– У тебя новые очки?
– Что?
– Ты как-то изменилась, – сказал Паскаль. – У тебя новые очки?
Келли тронула очки и на минутку задумалась.
– Да? Очень может быть.
Опять Паскаль выдержал привычный набор вопросов:
– Ты вернулся на старую работу? И в старую квартиру? В ту самую? Невероятно! И тот же номер мобильника? И та же машина?
– Даже кошка вернулась, – сказал Паскаль. – Соседи приютили её, она им мышей ловила, но как только увидела меня, сразу пришла на старое место.
– Как поживают твои дядя и тетя? – спросила Келли. Она несколько раз бывала с Паскалем в Лос-Анджелесе на каникулах, посетила пару игр «Доджерс» и обедала с его родными, но Паскаль так и не понял, по-настоящему она интересовалась их судьбой или спросила из вежливости. Он вспомнил, сколько проблем в их отношениях возникало от того, что он не понимал, искренна ли с ним Келли. Он никак не мог избавиться от ощущения, что она постоянно чего-то недоговаривает.
– Ты, наверное, добрый человек, – дружелюбно отозвался Райан. – Кошки, говорят, очень проницательны.
Паскаль ощутил прилив бешеной ненависти. Райан, с его выгоревшими на солнце волосами и открытой улыбкой на красивом загорелом лице, излучал радость от полноты душевного равновесия. Он производил впечатление типичного калифорнийца. В него легко было влюбиться. Недаром Паскаль безумно ревновал к нему ещё тогда, когда Келли только познакомила их, и надо же, она уверяла Паскаля, что между ней и Райаном никаких отношений не было. Теперь ревность, затопившая всё вокруг, заставляла Паскаля с новой остротой почувствовать себя неудачником: если Райан своим присутствием в жизни Келли вносил ощущение уверенности, стабильности, то от Паскаля исходил дух вечной неудовлетворённости.
Возможно, оттого что Паскаль ненавидел Райана, говорить с ним было гораздо проще, чем с Келли. Каждый раз, когда Паскаль бросал на неё взгляд, он пытался поймать изменения в её внешности: кажется, в уголках глаз появились морщинки, лицо чуть-чуть пополнело, а на губах то и дело играла улыбка.
Подошёл официант, и хотя Паскаль изучал меню добрых полчаса, он так и не определился. Райан и Келли первыми сделали заказ, а он тупо его скопировал, попросив третью порцию суши из огурцов и грибов шиитаке. Пока официант записывал чай и мисо-суп, Паскаль вспомнил, что очень проголодался, и, передумав, попросил вместо огурцов чашку гречневой лапши и салат с морскими водорослями.
– Так ты действительно счастлив, что вернулся? – спросила Келли, когда официант отошёл.
– А куда ему деваться! Я хочу сказать, что он всё вернул в своей жизни так, словно никуда и не уезжал. – Райан поднял чашку. – Поздравляю, старик!
Паскаль нехотя повторил его жест и, когда они поставили чашки на стол, неожиданно для себя выпалил:
– Знаешь, я подумываю о том, чтобы вернуться в Голландию.
– Не понял…
– Гаага – крутой город, там можно встретить людей со всех континентов, и они умеют славно повеселиться. Выходные у них начинаются в четверг вечером, бары никогда не закрываются. Представляете, в свои выходные мне удалось объездить всю Европу.
Саке радостно будоражило мысли Паскаля, и воспоминания о тоскливых ночных клубах, полупустых барах с экранами спутникового телевидения, где время от времени он смотрел бейсбол, и долгих-долгих выходных, когда он не знал, куда себя деть, быстро улетучивались из головы. И впрямь Гаага не казалась ему сейчас холодной и безликой, – здесь, в Америке, она представлялась экзотическим шикарным местом, поводом для хвастовства. Конечно, у него были кое-какие проблемы, как не быть: ну например, он никого там не понимал, даже когда говорили по-английски – ну и что? – выучил бы со временем голландский; нужды нет, что ему полгода потребовалось, чтобы найти себе работу – подумаешь! – нашёл же он её в конце концов и отработал полтора года в рекламном агентстве, и делал в точности то самое, чем занимался в Сан-Франциско. А живя с родителями, он экономил на расходах – и чего плохого, скажите на милость, что по выходным он таскался с матерью по магазинам или сопровождал сестру в лыжных походах с компанией её друзей? Всё это не так и страшно.
Вслух он произнёс:
– И знаете, я стал как-то лучше понимать родителей, и с младшей сестрой оказалось много общего: она учится в университете, и я тоже подумываю продолжить образование – я знаю теперь четыре языка, если считать армянский и русский.
– Но ты так хорошо всё устроил, чтобы снова жить здесь, в Штатах! – запротестовал Райан. – Не могу представить, что ты способен всё это бросить. Келли, скажи ему, это же сумасшествие!
– Не переживай, Паски, – сказала Келли. – Ты только что вернулся, надо начинать всё сначала, и ты растерялся – потерпи немного, заведёшь себе новых друзей, и всё будет классно!
Подошли два официанта с едой, и пока они разгружали подносы, Паскаль обнаружил, что блюда, которые он просил взамен, дали как дополнение, и он получил и лапшу, и суши.
– Я же сказал, не надо этого, – проговорил он, указывая на тарелку с суши. Официант-японец ничего не понял и хотел забрать весь поднос вместе с заказом Келли и Райана.
– Нет, нет! – Паскаль замахал руками. – Нет, я имел в виду не это… – А, чёрт, неважно, оставьте. Оставьте всё.
Официанты пожали плечами и разгрузили подносы, с трудом поместив на столе тарелки.
– Всё в порядке? – спросила Келли, когда они ушли.
Паскаль смотрел на Райана и Келли, которые сидели напротив него, касаясь друг друга плечами. Его подташнивало, и он не знал, что сказать.
Канареечный цвет (Пер. А. Степанова)
Сидя рядом с Эдиком в дешёвом баре на Манхэттене, Памела волнуется, как юная девушка на первом свидании. Они не виделись несколько лет. Высокий воротник блузки поднят и скрывает красные пятна на груди и шее, хотя Эдик при таком освещении всё равно ничего не разглядит. Бармен ставит напитки возле лежащей на стойке папки с документами о разводе. Эдик настолько нетрезв, что когда Памела зашла в бар, он её не узнал. Он слезает со стула и скрывается под стойкой, чтобы завязать шнурок. Памела украдкой бросает взгляд в зеркало за рядами бутылок и заправляет за ухо выбившуюся платиновую прядь. Неужели жить с Эдиком было действительно ужасно?
Время его не пощадило, заключает Памела, рассматривая сверху большую седую голову. Знакомая приземистая фигура, горбатый нос, низкий скошенный лоб. Похоже, с годами он стал спускаться вниз по эволюционной лестнице. Пока они жили вместе, Памела учила его, как надо одеваться. Клетчатая рубаха не подходит к клетчатым брюкам, а неоновые цвета – ядовиты, если речь идёт о еде и одежде. Теперь ему пришлось бы пройти курс обучения заново. Достаточно взглянуть на его спортивную куртку: кажется, тяга к узору в клеточку коренится в каких-то потаённых глубинах русской души. А рубашка такого же канареечного цвета, что был у машины, которую он выиграл в лотерею после их свадьбы. Машине этот цвет шёл куда больше.
Мужчина, за которого Памела собирается выйти замуж на этот раз, – полная противоположность Эдику: высокий, подтянутый, человек XXI века. Впрочем, в Эдике, несомненно, есть что-то привлекательное. Мускусный запах его одеколона приводит её в возбуждение.
– Я всё ещё рассказываю друзьям про тебя, – говорит Эдик, вылезая из-под стойки.
Как ни в чём не бывало кладёт руку Памеле на колено и наклоняется к ней. В бумаги, которые она просит его подписать, он даже не заглянул.
– Зову тебя «моё Помело»[6], – доверительно шепчет ей на ухо, обдавая ржаво-сладким ароматом коньяка. И, откинувшись, разражается громким хохотом. – Помело, – объясняет он, – по-русски значит «метла».
Двадцать лет назад Эдика занесло в Нью-Йорк вместе с другими осколками Советской империи. Несколько месяцев он провалялся на диване перед телевизором: учил, якобы, английский. Памела тогда выбралась на выходные в Нью-Йорк из Саратога-Спрингс, где у неё была успешная адвокатская практика, и встретила Эдика на вечеринке в Гринвич-Виллидже. Говорили, что у себя в Москве он считался интеллектуалом, даже диссидентом. В тот вечер Эдик больше помалкивал, налегал на напитки и норовил кого-нибудь полапать. Он не имел ни малейшего представления о личном пространстве и не мог поговорить с женщиной без того, чтобы не брызгать слюной ей в лицо и в ложбинку между грудями. Памела была польщена, когда он остановил свой выбор на ней и позволил отвести себя в её гостиничный номер.
– Да ты, я смотрю, не ешь ничего, – говорит Эдик, ущипнув её за бедро через юбку. – Кожа да кости.
Памела теребит воротник блузки. Для своих пятидесяти она выглядит отлично, прекрасно знает об этом и не собирается поддаваться на провокации.
– Знаешь анекдот? – продолжает Эдик. – Мужик спрашивает приятеля: «Ну как семейная жизнь, Фред?» – Он выдерживает театральную паузу, словно ждёт, что Памела догадается о продолжении. Памела только вскидывает брови. – «Да не очень, отвечает второй мужик. Жена подаёт на развод, потому что я не подхожу в тон к занавескам в гостиной».
Эдик откидывает голову и демонстративно хохочет, давая понять, что Памеле придётся принять анекдот на свой счёт.
– Ты не думай, Пэм, – говорит он, – я бы тебя живо взял к себе, но у меня там уже есть одна крошка. А два повара на одной кухне – многовато будет.
Вскоре после расставания с Памелой Эдик съехался с тридцатилетней женщиной, и та родила от него ребёнка. Глядя теперь на его рябое лицо, дряблую кожу на щеках и шее, всклокоченную седую шерсть, которая выбивается из распахнутого воротника жёлтой рубашки, Памела никак не может поверить, что он отец маленького ребёнка. Можно ли представить себе Эдика настолько трезвым, чтобы ему доверили коляску с младенцем хоть на пять минут? Легче, пожалуй, представить его в кухонном фартуке за плитой.
– Эдди, а сколько тебе уже? Шестьдесят? Шестьдесят пять?
– Я, как говорится, мужчина в самом расцвете лет. – Он выпрямляется на стуле и подтягивает свой дряблый живот, но тут же скрючивается от кашля. Когда дыхание восстанавливается, он снова выпрямляется и становится видно, как от напряжения у него на лбу выступил пот. Эди