– Елена, пожалуйста, выключи мобильник, – прошипела администратор. – Это просто невежливо.
На экране было новое сообщение: «Адрес плиз?»
Я вбила адрес театра и попросила Хану подождать у выхода. Вспомнилось, как она пристально смотрит в глаза, не отрываясь: в израильской армии учат так смотреть при допросах подозрительных лиц. Каждый раз, когда она на меня так смотрит, я готова немедленно признаться, что прячу за спиной автомат Калашникова. Мы с ней ещё не успели переспать. Дело не в отсутствии времени и возможности – просто мы обе получаем огромное удовольствие от флирта, от предвкушения того, что может произойти. Мы дразним друг друга, демонстрируя свою силу, а настоящие отношения непременно проявят наши слабости. Этим вечером я собиралась предложить ей провести ночь на берегу океана, без курток и пледов, согреваясь собственным жарким дыханием. Ну, можно ещё прихватить бутылку водки и развести костёр на пляже.
Администратор незаметно подкралась ко мне и попыталась выхватить телефон, однако я держала его крепко.
– Вперёд! – скомандовала она, подтолкнув меня к выходу на сцену.
Я совершенно забыла, что играю ещё одну небольшую роль в интерлюдии между двумя монологами. Отчитав текст, я спряталась за кулисами и до конца репетиции сидела в уголке, закрывшись текстом пьесы, чтобы не попадаться на глаза администратору. Репетиция затягивалась, постоянно что-то мешало: то какие-то поломки, то несогласованность света и звука. Стажёр, сидевший в звукооператорской кабине, не вынимал головы из ведра, опорожняя желудок после вчерашней попойки. Его сестра помогала ему за микшерским пультом, но ей приходилось возиться ещё и с ним, и она не успевала следить за происходящим на сцене. Режиссёр очень старалась, однако ей не хватало ни обаяния, ни организаторских способностей. Мне все эти люди быстро надоели. Хотелось видеть Хану – единственного человека, которому можно сказать: «Терпеть тебя не могу», – и заработать в ответ восхитительную улыбку: «Я тебя тоже».
Надо было ещё отрепетировать поклоны в конце спектакля. В последний раз, когда мы пытались это сделать, одна из актрис споткнулась о чью-то ногу и чуть не полетела в партер, утянув за собой двух соседок. Из-за отсутствия некоторых участников и поломок микрофона репетиция завершилась очень поздно, и до начала премьерного показа остался всего час. Я выскользнула наружу, подышать свежим воздухом.
Вечер оказался прохладным, Сан-Франциско окутал густой туман. У входа уже собирались зрители: фанатки и фанаты «Монологов вагины» ждали, когда начнут пускать внутрь. Недаром у этого спектакля культовая слава. Все билеты были проданы. За время моего недолгого участия в этой тусовке я встречала зрителей, которые знали все монологи наизусть, посещали все представления, сочиняли собственные монологи и ездили на фестивали, где являлась собственной персоной автор – Ив Энслер. Со стороны вся эта движуха казалась забавной. Я решила поучаствовать в прослушиваниях, чтобы произвести впечатление на одну женщину, которая, не дождавшись первого представления, взяла и переехала в Канаду. Моя постоянная подружка, Минна, услыхав о моём участии, была приятно удивлена и даже помогла выбрать монолог – «Волосы». Но потом наши отношения снова испортились, и я не была даже уверена, что она вспомнит о представлении. При ближайшем рассмотрении пьеса оказалась не слишком интересной. Она ратовала за раскрепощение женщин, но делала это слишком прямолинейно, без эмоциональной глубины. Пусть считают, что во мне говорит русская, но хочется, чтобы искусство, в котором я принимаю участие, было бы столь же прекрасным и запутанным, как сама жизнь.
Я прошлась мимо курильщиков, поглядывая, не появится ли Хана. Один мужчина, стоявший возле пожарного выхода, смутно напомнил мне кого-то. Он никак не мог зажечь сигарету на ветру, и все его жесты – как он поднимал воротник, как складывал чашечкой руки – были жутко знакомыми. Жесты принадлежали другому времени и месту – Ленинграду мрачного начала девяностых. Чувство нереальности охватило меня, когда я увидела, как он достаёт из кармана мобильник, смотрит на него секунду, а потом начинает набирать текст. Он послал эсэмэску, убрал телефон, и в то же мгновение мой мобильник завибрировал у меня в кармане. Я уставилась на экран, не веря своим глазам: «Я здесь».
Должно быть, именно в этот момент открыли двери театра: толпа зашевелилась. У меня раздался звонок – звонила режиссёр. Мужчина, похожий на Федю, наконец раскурил сигарету и посмотрел на часы. Во время моей последней поездки в Москву, пару лет назад, Федя объявил, что не может меня больше любить, потому что мои груди его пугают, а в голове у меня завелось множество идиотских американских феминистских идей. В предшествующие годы он приводил другие причины: я, дескать, живу слишком далеко, я тащу его в прошлое, а он, между прочим, женат на моей лучшей подруге. Больше всего мне нравилось его заявление, что у меня слишком много фантазий, а он никак не может соответствовать моим ожиданиям.
Из моих одноклассников до сих пор только один пересёк Атлантику. Если бы Федя собрался в Америку даже на короткое время – меня наверняка уж кто-то бы предупредил. А если он никому не сказал, то это плохо: внезапный визит предполагает какие-то радикальные решения, слёзные разговоры вроде «давай всё наладим». Мужчина повернул голову и провёл рукой по волосам привычным театральным жестом, в расчёте на взгляд со стороны: Федя. Я двинулась к нему сквозь толпу восторженных фанатов. Как раз в эту секунду он увидел меня, и на лице его отразилась неподдельная радость.
– Ленка!
Я потеряла дар речи. Вся сцена будто материализовалась из моих подростковых мечтаний, когда я воображала, как Федя шагает ко мне по залитому солнцем пляжу с таким же выражением счастливого узнавания на лице. Глядя на него, я словно перенеслась в прошлое и увидела себя, вернее, какую-то часть себя, о существовании которой забыла.
– Сюрприз!
Федя шагнул было навстречу, но тут же замер, не поцеловав меня в щёку и не пожав руку. Он только посмотрел мне в глаза и заулыбался ещё шире. Когда-то его можно было назвать красивым: нос, правда, сломан и лоб слегка вогнутый, зато улыбка такая открытая, будто распахнулось окно и восходит солнышко. Цвет его лица, освещённого жёлтой лампой у театрального подъезда, показался мне нездоровым. На вид ему можно было дать все сорок, а то и больше, и от этого знака бренности – его, да нет, нас обоих – запершило в горле.
– Ну что, рада? – спросил Федя по-русски.
– Фе-дя, – произнесла я, и мой рот заполнился этим именем, а все другие слова родного языка куда-то подевались.
Я не могла ни пожать ему руку, ни обняться, как принято в Калифорнии, ни чмокнуть его в щеку на русский манер. Вместо этого просто стояла, разинув рот, не в силах вымолвить ни слова. Очень хотелось дотронуться до него, но это было бы по меньшей мере странно. Ситуация становилась всё более неловкой.
– У тебя телефон звонит, – сказал он.
– Точно. Это режиссёр. Меня ждут за кулисами.
– А я думал, ты работаешь в библиотеке. А что это за затея с театром? Я же знаю, какая из тебя актриса, – не твоё это дело.
– Благотворительный спектакль, чтобы положить конец насилию над женщинами.
– Да? Вроде стриптиза?
– Блин!
Не было времени и терпения, чтобы объяснить Феде смысл «Монологов вагины». Я слышала, что пьеса шла в Москве и Питере, но это вовсе не значило, что такие, как Федя, имеют представление о культуре, которая дала ей толчок. Он наверняка высмеет любые мои слова: по его убеждению, феминизм придумали сексуально неудовлетворённые женщины. Ни от одного нового знакомого я бы не потерпела той патриархальной бредятины, которую мне доводилось слышать от Феди. Но поставить крест на Феде было не так-то просто. Чего греха таить: когда-то я и сама разделяла Федины предрассудки. Порвать с ним – означало бы похоронить часть себя.
Я схватила его за рукав пиджака и потащила к служебному входу. Войдя в здание, мы натолкнулись на высокую полную девушку, одетую в чёрный, кожаный, плотно обтягивающий костюм. Федя присвистнул. Звали девушку Хизер, на сцене она играла садомазохистскую «госпожу», а в жизни работала в детском саду воспитательницей. Хизер второпях бросила, что увидела в зрительном зале родителей двух своих питомцев. Не сбежать ли ей со спектакля?
– Так ты провалишь спектакль! У тебя ключевая роль. Подумай хорошенько, в этом костюме и с макияжем, тебя не узнать. А потом мы же в Сан-Франциско! Местные родители будут счастливы, что их детей воспитывает такой прогрессивный человек!
– Эй, эй, не надо так всерьёз. Я им сама флаер вручила, просто не думала, что кто-то придёт, – сказала Хизер. И крикнула кому-то за кулисами: – Елена вернулась!
Она оглядела Федю и спросила театрально хриплым голосом:
– Это что за красавчик? Твой любовничек?
Не выходя из роли, она протянула руку и провела блестящим красным ногтем Феде по щеке. Федя был невысокого роста, и Хизер возвышалась над нами так, словно мы были детьми.
– Он мне нравится, – с улыбкой объявила «госпожа». – Знает, как себя вести.
Федя ей подмигнул.
Мне было вспомнилась моя школьная подруга, которая вышла замуж за Федю много лет назад и до сих пор каким-то чудом его не бросила, но я тут же отогнала эту мысль. Мне всегда казалось, что любил по-настоящему он только меня, а женился лишь потому, что я уехала в Америку и ему было меня не догнать. А что если из нас двоих Федина жена оказалась гораздо более продвинутой? Задолго до того, как я открыла для себя свободную любовь, ей пришлось найти мужество и приноровиться к Фединым изменам. Почему он был нечестен с ней, со мной?
Смешно – я спрашиваю с него как настоящая американка, жительница Сан-Франциско, где все, даже самые малейшие, движения души подлежат подробному обсуждению и анализу, а секреты кажутся делом давно минувших дней. Кажется, что может быть проще, чем сказать, я люблю и тебя, и тебя, давайте жить вместе? Но нет, мои российские друзья так не думают. До тех пор пока Федя не появился тут передо мной, на нём стоял штамп моей подруги. А чего он сейчас от меня хочет? Что бы ни было, я не могу ему этого дать.