– «Is there anybody out there?»
– Это же Pink Floyd из альбома «The Wall»! Пинки смотрит телесериал «Gunsmoke». Он, бедняга, отгородился стеной от окружающего мира, и вряд ли кто-нибудь сумеет прийти к нему на помощь. «Есть ли там кто-нибудь?» – его сигнал бедствия.
– Ничего себе, – говорит мама. – Давай, я пошлю тебе упражнение полностью. Похоже, я всё понимаю неправильно.
– Прекрасно, – говорю, – но я уже знаю английский язык.
– Не будь такой американкой.
Мама печатает быстро, я едва в состоянии её нагнать.
– «Love changes everything»[4] – как это перевести?
Между Санкт-Петербургом и Сан-Франциско одиннадцать часов разницы. Её девять вечера – это мои десять утра, я только что выпила кофе и открыла почтовый ящик. Мне неплохо бы заняться своими делами, но если я отложу беседу, у нас вообще не будет возможности пообщаться: мой вечер – её утро, она работает, и у неё никогда нет времени поговорить со мной, когда она на работе.
«Love changes everything», – я не вижу двух способов перевода этого предложения. Что же, по её мнению, это значит?
– Что нужно любить все перемены, которые происходят с тобой, – выдвигает мама свой вариант.
Неужели она не видит, что «love» – это подлежащее, а «changes» – сказуемое? В её версии любовь – это команда, приказ: «Любите все перемены!» Да, с таким английским ей без моей помощи далеко не продвинуться. Я много лет подбивала её учить язык, и теперь, когда она могла бы выйти на пенсию и переехать ко мне в Штаты, знание английского ей бы не помешало.
– Где в этом предложении подлежащее? – спрашиваю я, и она немедленно отстукивает ответ:
– Нет подлежащего. Это безличное предложение.
– Вряд ли, – говорю я. – В английском языке в каждом повествовательном предложении есть подлежащее.
После некоторого размышления она наконец соображает:
– «Любовь изменяет всё вокруг!» Вот это да! – совсем другой смысл.
Интересно, как с этим упражнением справилась моя тётушка, просила ли она своего сына подсказать ей из Швеции? А почему бы сёстрам не помогать друг другу? Собираются, например, за обедом, и давай практиковаться в разговоре. Или на даче: пропалывают, скажем, грядки и говорят себе по-английски – так нет же.
– Я знаю английский язык намного лучше неё, и как же разговор с ней мне поможет, скажите на милость? – поднимает мама на смех моё предложение. – Это как играть в пинг-понг с очень слабым партнёром. Позволь уж ей самой позаботиться о себе. И поверь, она бы сделала то же самое.
Мои представления об их совместной жизни там, за океаном, за время жизни в Штатах теряют отчётливость; подобные беседы быстро возвращают меня на землю: между сёстрами всё – соревнование, даже если они вместе собирают клубнику, потом обязательно взвешивают корзинки – узнать, кто больше собрал. И тёте, и маме удалось катапультировать своих детей туда, где трава зеленее; мир сузился, и теперь всё, что у них осталось, – это их перепалки друг с другом.
Маме некогда смаковать свой успех, она устремляется вперёд:
– Как перевести «Everybody’s looking for something»?[5]
– Это – Eurythmics, «Sweet Dreams». Твой вариант?
– По-моему, это значит: «Каждый следит за каждым», – предлагает она.
Это уже не перевод, это диагноз! Боюсь, я не в силах ей помочь. К сожалению, мне надо работать.
Я уже готова выйти из игры, как вдруг приходит сообщение от двоюродного брата:
– «Everybody’s looking for something». Переведи, пожалуйста.
– Ты должен это знать, – пишу я. – Ты проходил это в третьем классе!
– У меня совещание в самом разгаре, нет времени для болтовни, – отвечает он.
Это самое большое количество букв, полученное мною от кузена более чем за месяц. Я могла бы обидеться на его сухость, но вместо этого откидываюсь на спинку стула и, глядя в монитор, покатываюсь со смеху. Уже одиннадцать. Моё утро пошло насмарку, но я больше не сопротивляюсь. Что, если наши матери действительно научатся английскому и переедут поближе к нам? Мне придётся сделать свой рабочий график более гибким. Придётся полюбить перемены!
За дверью (Пер. М. Платовой)
Тамарина речь звучала по телефону сбивчиво. Она сказала, что упала, но не сумела объяснить, где болит и насколько ей вообще плохо. Скорую Тамара вызывать не стала, а Нина не хотела настаивать, только велела Тамаре оставаться на месте, пока они с Геной не придут. Пообещала, что будут через пятнадцать минут, хотя на самом деле достаточно и пяти, чтобы пересечь двор. Нина испытующе поглядела на Гену; он лежал поверх покрывала в распахнутом халате, раскинув руки; голый живот ритмично колебался, сопровождая негромкое сопенье: ему удалось уснуть за то короткое время, что она, приглушив телевизор и отвернувшись от него, разговаривала по телефону.
– Генка, проснись. Гена!
На будильнике 1:35. Втиснув бёдра в узкую юбку-карандаш и застегнув блузку, которую она проносила весь долгий учебный день, Нина помедлила и прислушалась к звукам, доносящимся из комнаты дочери на другом конце коридора. Каждый год, когда Аня приезжала погостить из Америки, её школьные друзья набивались к ним в дом повидаться с ней. Многие приходили с мужьями и жёнами, а кто-то, наоборот, с удовольствием отрывался на вечерок от семьи. Кроме Ани, никто из её одноклассников не бросил родной город, большинство ребят уже давно обзавелись семьями, и сравнение с ними причиняло Нине боль, постоянно напоминая, что её Аня всё ещё одинокая и бездетная. Никакого объяснения этому не было. Аню всегда считали одной из самых симпатичных и общительных девочек в классе. Нина втайне пришла к выводу, что её дочь не смогла приспособиться к новой жизни, что, несмотря на напускное внешнее спокойствие, Анино сердце до сих пор было разбито от безответной любви к мальчику, с которым она когда-то сидела за одной партой. Никого из новых друзей дочери Нина, конечно, не видела, а в ответ на расспросы, Аня пожимала плечами. «Имена тебе всё равно ничего не скажут», – говорила она.
Анин кавалер и в школе был долговязым, и в тридцать лет остался таким же худощавым, как и в семнадцать.
– Тощий как всегда, – сказала ему Нина, открывая дверь этим вечером. Только кожа начала желтеть, и даже раскрасневшиеся от мороза щёки не могли этого скрыть. – Всё куришь?
– Пачку в день.
Он хотел вручить Нине затейливый букет из орхидей и амариллиса, но та отстранила его.
– Взрослый мужчина, отец! Соображать должен.
– Стресс убьёт меня намного раньше, чем сигареты, Нина Ивановна. Аня дома?
Нина не собиралась расспрашивать его о жене и дочери и только позже стала волноваться: что бы это означало, почему он пришёл навестить Аню без них? Давно минула полночь, а парень всё оставался в Аниной комнате, хотя все остальные друзья уже разъехались. Неужели он намерен провести там всю ночь?
– Тамара? Кто такая Тамара? – ворчал Генка, поднимаясь с кровати и натягивая брюки. – В жизни не слыхал ни о какой Тамаре.
Нина зашикала на него. Ей не хотелось тревожить Аню и её гостя. Хотя Аня и утверждала, что была счастлива в Штатах, Нина очень в этом сомневалась: счастье означало бы брак, деток, а всё, чем могла похвастаться дочь, были работа с девяти до шести, съёмная квартира, подержанная машина и ежегодные поездки домой. Причём выглядела она хорошо, лучше, чем когда-либо, избавилась от юношеских прыщиков, начала стричь волосы, и стрижка, подчёркивающая высокие скулы, очень ей шла.
Конечно, Анин союз с этим мальчиком разбил бы его семью, но, – тут Нина остро сознавала некоторую погрешность в своей этике, – если её так легко было сломать, значит, разрыв был неизбежен, и тогда даже лучше, если это произойдёт как можно скорее. Если этот мальчик не любит Аню, размышляла она, то зачем бы ему торчать в пыльной и душной Аниной комнате, посреди студёной ночи, когда другие давно уже разошлись по домам и спят в своих тёплых постелях?
Надевая пальто, Нина отвлеклась на мгновение от Генкиных действий, и теперь он беспомощно шумел в ванной.
– Где мои инструменты? Ты не видала моих инструментов?
– Гена, тсс!
– А если Тамара в самом деле беспомощна, и мы должны вломиться к ней? Мне нужны молоток и стамеска!
Нина тихонько проследовала за ним в ванную, но увидев его, не смогла удержаться от смеха: Генка стоял на крышке унитаза в тёплой куртке и меховой шапке, брюки были расстёгнуты и сползли на колени, в таком виде он искал в шкафчике ванной комнаты инструменты, которые хранились в прихожей.
– Генка, ты свернёшь себе шею! Сейчас же спускайся вниз – и тсс! Тихо!
Им удалось выскользнуть из квартиры и выйти во двор, не привлекая Аниного внимания. Под ногами похрустывал снег, который выпал вечером и теперь аккуратно прикрывал гололедицу, накатанную машинами. Караваны сугробов громоздились вдоль дорожек, на каждом шагу можно было потерять равновесие и свалиться в снег, а то и хуже: грохнуться плашмя на лёд. Нина с Геной продвигались вперёд аккуратно и бодро, где-то, взявшись за руки, помогали друг другу прокатиться по льду, где-то – геройски преодолеть сугроб. Оказавшись на улице в этот час и оставив все неразрешимые проблемы там, за створками дверей, они не думали о том, что уже немолоды, что большинство их сверстников стали бабушками и дедушками, что жизнь перешла некий рубеж и требовала серьёзного к себе отношения.
– Я люблю тебя, Генка, – прошептала Нина, и они остановились, чтобы поцеловаться. Нина почувствовала теплоту обнимавшего её мужа, прикосновение его мягких и упругих губ к её замёрзшим и растрескавшимся. На мгновение они забыли, куда шли, и так и стояли одни в пустынном дворе меж трёх заметённых снегом обледенелых домов, уставившихся на них унылыми окнами.
Сосед Тамары курил, стоя на крыльце у входа в парадную. Он оценивающе смерил их взглядом и, не торопясь, отпер дверь на лестницу собственным ключом, и таким макаром они проскочили домофон, не вызывая Тамару. Как обычно все лампочки на лестнице отсутствовали, темнота, хоть кричи караул. Освещая себе путь подсветкой м