что после удара о противоположную сторону стола шарик отлетал на нашу сторону, и соперники не могли даже дотянуться до него.
Так вот, это была искромётная, гениальная игра. Конечно, захоти мы заняться теннисом профессионально, пришлось бы немедленно начинать ежедневные тренировки. Но кому нужен был спорт в мире, ждущем, что мы измерим его вдоль и поперёк математическими методами, объединим квантовую механику с теорией относительности и построим наконец машину времени?
Игра закончилась. Мы с Мишей пожали друг другу руки.
– Хелен! Ты была просто гениальна! – сказал он.
– А ты, Мишка! Какой класс ты выдал!
Чтобы отпраздновать победу, мы двинулись в соседнюю булочную, где по-братски разделили бублик и принялись рассказывать друг другу: Миша о родном брате-астрономе, открывавшем новые малые планеты по штуке в день, а я о своей бабушке, оформившей патент на новый способ транспортировки радиоактивных отходов.
– Ленка, а ты-то кем будешь? – спросил Миша.
Этот вопрос мы задавали друг другу по два раза на день. Все, за исключением Лены-второй, которая уже решила, что посвятит себя оперному пению. При этом она утверждала, что настоящий женский голос устанавливается не раньше двадцати двух лет. Её поведение казалось нам слишком рискованным и не очень умным. А что если голос не разовьётся? После двадцати двух её возможности будут ограничены, и тогда ей наверняка грозит жизнь посредственности.
– Представляешь, а её отец проектирует «Буран»!
Мы с Мишей жалели Лену-вторую. Сам Мишка подумывал, не пойти ли ему в программирование или информатику, а я почти окончательно решила податься в теоретическую физику.
К концу школы атмосфера ожидания накалилась до предела. Мы приходили в класс с ощущением: вот-вот что-то должно произойти. Сегодня или никогда! Я стала прогуливать уроки, чтобы слушать лекции по квантовой теории. Мишка записался во все компьютерные клубы Петербурга. Прессинг шёл по всему полю. Дома вместо работы над домашним заданием, я читала научную фантастику. Миша играл в компьютерные игры и названивал мне, чтобы сообщить свои результаты. По телефону мы смеялись над Леной-второй, набиравшей пятёрки за бесполезные сочинения и контрольные по истории. В конце школьного года Миша признался мне, что влюблён в неё, и это чувство взаимно.
Жизнь стремительно менялась, и стало казаться, что весь мир сговорился против нас. Впервые на большом экране должны были показывать фильмы «Битлз» «A Hard Day’s Night», и вдруг выяснилось, что выпускной экзамен по математике назначен на тот же день и час. Весть о лентах тридцатилетней давности разразилась для нас сенсацией – кинотеатр притаился во дворе нашей школы, и плакат, оповещавший об этом событии, ежедневно приводил школьников в смятение каллиграфически выведенным чёрно-красным заголовком. Наши родители, бабушки, дедушки и родные братья на некоторое время отвлеклись от своих ежевечерних политических баталий и погрузились в длинные обсуждения культурной роли такого показа. Мы переписывали друг у друга кассеты и учились играть на гитарах песни «Битлз». Миша репетировал, чтобы аккомпанировать Лене-второй. Я подбирала аккорды – «I’m Happy Just to Dance with You», но петь не решалась.
На этом фоне экзамен по математике перестал казаться таким уж важным. Ясно, что математиками мы не будем, так какая разница, получим мы пятёрку или четвёрку. Лена-вторая могла надеяться лишь на тройку, но и она нисколько не волновалась. Будущее было туманно. Никто, даже наши родители, не знали, какая жизнь ожидает нас в надвигающемся капитализме – теперь они опасались, что ничего из нашей «учёной» подготовки не будет востребовано.
– Тебе надо учиться экономике и английскому. Скоро выяснится, как отстала наша наука, – говорили они.
Мы отправили делегацию к директору школы с просьбой перенести экзамен. В ответ директриса предложила нам натереть в коридоре паркет. В духе времени мы кинулись на поиски радикального решения. В день экзамена, как только учителя стали раздавать листки с заданиями, двадцать два ученика, девочки в нарядных платьях и мальчики в парадных костюмах встали и вышли из класса.
Чинной колонной пара за парой, некоторые – держась за руки, мы проплыли два пролёта вниз по мраморной лестнице, пересекли вестибюль и выплеснулись наружу, к кинотеатру. Нами двигала одна цель, и это делало нас сильными. С первыми аккордами фильма у нас перехватило дыхание, и, кажется, мы задерживали его до последнего звука последнего фильма. Музыка захватила нас, наши мечты воспламенялись при виде открытых, счастливых лиц музыкантов: если этот самый капитализм способен пробуждать такие творческие фантазии, что же может стать с нами в будущем! Это была магия чистого гения. По истечении трёх часов, восторженные и обессиленные, мы выкатились из жаркого нутра кинотеатра и отправились домой к нашим неведомым судьбам. Я двигалась к метро вместе с Мишей и Леной-второй, которые шли, прижавшись друг к другу и держась за руки.
– Никогда мне не петь, как они, – сказала Лена-вторая, задумчиво глядя в темнеющее небо.
– Что ж, – сказал Миша, – тебе давно пора, как и всем нам, трезво оценить свои возможности.
– Мы могли бы стать чемпионами по настольному теннису, – предложила я. – А почему бы и нет? Та игра, что мы выиграли, она была гениальная.
– Ленка, ну хватит талдычить: гениальная, гениальная! – сказал Миша. – В мире есть тысячи полезных дел, и мы можем делать их как обычные рядовые трудяги.
– Не смей так говорить! Вспомни своего брата астронома. Ты мог бы хотя бы попробовать походить на него!
– А ты-то сама, что ты собираешься делать? – повернулась ко мне Лена-вторая.
Я пожала плечами. Я не знала, что ответить, одно только представлялось мне несомненным: нельзя просто так расстаться с заветной мечтой. Мне виделось, что наш общий гений всё ещё витает над нами, и надо только изо всех сил постараться сохранить то чудесное состояние дерзновенности, которое досталось нам от детства и которое сейчас мы стремительно теряли.
– Вместе мы могли бы что-нибудь сделать, – сказала я друзьям.
Мы спустились в метро. Миша и Лена-вторая, держась за руки, сели в поезд, идущий в Рыбацкое, а я поехала домой на юго-запад. Жизнь продолжалась, и всё шло совсем не так, как я себе представляла, но в тот вечер, непосредственно перед тем, как мы пошли разными путями, – в тот вечер мы были гениями.
Как опознать русского шпиона (Пер. М. Платовой)
Как убедиться в том, что студент, посещающий ваш курс поэтического творчества для начинающих, является русским шпионом?
Первым делом стоит к нему присмотреться. Тогда, наверняка, вы заметите, что он не носит ни берета, ни очков в роговой оправе, как два других юноши, посещающих курс. У него самое обычное лицо и этакий пивной животик – будь он в лучшей форме, с первого взгляда можно было бы догадаться, что это шпион. Круглый живот олицетворяет добропорядочность, мешковатые джинсы и рубашки-поло, в которых он является в класс, демонстрируют «американский образ жизни».
Он пишет любовную лирику, чем пугает вас во время вводного занятия: неужто попался рифмоплёт?
Зовут его Ричард Даффи. Он говорит, что родом из Массачусетса, но при этом коверкает слово «Массачусетс», а в его произношении заметен сильный славянский акцент. Впрочем, Массачусетс так Массачусетс. Вы уже научились обходить острые углы в вопросах национальной принадлежности в кампусе университета в Нью-Йорке.
Не стоит проявлять излишнего любопытства. Положим, он действительно родился в Массачусетсе. Положим, его родители развелись, а мать отбыла в страну победившего социализма, где вышла замуж за непризнанного поэта, работающего по ночам истопником. Ричарда оставила десяток лет болтаться на улицах Москвы, прежде чем он смог вернуться к отцу. Обо всём этом очень скоро станет известно из его стихов. Одного семестра вполне достаточно, чтобы познакомиться с биографиями студентов, они наперегонки рассказывают свои семейные истории, одну занятней другой.
Любимые формы Ричарда – сонет и гимн. На вопрос, говорит ли он на других языках, он начинает декламировать по-испански:
El mundo va a cambiar de base.
Los nada de hoy todo han de ser[2].
Интересно, откуда в его испанском кастильская шепелявость? На второе занятие вы предлагаете студентам принести чего-нибудь съестного, чтобы устроить совместный стол. Занятие состоит из полуторачасовой лекции, которую читает именитый поэт, – на неё обычно стремится попасть пол-университета, – и полуторачасового семинара, для которого класс поделён на группы; вам как руководителю группы кажется, что еда раскрепощает аудиторию.
Большая часть женщин приносят в класс новомодные угощения: экологически чистые морковные чипсы, вегетарианское печенье. Ричард приходит с яблочным пирогом и коробкой мороженого и весьма озадачен: почему народ от его еды уклоняется, как же так, это ведь яблочный пирог, американский десерт номер один!
Он обходит комнату и предлагает:
– Кому пирог? Налетайте, друзья!
Наконец одна студентка говорит ему:
– Я не могу, для меня пирог слишком жирный.
Ричард искренне удивлён:
– Ты же такая тощая!
Тогда один из владельцев берета, возможно из чувства мужской солидарности, решается взять кусок, а Ричард накладывает ему сверху мороженого. Мороженое земляничное, никак не сочетается с яблочным пирогом, правильный ответ – ванильное! Тут у Ричарда явный прокол, но только самый циничный конспиролог сумел бы построить свои обвинения на десерте.
Первые стихи Ричарда – довольно посредственные, но и у других они не лучше. Оценок вы пока не ставите, зато от души можете надавать полезных советов.
К середине семестра вы собираете стихи, написанные студентами после работы на нескольких семинарах. Что у Ричарда? Печально, но Ричард так и не отказался от натужной рифмовки, хуже того, он плохо использует разнообразие языковых средств, искра фантазии в стихах присутствует, но они прямолинейны в своей описательности, в них нет и намёка на ассоциативность, без которой поэзия невозможна. Обычно, это наблюдается у людей, для которых английский язык – неродной.