу, вынула две рюмки и поставила их перед собой. — Пожалуйста, откупорь бутылку, — сказала она. — Мы выпьем за наши пустые руки. Давай. А если ты не откупоришь, я сама ее открою. — Она стояла передо мной, расставив ноги, показывая на зеленую бутылку. — Чего ты ждешь?
Я схватил Карлу за запястье, бросил ее на диван, с силой прижал к сиденью, не обращая внимания на то, что она начала жалобно скулить. Она скулила тихо, почти беззвучно, словно я душил ее… Позже, когда мы сидели рядом и я гладил ее твердую спину, позже мне вдруг показалось, что она все забыла. Забыла все, что наговорила мне, — на ее лице появилось прежнее выражение, выражение насмешливой нежности. Устало, словно еще не проснувшись окончательно, она сказала:
— Как хорошо, что ты пришел. Тебе я могу это наконец сказать. Даже с Альфом я об этом не говорила. Но тебе я должна во всем признаться. Я хочу, чтобы ты знал: в Ганновере живет одна моя приятельница. Через нее мне стало известно, что Берт пытался перейти к ним в спортивное общество. Викторианцам он, разумеется, не сказал ни слова, он хотел уйти от нас тайком, от всего отречься, понимаешь — от всего! Но разве можно начать сначала? Какая чушь! Дурацкие надежды! Этого он, к сожалению, не учел. Кроме того, люди вовсе не желают, чтобы их выбрасывали за борт, особенно если лодка частично принадлежит им… Ну вот, я и позаботилась, чтобы ганноверское спортивное общество не приняло Берта.
Карла закрыла лицо ладонями. Но я заставил ее рассказывать дальше — ведь всего этого я не знал. Я закурил и просунул зажженную сигарету между ее стиснутыми губами, она затянулась.
— Да, старина, с нами он покончил, хотел смотать удочки и начать все сначала в другом спортивном обществе. Сначала? Разве можно начать сначала, если позади у тебя осталось так много? У человека, который верит в новые счастливые начала, нет ни капли фантазии. Я хотела уберечь Берта от разочарований. Вот почему я позаботилась, чтобы его не взяли в ганноверское общество. А он каким-то образом это пронюхал. Сама не знаю каким. Пронюхал и сказал мне… Знаешь, что он сказал? Открыл дверь, посмотрел на меня и сказал: «Здесь все кровати заняты». И захлопнул дверь у меня под носом.
Карла приложила пальцы к вискам, закрыла глаза и опять начала жалобно скулить. Потом она заговорила, но тихо, с долгими паузами. Из ее слов я узнал, что Берт уже не состоит больше в спортивном обществе «Виктория». Викторианцы докопались, что Берт хотел их бросить…
— Но это они узнали не от меня, старина…
Правление решило рассчитаться с Бертом за все разом.
— Матерн был в курсе уже довольно давно, но ничего не предпринимал; он затаился, ждал подходящего момента, этого момента он ждал с незапамятных времен, с тех самых нор, как они предприняли совместную поездку в Штаты. В Штатах Матерну дали понять, что он уже старик. Это сделал Берт… Понимаешь? Не один только Берт, но и спутница Матерна. Каждый раз, когда Матерн собирался лечь с ней в постель, ему приходилось вытаскивать из номера Берта. Матерн этого не забыл. И он долго ждал подходящего момента. Берт помог ему, напившись. В первый раз это случилось в клубе. Они исключили его. Но Берт всегда будет думать, что виновата я. Сколько раз я собиралась пойти к нему! Объясниться… Но доходила только до его порога. Что делать человеку, который всегда останавливается у порога? И не может ступить ни шагу дальше? Ах, что мне делать?