– Найдётся в зале место для моего друга? – спросила я у Хизер.
– Спроси у администратора. Правда, у неё зуб на тебя. Куда ты подевалась?
Я потащила Федю к боковому входу в зрительный зал, но он тормозил: никак не мог оторваться от Хизер и всё оглядывался на неё.
– Она что, тоже играет в спектакле? – спрашивал он.
Я втащила его в зал. Некоторые места впереди, как я знала, предназначались для наших знакомых. Я усадила Федю в пустое кресло и предупредила:
– Если начнут сгонять, притворись, что не понимаешь по-английски.
– Вот что я скажу, – объявил он: – рядом с этой девушкой у тебя нет никаких шансов.
– Но при этом ты всё-таки приехал ко мне.
Я чуть ли не бегом ринулась за кулисы и наткнулась на администратора.
– Ко мне только что приехал друг из России, – выпалила я.
– Грим! – зловещим шёпотом произнесла та сквозь зубы. – Живо!
Мой костюм состоял из простой чёрной юбки, такой же чёрной водолазки и красного шарфа, обёрнутого вокруг головы. После первых строчек монолога этот шарф надо было начинать разматывать. Гримёр – она и звукооператор были ближе всех нас к понятию «профессионал» – придала моей коже необходимую бледность, подвела глаза и сделала что-то такое, от чего мои губы стали выглядеть потрескавшимися.
Моей героиней была женщина, муж которой изменял ей и к тому же требовал от неё брить лобок, чтобы сильнее возбуждать его.
«Нельзя любить вагину, если не любишь волосы», – так начинался мой монолог.
Когда гримёр заматывала шарф вокруг моей головы, я вдруг осознала, что должна произнести эти слова перед сидящим в первом ряду Федей. Кошмар, сколько в этом монологе совпадало с нашими отношениями в реальной жизни. Федя чуть ли не открытым текстом заявлял, что любил бы меня, если бы я была чуть-чуть не такой, как есть: потоньше, более плоскогрудой, если бы стала гораздо ниже, чем он, и сомневалась бы в своей правоте не только на словах, но и в глубине души.
– Ты вечно со мной споришь, даже когда говоришь «да», как будто делаешь мне одолжение.
Моя подруга – Федина жена – была гораздо ближе к его идеалу. Она и раньше была необыкновенно тихой, а после свадьбы стала ещё спокойней. Выполняла всё, о чём тот ни попросит: брала дополнительную работу, чтобы помочь ему начать новое дело, и вплоть до – тут я давала волю воображению – вплоть до постельных дел. И всё же при всяком нашем разговоре он жаловался, что несчастлив в браке. А что ему нужно для счастья? Похоже, ему хочется, чтобы его жалели, – у него такая игра!
Администратор торчала в зеркале у меня за спиной, приготовившись, если понадобится, отвести меня на сцену за руку. Но я была уже готова. В чёрном костюме, с белым лицом под красным шарфом я выглядела мощно и гламурно – этакая ведьма из самых мрачных Фединых кошмаров. Облик придавал мне уверенности в себе. Если бы Хана оказалась в зале, она б обязательно в меня влюбилась, несмотря на все свои безумные выдумки. Я была прекрасна и, стоя на сцене, могла заставить всех это увидеть.
Подали знак, я вышла на сцену. Монолог мне долго не давался, я заучивала его с большим трудом. А сейчас я произносила чужие слова совершенно свободно, будто от себя. Я ни разу не взглянула туда, где сидел Федя, не убедилась даже в том, что его не прогнали с незаконно занятного места. Муж, в моей истории, жаловался, что его жена (то есть я) не удовлетворяет его сексуально, а семейный доктор принял его сторону, посоветовав мне выбрить лобок. Муж получал наслаждение, брея гениталии, словно эта часть моего тела существовала отдельно от остальных и была единственным, что он во мне ценил. Разматывая шарф, я рассказывала о том, как он это делал, описывала припухлость моего лишённого волос лобка.
– В конце концов я решила, что всё, хватит. Волосы растут там неслучайно, – заявила я. – Нельзя выбирать из меня куски, которые ты хочешь, и выкидывать остальные. Давай-ка соберись с силами и прими всё вместе. – Сказав это, я вытряхнула шпильки и распустила волосы, любуясь как бы со стороны их блеском в лучах прожекторов, а затем пригвоздила Федю взглядом к креслу: – Смирись, – призывала я, – и прими меня такой, какая я есть.
Впрочем зал был затемнён, и Федю я не разглядела. Последовали аплодисменты, и я быстро ушла со сцены. Администратор даже не взглянула в мою сторону: она уже вызывала на сцену следующую актрису. Режиссёр ткнула в лежавшую перед ней распечатку, указывая мне на какие-то строчки: оказывается, я отступила от текста.
– Прошу прощения, – пробормотала я, – вдохновение накатило.
Ни разу в жизни я не курила, а тут вдруг захотелось. Я шагала по гримёрке, кусая ногти в ожидании, когда придёт время моего второго короткого выхода на сцену. Мне разом тут всё осточертело. Я вспомнила, как завелась, представляя, что встречу Хану после спектакля и тогда начнутся наши приключения. Теперь меня даже передёрнуло от несоответствия происходящего. Я тосковала по Хане, мне хотелось встретить с ней чертовски холодный закат над Тихим океаном поблизости от моего дома, а затем отправиться на поиски приключений, пройти сложными маршрутами, чтобы испытать друг друга. Подняться на утёс Хаф-Доум, пройти по Сьерра-Неваде, поставить палатку в Долине Смерти, затеряться в самых труднодоступных местах Америки. Геройские мечты. Однако Хана в Портленде и, должно быть, как раз сейчас болтается в баре с какой-нибудь юной панкушкой. А я тут вынуждена выяснять с Федей отношения, которые меня, казалось бы, уже давным-давно не касаются.
Пьеса шла ещё целый час. Когда я наконец смыла грим и переоделась в привычные джинсы и футболку, Федя уже вышел из театра. Я увидела его на улице: он курил перед выходом.
– Ну как? – спросила я. – Как тебе?
– Ты это о чём? О спектакле? А что я, по-твоему, должен про него думать?
– Откуда я знаю? Ну, тебе понравилось? Как мой монолог?
– Я так понимаю, что это какая-то феминистская штучка? Разные там нападки на мужиков?
– Не совсем.
– По-моему, половина ваших актрис боится микрофона. Да вообще все выглядели испуганными. И что у вас там со звуком? То включается, то пропадает, я вообще ничего не понял.
– Совсем ничего?
– Ну у меня же ещё джетлаг. Так что я там в середине даже задремал.
«Госпожа» Хизер вышла из театра и направилась к нам. Она сняла сценический костюм, облачилась в обычную водолазку и сразу стала похожа на воспитательницу детского сада.
– Мы в бар собрались, – объявила она. – Идёте с нами?
– Конечно, – кивнула я.
В этот момент Федя вдруг положил руку мне на плечо, почти касаясь ключицы, и принялся легонько поглаживать. Его тяжёлое, пропитанное табаком дыхание щекотало мне кожу.
– Федя, – сказала я по-русски, отодвигаясь, – мы собираемся отметить премьеру. Ты ведь никуда не торопишься?
Он улыбнулся и похлопал меня по спине:
– Куда мне теперь торопиться? И так вон куда заехал.
Время было позднее, бар оказался набит битком, толпа выплёскивалась наружу, и гул разговоров был слышен с противоположной стороны улицы. Мы просочились внутрь, и Хизер заказала всем по рюмке водки в честь русского гостя. Федя в ответ произнёс тост. Он сказал с сильным русским акцентом:
– Всю жизнь слышал, что американки – уродины. Так выпьем же за преодоление стереотипов!
И подмигнул мне, как бы спрашивая: что, удалась проделка?
– Твой приятель – настоящий неандерталец, – сказала мне Хизер, отодвигаясь подальше от Феди. – И где ты таких берёшь? Поначалу кажется забавным, но потом вдруг понимаешь, что он вовсе не играет, а и впрямь думает то, что говорит.
Я увидела в глубине бара наших режиссёра с администратором. Они обнимались и улыбались. Улыбка досталась и мне: теперь, когда самое трудное позади, они были готовы, вполне в калифорнийском духе, всё простить и снова меня полюбить. Я представила знакомым Федю и заказала ещё выпивку. Все проявили интерес к русскому, и он принялся объяснять, что прилетел в Сан-Франциско на конференцию по компьютерным играм, что у него в Москве своя фирма и что он надеется вскоре открыть филиал в Силиконовой долине.
Тут кто-то схватил меня за руку. Это была Минна – мы с ней жили последние несколько лет.
Отношения никак не складывались. Я терпеть не могла эти её постоянные «беседы ради нормализации отношений», а она считала их совершенно необходимыми. Как-то раз после того, как мы с коллегой по библиотеке целую неделю корпели над скучнейшим проектом каталога особых коллекций, я выпила с ним в баре, мы посочувствовали друг другу, и всё кончилось тем, что я пригласила его домой и мы трахнулись. Минна знала, что этот человек женат, и на следующий день подступила ко мне с претензиями. Я оправдывалась: мы, дескать, люди свободные, моногамии не соблюдаем и можем спать, с кем захотим, не ставя при этом под вопрос наши с ней отношения. Тогда Минна спросила: а как же жена этого человека? Секс не проблема, всё дело в обмане. Проблема в том, что жену никто не предупредил. Любой человек может добровольно вступать в открытые отношения с любым другим, считала Минна, но все заинтересованные стороны должны об этом знать. «Ты говоришь прямо как учёный, – заметила я. – А в жизни всё чисто не бывает».
Она обиделась – наверное, мне не следовало высказываться так прямо. Этот эпизод был далеко не первым; скорее, он стал последним в длинной серии взаимных обид.
Разъехаться в Сан-Франциско оказалось ничуть не легче, чем в СССР в восьмидесятые годы. Цена за аренду жилья росла куда быстрее, чем зарплата, так что если бы одна из нас съехала из общей квартиры, ей пришлось бы распрощаться с городом. Арендный договор был оформлен на меня, но на зарплату библиотекаря выплачивать всю сумму было нереально. Мы обе надеялись, видимо, что всё наладится. Я разорвала отношения с женатым мужчиной. Минна по-прежнему приглашала меня в рестораны в «счастливые часы» и учила за обедом «этике свободной любви». Я слушала и извинялась – снова и снова. Наконец она нашла возможность пожить некоторое время у своих друзей. Три недели я её не видела, за это время засох один из её цветков.