к поднимает пустую стопку, чтобы подозвать официанта, и со стуком опускает её на стойку бара. – Самое счастливое время в моей жизни!
Долгий летний вечер только начинается, и в баре почти никого нет. Несколько завсегдатаев тихо выпивают по углам. На бармене, которого Эдик зовёт Алекс, футболка с надписью «Бармен – аптекарь с ограниченным ассортиментом лекарств». Алекс наполняет рюмки ловко и без лишних вопросов. Памеле известно, что Эдик заправляет своим строительным бизнесом из офиса, расположенного в этом же здании, над баром. Они с Алексом старые приятели. Бутылка коньяка открыта, и Алекс пополняет рюмку Эдика. Потом спрашивает Памелу:
– Что-нибудь ещё?
Памела отпила всего несколько глотков вина, но уже чувствует сухость во рту.
– Стакан воды, пожалуйста.
Эдик одним махом, словно на спор, осушает очередную порцию, а потом вновь наклоняется к Памеле и кладёт ей руки на плечи.
– И что ты с собой делаешь, красотка? – говорит он. – Знаешь, как отличить адвоката, который врёт?
Когда они были женаты, Памеле не раз приходилось наблюдать, как Эдик, вылакав в одиночку бутылку водки, идёт прямо, не качаясь. С годами он, похоже, утратил квалификацию. Он склоняется к ней и дышит на неё перегаром.
– Ты зачем меня хотела видеть? – горячо шепчет он ей на ухо. – Машину хочешь вернуть? Или так соскучилась, что стало невтерпёж? Я всегда к твоим услугам, красавица.
Щетина на его плохо выбритом лице щекочет ей щеку, и Памела вдруг вспоминает – с отвращением и удовольствием, – что Эдик может и укусить. По-видимому, что-то в её психике склонно к саморазрушению, раз её по-прежнему тянет к этому нелепому человеку.
– Эдди, – говорит она, – подпиши бумаги о разводе.
И пододвигает ему лежащую на барной стойке папочку.
Эдик не обращает внимания на её просьбу и пытается дотянуться до блюдечка с орешками, которое стоит на стойке за её плечом.
– Ты всегда плохо готовила, – говорит он. – Макароны с сыром, горелые по-памельски. Можно есть, а можно использовать как пресс-папье.
Были времена, когда густой, хрипловатый баритон Эдика неотразимо действовал на Памелу. Когда они познакомились, Эдик знал по-английски только «Я тебя люблю» и «Хочу трахнуть твою киску». Эти выражения он выучил, когда смотрел, лёжа на диване, мыльные оперы и порнуху. Слухи о его интеллектуальном прошлом оказались сильно преувеличены: в Москве он был театральным актёром. Однажды даже прославился, когда неправильно произнёс слова в своей роли, и все приняли их за выпад против советской власти.
Что же такого ужасного было в его жизни, если он всё бросил и уехал в Америку заниматься строительным бизнесом и напиваться каждый вечер до бесчувствия? Когда Памела спрашивала об этом друзей Эдика, они дружно всплескивали руками: «Да ты просто не представляешь, каково жить в России!» Разумеется, не представляла.
Позади них слышится какой-то шум. В бар забрёл бродяжка с букетом роз, и теперь его выпроваживают. Эдик слезает с высокого стула и, одной рукой держась за него, другой достаёт бумажник.
– Давай сюда всё! – кричит он бродяге.
Бармен Алекс недовольно кривится, но не решается ничего сказать.
Эдик со страшным шумом пробирается сквозь лабиринт столов и стульев. Памела замечает: походка у её бывшего мужа стариковская, он сильно сутулится, возможно, страдает артритом. Нового, будущего мужа она повстречала на занятиях йогой. Эндрю младше её на несколько лет, он легко встаёт в полный мостик. У Эдика, насколько известно Памеле, с тех пор как его бросила подруга c дочкой, было уже два инфаркта.
Эдик возвращается к стойке с букетом роз – увядших и сломанных – и бросает его на колени Памеле.
– С таким скучным лицом, денег тебе никто не даст! Вот, на рассаду.
И чуть не валится на неё поверх роз.
Шипы колются через юбку. Эдик пытается снова забраться назад на барный стул, но, обнаружив, что не в силах оторваться от земли, остаётся стоять, опершись для равновесия о голые колени Памелы, буквально тонущие в складках его брюха. По идее, ей должно быть противно. Она хочет его оттолкнуть, однако Эдик тяжёл, да ещё вцепился ей в лодыжки, и у Памелы ровно ничего не получается. Она оглядывает бар в поисках помощи, но Алекс куда-то отлучился.
– Послушай, Эдди, – говорит Памела, тяжело дыша, – мой адвокат всё уже заполнил. Она стучит пальцем по лежащим перед ней бумагам. – Нам с тобой незачем ссориться. Возьми папку, отнеси к нотариусу и подпиши.
– Адвокату нужен ещё один адвокат, надо же! Что ж ты за адвокат такой говённый?
Эдик отрывается от неё, и половина роз падает на пол. Он раскачивается, стоя перед ней, наконец находит точку опоры: облокачивается о стойку.
– Отдай мою машину!
– Какую ещё машину?
– Я её выиграл, слышишь? Честно, без обмана!
Эдик пытается показать, что он разгневан, но не попадает кулаком по стойке бара, а только сильно ударяется об неё запястьем. От боли он ругается и пинает стойку ногой.
– Ты имеешь в виду «Камаро»? Ну не смеши меня, пожалуйста!
– Это моя машина! – орёт Эдик. – Я её выиграл!
Памеле всегда казалось, что канареечного цвета машина послужила началом конца их отношений. Как-то раз, в самом начале их совместной жизни, они попали на деревенскую ярмарку. Там, слопав яблочный пирог, выпив сидру и выиграв для Памелы здоровенного плюшевого медведя набрасыванием колец на бутылки из-под кока-колы, Эдик приобрёл лотерейный билет на розыгрыш «Шевроле Камаро» 1969 года выпуска. Памеле нравилось видеть, с каким энтузиазмом её муж принимает участие в чисто американском шоу. Ей самой эти игры казались инфантильными, но Эдик, похоже, их обожал. Хороший знак, думалось Памеле, возможно он станет преданным гражданином. Как вдруг он и впрямь выиграл машину, и немедленно встал вопрос: а что ей, Памеле, с этой машиной делать? Эдик ни разу в жизни не садился за руль, а Памеле она не нужна: её вполне устраивала собственная «мазда». Не говоря уже про этот жуткий канареечный цвет…
Памела собирает оставшиеся на коленях розы и кладёт их на стойку возле бармена. Потом крепко пожимает ушибленную руку Эдика.
– Эдди, у меня нет этой машины. Я давно её продала. Пожалуйста, сосредоточься. Ты подпишешь бумаги? Или придётся прибегнуть к более жёстким мерам?
Эдик смотрит на неё исподлобья и вырывает руку.
– Продала? Да как ты могла?!
На лице его – неподдельное разочарование и обида. Памела хочет напомнить Эдику о бесконечной череде его русских приятелей, день за днём проходивших через её дом. Они покупали алкоголь на её деньги, напивались и тянули какие-то сентиментальные песни, которых она не понимала, а они не собирались объяснять. Когда гости уезжали, Памела не досчитывалась чего-нибудь из украшений и столового серебра или же её банковский счёт сокращался на несколько сотен долларов. Эдик, разумеется, считал, что деньги – вода, которую нельзя жалеть для других. «Если тебя кто-то обокрал, значит, ему эти вещи нужнее», – рассуждал он.
Последней каплей, разрушившей их брак, стало поразительное по своей банальности событие. Как-то раз Памела приехала домой и обнаружила в постели у мужа грудастую кассиршу из бакалейной лавочки с их же улицы. Ну и кто осудит её за то, что она велела Эдику убираться к чёртовой матери?
– Почему же ты не продала её мне? – спрашивает Эдик. – Я бы купил. Эта машина – символ всех моих надежд!
Памела поворачивается к нему спиной, чтобы уйти, и слышит, как бумаги с шелестом падают на пол, а следом раздаётся такой звук, словно ломают мебель. Она продолжает идти, не оборачиваясь.
– Вы в порядке? – слышит она голос бармена. – Как вы себя чувствуете?
Памела уже толкнула дверь, чтобы выйти на улицу, но тут раздаётся глухой стук: на пол падает тяжёлое тело.
Она делает глубокий вдох и оборачивается. Эдик, в нелепой жёлтой рубашке и клетчатой спортивной куртке, сидит на полу и рыдает как маленький. Вокруг – между двумя барными стульями и под ними – разбросаны бракоразводные документы. Алекс, перегнувшись через стойку, протягивает Эдику стакан воды.
Эдик видит, что Памела возвращается, и пытается взять себя в руки, но к горлу тут же подступает новый приступ рыданий.
– Как ты могла?.. – бормочет он.
Памела берёт у Алекса стакан воды.
– Как ты могла продать мою машину? Что я теперь буду делать?
Памела представляет, как перед Эдиком стоит сердобольная женщина, гладит его по голове и нежно, как ребёнку, говорит: «Ну-ну, хватит». Но Памела вовсе не собиралась стать ему матерью. Он заставил её прочувствовать за короткий срок столько, сколько она не пережила за годы, и он ещё требует жалости! Медленно и расчётливо, хотя и не без дрожи в руке, Памела выливает стакан воды на голову Эдику.
– Как ты могла? Как ты могла…
Памела бросает пустой стакан ему на колени и уходит, с такой силой толкнув дверь бара, что та ещё долго раскачивается взад-вперёд.
Иди, Ада, не останавливайся! (Пер. А. Степанова)
Мы видим её в восемь тридцать пять утра по дороге в школу. Высокая девочка с каштановыми волосами. Это Ада. Вот она выходит из дверей своего дома – в самый раз, чтобы успеть. Холодный северо-западный ветер срывает и кидает ей в лицо лепестки вишен, кружит прошлогодние листья, поднимая их в просвет серого, вязкого неба между двумя многоквартирными домами. Сосед заводит машину: мотор запускается, глохнет, снова урчит и наконец заводится. Обдав выхлопными газами всю округу, соседская машина отъезжает. Аде хочется юркнуть обратно – домой.
В дверях стоит мама: она в пижаме, сверху накинут халат.
– Ну давай! – говорит она на их языке – том, на котором говорят только она и Ада, чужом в этой стране.
Чуть подтолкнув дочку в знак напутствия, мама говорит:
– Меня не будет дома, когда ты вернёшься. Пообедай в школе.
Проследив, как Ада спустится по ступеням, мама заходит внутрь. Снаружи дверь их дома – точнее, дверь половины двухквартирного дома с отдельным входом – выглядит точь-в-точь, как соседская и как все остальные двери в этом районе: дверное полотно из чёрного ДСП и «рыбий глазок», неотступно следящий за Адой, пока она не повернёт за угол.