только-только, чтобы покрывать ежемесячные выплаты ипотеки. Отец бесцеремонно вселился в подвал нашего дома. Он не съехал даже тогда, когда мама познакомилась с Пьером и Пьер стал жить с нами. Мой отец? Незнакомец, который осмеливался кричать на мать, – он напивался и орал на неё потому, что она, якобы, отказалась учить меня русскому языку, хотя это вовсе не её решение, я повторял это много раз. Почему я должен был учить язык страны, которая выгнала нас, разбила мою семью, лишила меня отца, лишила обоих моих родителей общего будущего, о котором они мечтали? Его друзья то и дело говорили мне: «Твой отец – великий человек, поэт, мыслитель», – они похлопывали меня по плечу и давали ему денег, с каждым годом всё меньше и меньше. А он всё спускал на выпивку, литры дешёвой водки – считается, что в Израиле до советской эмиграции не было алкоголизма, скорее всего, это так. Сидя в подвале, он перелистывал томики поэзии, которые ухитрился взять с собой, когда ему наконец разрешили выехать из Советского Союза. Он говорил, что всё главное помнит наизусть, и старался читать мне стихи вслух: «Burya mgloyu nebo kroet…», а я не понимал, отказывался понимать, тогда он спотыкался, сердился и бросал на середине.
А как понять новую версию его жизни, возникшую вместе с женщиной, которая претендует на роль его биографа: оказывается, он был диссидент, отказник? Мой отец – тайный участник заговора с целью угона самолёта? Как-то вечером эта женщина появляется в дверях нашего дома и говорит, что хочет посвятить жизни моего отца главу в своей книге. От слова «угон» меня бросает в дрожь. Угон – слово из лексикона террористов. В одном из судебных разбирательств советский прокурор приписал моему отцу незначительную роль, состоящую в ведении финансовых дел группы.
– Мама, это правда?
– Это общеизвестные факты, которые невозможно отрицать. Вы должны их признать, – настаивает женщина.
– Признать? Хорошо, твой отец был преступником, они с товарищами решили, что могут угнать советский самолёт в Израиль.
– Евреев не выпускали из Союза без борьбы! Он был политическим противником криминального государства! – волнуется гостья.
– Мой сын был тогда ещё слишком мал и не мог сказать, нужна ли ему свобода евреев ценой собственных лишений и потери отца.
Через шесть лет отец присоединился к нам в Израиле – оказывается, это время он провёл в лагерях.
– В Сибири? – спрашиваю я.
Мама всеми силами стремиться завершить разговор и чуть ли не выставляет женщину за дверь.
– Нет, в Вологодской области, в шестистах километрах от Ленинграда, – коротко бросает она, давая понять, что разговор окончен.
Я собираю крупицы информации из интернета. В 1970 году несколько советских сионистов и диссидентов из Риги установили связь с группой из Ленинграда, чтобы вместе угнать двенадцатиместный самолёт и вылететь из Ленинграда в Швецию. Почему в Швецию? Потому что угон большого самолёта рассматривался бы как преступление не только советским правительством, но и международным сообществом, внимания которого добивались диссиденты. Но на биплане не долететь до Израиля, поэтому в Швецию. Почему бы и нет? В любую точку на карте, находящуюся по ту сторону красной черты. Заговорщики назвали свой план «Свадьба» и под предлогом свадебного торжества скупили все места на местный рейс, маршрут которого собирались изменить. Фактически все они побросали свои семьи, потому что готовы были к тому, что их арестуют. И КГБ действительно арестовало всю команду ещё до того, как они поднялись на борт. Когда затея провалилась и предполагаемый пилот и его ближайший помощник были обвинены в государственной измене и приговорены к расстрелу, несколько мировых лидеров, включая Голду Меир, выступили в их защиту. Каким бы безнадёжным ни казалось тогда их заступничество, советские власти испугались возможности внутреннего брожения и ответного давления из-за рубежа. На следующий год неслыханному количеству евреев было позволено эмигрировать на «свою историческую родину». У биографа не будет трудностей в сборе сведений даже без помощи моей матери, эта история хорошо документирована.
Я наношу информацию на карту своей собственной жизни и размышляю. Когда я сидел в Риге в своей крепости из книг и заглядывался на отцовские валенки, был ли он уже тогда вовлечён в заговор? Переписывался ли с «женихом», планировал ли присоединиться к «свадебному торжеству»? В моей памяти картина нашей последней зимы в Риге засела так крепко, как если бы я провёл все долгие зимние месяцы, тихо играя подле него, но мать утверждает, что он уехал в Ленинград в начале октября и уже не возвращался. К тому же, оказывается, перед его отъездом я схватил ангину, обернувшуюся скарлатиной, а потом заболел воспалением лёгких. Страх потерять единственного сына не смог остановить твоего отца, говорит мать. Его приоритеты были расставлены иначе. (Она до сих пор не может думать о том времени без ожесточения, вспоминая весь ужас жизни в России и тяготы первых лет в Израиле. Я не виню её.)
И всё-таки факт остаётся фактом: этот заговор помог нам с матерью, как и многим другим, покинуть СССР и переехать в Израиль. В 1970 году только девятистам евреям позволили выехать из Советского Союза, а в семьдесят первом, после публичного процесса число возросло до двенадцати тысяч человек. Мы с матерью были в их числе. Должен ли я быть благодарен отцу за это? Когда он присоединился к нам через шесть лет, мне исполнилось десять. (Если в его планы входило навсегда избавиться от нас, что ж, и они потерпели фиаско.) К тому времени я постарался забыть почти всё, связанное с Россией, и не хотел признавать в нём своего отца. Он носил огромные очки, которые закрывали большую часть лица. Маленькие красные глаза скрывались за массивными линзами. Одежда висела на нём, а спина была сгорблена, как у столетнего старика. Должно быть, и мама с трудом его узнала: до свадьбы они были знакомы всего несколько месяцев, и к моменту его возвращения, выходило, что вместе они прожили намного меньше, чем вдали друг от друга.
Кто он – мой отец? Я не знал его. Я предпочитаю думать о нём в обобщённом смысле как об одном из моих предков. Предки, праотцы, люди, в результате физиологической деятельности которых я появился на свет. Неучастием в моей жизни они подарили мне свободу суждений, сделали меня таким, какой я есть. У нас нет общего языка, у меня и моих предков. Нет общих убеждений. Если бы я был на их месте – чисто умозрительный вопрос, конечно, но все-таки: если бы я был на их месте – тогда что? Я бы остался в Риге, в Советском Союзе? Вспоминаю тихую комнату с печкой, жёлтые обои, письменный стол, книги и понимаю, что я бы не уехал. Я не дал бы одурачить себя мечтами о месте, где трава зеленее, я постарался бы найти другие формы протеста, которыми двигало бы не отчаяние, а ответственность. И больше всего заботился бы о тех, кто был со мной рядом: я ни за что не превратился бы в старика, ютящегося в подвале дома своей бывшей жены и напивающегося до состояния, в котором единственным смыслом жизни остаются звенящие в ушах слова полузабытой поэзии.
Любовь и волосы (Пер. А. Степанова)
После постановки «Волшебника из страны Оз» – караоке с участием публики – в театре приключилась пьянка, продолжавшаяся всю ночь. Весь технический персонал вышел из строя. Теперь режиссёру, женщине, страдавшей от синусита, приходилось ещё и надрывать горло, обзванивая всех актёров, и на всякий случай напоминать им о сегодняшней премьере. Кто бы мог подумать, актёры самодеятельности не слишком-то всерьёз относятся к своим обязанностям! Я предвкушала дух единения и товарищества, когда записывалась в любительскую труппу, которая каждый год заново ставила «Монологи вагины», но здесь им и не пахло. Во время последнего прогона, за считаные часы до премьеры у нас не хватало трёх артисток, надо было срочно искать замены. Я подбила полдюжины своих подруг купить билеты, – и как я, спрашивается, буду выглядеть, если они действительно придут? Подобная безответственность меня просто бесила.
Когда репетиция всё-таки началась, зазвонил мой телефон. Администратор театра зашипела на меня по-змеиному:
– Выключи!
Весь день она действовала мне на нервы: отчитала за то, что я осмелилась принести в театр буррито, да ещё принялась его есть, пока она в мельчайших подробностях объясняла расположение и устройство аварийных выходов. Я проигнорировала её шипение и взглянула на экран телефона.
Пришла эсэмэска: «Я в Сан-Франциско». Недавно купленный телефон не смог определить номер, но я с радостью предположила, что это от Ханы – девочки из Израиля, которая сейчас живёт в Портленде.
«Отлично, – отстучала я ответ, – я вот-вот выхожу на сцену. Увидимся после спектакля».
В первый же вечер, в баре, где мы познакомились, Хана положила руку мне на плечо, крепко его сжала и объявила:
– Елена, ты выглядишь, как настоящая русская. Хочу тебя соблазнить.
Допила свой виски и ушла.
Хана отличается от американок, которые не могут обойтись без сложного выяснения отношений, словно любовь представляет собой головоломку, которую без докторского диплома не решить. Она нечасто бывает в Сан-Франциско, но когда появляется, мы с ней подбиваем друг дружку на офигенные поступки: забираемся посреди ночи на гору Твин Пикс и танцуем там голышом на виду у всего города.
Я размечталась о Хане и пропустила свой выход: режиссёр и администратор махали мне руками как одержимые. Поспешив занять место на авансцене, я с пафосом произнесла перед пустыми креслами текст о том, как хороши гениталии в своём естественном состоянии – при наличии волос. Мне не хватало актёрского мастерства, чтобы наполнить эти строчки тонкими оттенками эмоций, но всё-таки я смогла передать смысл отчётливо и убеждённо, стараясь произносить текст прямо в микрофон, чтобы всем было слышно. В кульминационный момент я встряхнула головой, так чтобы из причёски вылетели все шпильки и волосы рассыпались по спине до самой поясницы. Я отрабатывала этот жест в барах, когда хотела произвести впечатление. Со сцены я сошла в полной уверенности, что успех обеспечен.