– Чаю.
Геннадий набрал воды, чтобы вскипятить, но не нашёл ни одной чистой чашки. Нина открыла кран и приготовилась мыть посуду. Тамара приземлилась на табурет рядом с Володей и, положив голову ему на плечо, стала поглаживать по руке.
– Что бы ты делал, глупый старик, если бы убил меня? Остался бы совсем беспомощный.
– Выпить бы, – сказал Володя.
– Тебе нужно лечь спать, – ответил Гена. – Нам всем надо выпить чаю и ложиться спать. Уже поздно, Аня будет волноваться.
Тамара отвалилась от Володи и выпрямилась.
– Аня? Так у вас сейчас Аня? Почему вы ничего не сказали? Я бы и не втягивала вас в это дело, если бы знала. Что же вы тут делаете? Идите домой!
Но Нина продолжала мыть посуду, а Генка встрепенулся и стал вытирать чашки и блюдца, чтобы налить чай.
– Не нужны мы сейчас Ане, – сказал он. – Мы ничем ей помочь не можем.
– Так у неё и нет семьи до сих пор? И детей? – спросила Тамара и после короткой паузы сама ответила: – Оно, может, и лучше. Меньше страданий. Наверное, привыкла жить самостоятельно. По-моему, она хорошо себя чувствует одна – всегда была такой независимой, даже ребёнком.
Гена объявил, что чай готов, и они с Ниной уселись за стол напротив Тамары и Володи, который беспомощно храпел, свесив голову на грудь. Тамара достала банку крыжовника, и они ели варенье прямо из банки, как в детстве, чтобы не пачкать блюдца, которые Нина только что помыла. Снова открыв глаза, Володя начал плакаться. Теперь он жаловался, как потерял в перестройку тысячи рублей, только-только накопил, чтобы купить автомобиль – ничего сверхъестественного, обычные «жигули» или «Москвич», – как всё это накатило, деньги оказались заморожены в банке, потом просто кончились. Пуф… и обесценились!
Нина не обращала внимания на его причитания. Она думала, что им с Геной пора идти домой и что идти ей не хочется.
Проблемы этих людей были неразрешимы, но давно знакомы, они росли откуда-то из вечного центра боли этого мира, где никогда ничего не могло окончательно разрешиться. Хорошо, хоть сейчас удалось сделать для них что-то полезное.
А Аня не нуждалась в её заботе, она отказывалась от неё и слышать ничего не хотела. И делала она это так, что спорить с ней было невозможно, говорила, что счастлива, что совершенно довольна своей жизнью – убеждала своих родителей, хотя любой дурак видел, что это не так! Жизнь в Штатах изменила её, сделала холодной, чужой, закрытой даже для матери. Когда гостила Аня, Нина чувствовала себя опустошённой, ни на что не способной.
Надо было идти домой. Снова оказавшись на улице, в холоде, Нина и Гена почувствовали, насколько устали. Инструменты, все ещё торчавшие за поясом, начали беспокоить Геннадия, и он переложил их в карманы куртки. Теперь они шли медленно, тщательно обдумывая каждый шаг на плохо освещённом, занесённом снегом пути. Ночь стала темнее и холоднее, электрические фонари, казалось, светили бледнее. В их доме горело два-три окна, и собственная квартира встретила их тёмным неприветливым ликом. Когда они поднялись по лестнице и отперли двери, в квартире было абсолютно тихо. Ни лучика света не пробивалось из-под Аниной двери. Мальчик, должно быть, ушёл, решила Нина, и не могла удержаться от следующей нелепой мысли: а вдруг Аня ушла вместе с ним!
Пытаясь не издавать звуков, Нина и Гена сняли обувь и куртки, проскользнули в свою комнату и плотно закрыли дверь, будто ничего и не произошло.
Дыра (Пер. М. Платовой)
Взрыв метана запечатал горловину угольной шахты, много шахтёров погибло, в живых осталось семнадцать человек, чудом уцелевших в подземной пазухе. Если съедать по две ложки говяжьей тушёнки и одной галете и выпивать по одному глотку водки в день, эти семнадцать могли бы продержаться шесть недель. Они надеялись, что с ними свяжутся с поверхности, но время шло, а ничего не менялось.
Через три недели в грунте, всего в нескольких шагах от их прибежища, возникла дыра. Она вела вниз, и казалось, была заполнена пригодным для дыхания воздухом, в котором ощущался едва заметный аромат шиповника. Первым «А что если…» сказал малахольный Алекс. Проведя ещё трое суток на угольном ложе, он укрепил верёвочную лестницу у края отверстия и стал спускаться вниз.
– Ого-го! – крикнул он через какое-то время. – Братва, давай сюда! – Потом верёвка ослабла, и больше от него не пришло ни звука.
Несмотря на молчание Алекса, кто-то тут же решил последовать за ним. Один на полусогнутых ногах и с трясущимися руками подобрался к дыре, трижды перекрестился, потом со словами: «За что мне такое наказание, Господи», – ступил на верёвочную лестницу.
– К чертям собачьим, – сказал другой и, как стоял, солдатиком, прыгнул вниз.
Тогда третий, разом проглотил всю свою водку, повалился на землю и кубарем скатился в дыру.
Оставшиеся шахтёры сгрудились в проходе, в растерянности бормоча.
– Беда, что у нас нет вожака, – говорили одни. – Вот Алекс, – говорили иные, – чёртов ублюдок, мог бы быть вожаком. – Кто-то предположил, что землетрясение повлияло на притяжение. Дескать, эта дыра и есть лаз на поверхность. Тогда понятно, откуда взялся воздух, сквозивший из неё.
В отсутствие вожака шахтёры разделились на две группы. Одни решили спускаться, другие – оставаться в убежище и ждать. Члены первой группы хотели разделить припасы, те, кто оставался, ничего отдавать не собирались. Пустились в рукопашную, и тех, кто хотел идти, выкинули в дыру. Два недруга провалились, крепко сцепившись. После их падения все затихли и прислушались: короткую очередь невнятных звуков кто-то сравнил со стрельбой из полуавтоматической винтовки.
– Попкорн жарят, – сострил кто-то ещё.
Один парень сказал:
– Так то шизанутый Алекс смеётся над нами.
Но парня самого посчитали ненормальным, отнесли к дыре и пустили в полёт.
– Ни пуха ни пера, – кричали ему.
А парень летел и смеялся. И затем – никаких стуков, никаких всплесков, щелчков, взрывов, выкриков или визгов – одна тишина. В свете фонарей минералы на стенках дыры искрились всеми цветами радуги. Один за другим шахтёры вернулись в свой приют и выключили лампы.
Итак, их осталось шестеро. Выпили повышенную пайку водки, уселись на краю дыры, свесили ноги. Прекрасный тёплый ветерок щекотал отросшую щетину.
– Однажды я провёл неделю у моря, – сказал один. – Здесь лучше.
– Точно, – откликнулся другой. – Ни тебе жены, ни детей, ни начальников, ни дневной нормы. Отдыхаем, братцы. А то, знаете, как бывает после смерти шахтёра? Три дня выходных, и снова в забой.
Эти шестеро были обычными трудолюбивыми мужиками. Не слишком храбрыми, не слишком трусливыми, не шибко упрямыми и не легковерными. Шахтёры во втором и даже третьем поколении, они едва знали жизнь за пределами своего горного дела. Не особо религиозные или суеверные, хотя с удовольствием отмечали дома христианские праздники и воздерживались от секса перед спуском в забой – секс, как говорится, к беде. Никаких там призраков или вампиров, инопланетян или йети – не было среди них таких, кто верил бы в волшебство, даже, если перед ними в глубине угольной шахты открывается дыра и заполняется кислородом. Одна привычка – терпеть.
– Этот Алекс, – сказал один из них, – всегда считал себя лучше других.
– Ленивый ублюдок, – сказал другой. – Нашёл выход из положения.
– Бывают такие, которым всегда хочется больше, чем у них есть, – сказал третий.
– Слыхали анекдот про парня, у которого тесть работал в той же шахте, только в другую смену, а жёны сидели дома…
Они не прыгнули. Не хотели рисковать. Они и до сих пор там, в километре от поверхности, около волшебной дыры. Только не разговаривают.
Сливки и сахар (Пер. А. Степанова)
В последний раз мама приезжала в США вскоре после начала боёв на Донбассе, а уезжать нужно было как раз через неделю после ужасных событий в Одессе. Ничто не в состоянии убедить её остаться с нами: ни мои уговоры, ни разрастание войны в нашей бывшей стране. Мы с мужем ещё спали, когда к дому подъехало такси. Мама попрощалась с нами и с детьми ещё накануне вечером и не позволила отвезти её в аэропорт. Терпеть не может быть кому-то обузой.
Аэропорт полупустой. Запинаясь и коверкая английские слова, мама проходит предполётные формальности и направляется к выходу на посадку. Ранним утром в зале ожидания открыта лишь одна кофейня. Мама берёт большую чашку кофе и внушительный кусок слоёного яблочного пирога. Буфетчик жестами показывает, что вон у той угловой стойки она может взять молока и сахара. Мама добавляет сливок и сахара в кофе и усаживается за ближайший столик дожидаться, когда пройдут полчаса до рейса в Вену, где ей предстоит пересадка на Одессу.
Она так умаялась, что не может читать, только прихлёбывает кофе и наблюдает за подходящими к угловой стойке людьми. Вот мужчина в деловом костюме берёт со стойки термос с молоком и ни с того ни с сего выливает некоторое количество молока в урну. Потом протирает все поверхности стойки салфеткой, подливает из того же термоса молока себе в чашку с кофе, снова всё протирает, пытается что-то разглядеть в узком горлышке термоса, берёт сахарницу, отсыпает немного сахара в свой кофе, перемешивает, пробует, снова вытряхивает, снова подливает молока, перемешивает, пробует и начинает всё снова. Его широкая спина нависает над стойкой, руки и всё тело выполняют сотни совершенно ненужных движений. Наконец он отрывается от термоса и оглядывает помещение с таким видом, будто только что очнулся от обморока. В смятении, словно заметая следы после совершённого убийства, он подхватывает кофе и багаж и стремительно удаляется. Подходит женщина. Она выливает половину кофе из чашки в урну и доливает до краёв молока. За ней следует худая, словно окостеневшая дама лет шестидесяти с жёлтой сумочкой через плечо с двумя бумажными стаканчиками в руках. Движения её экономные и скупые, размеренные. Дама вытаскивает из сумочки чайное ситечко, аккуратно вскрывает чайный пакетик и высыпает в ситечко небольшую часть содержимого; даёт чаю завариться и перемещает ситечко во второй стаканчик. Мама угадывает, в чём тут дело: дама попросила в кафе кипятка, за который не надо платить, а теперь, наверное, ещё воспользуется бесплатным молоком и сахаром. И действительно, как только очередной посетитель отставляет термос с молоком, она подхватывает его и щедро подливает молока в оба стаканчика. Потом добав