Он стоял совсем близко, и я могла бы дотронуться до него, но не стала этого делать. Услышав эти его слова, я вдруг почувствовала облегчение от того, что всё прояснилось.
– А помнишь это?.. – спросила я и продекламировала: – «Послушай: далёко, на озере Чад, изысканный бродит жираф».
– Гумилёв? Конечно, помню. Только при чём тут Гумилёв? Ты случайно континенты не перепутала? Чад – это же в Африке.
Зазвонил телефон: коллега по библиотеке, который не смог прийти на спектакль, спрашивал, как всё прошло.
«Хана», – подумала я с такой тоской, что это слово песком рассыпалось у меня во рту.
Счастьеведение
Самоубийство Хелен Мор (Пер. А. Степанова)
Позвонила Маргарита – бывшая коллега, ныне пенсионерка – и сказала, что Хелен Мор покончила с собой.
– Несерьёзный, нелепый поступок!
Позвала к себе.
– Приезжай в четверг вечером, как обычно. Мне нужно отвлечься.
Прошёл уже год с тех пор, как я впервые побывала на одном из её четвергов – ежемесячных литературно-музыкальных собраний, которые Маргарита устраивала у себя в гостиной. Хелен посещала их регулярно в течение нескольких десятилетий. Они с Маргаритой были почти ровесницы, каждая из них преуспела в своей области. Хелен занималась английскими романтиками, Маргарита читала в том же университете курсы по Флоберу, Золя и Бальзаку. Там же теперь работала и я в качестве ассистента английской кафедры. О профессоре Хелен Мор я услышала задолго до того, как впервые увидела: она преподавала здесь начиная с шестидесятых и до 2006 года, когда её вынудили уйти на пенсию, сославшись на почтенный возраст. У Хелен была репутация воинствующей феминистки, она охотно ввязывалась в битвы из-за назначений и продвижений преподавателей. Возможно, её заставили бросить работу: молодые преподаватели с подозрением относились к феминизму предыдущих поколений и предпочитали избегать скандалов, даже когда речь шла о собственной карьере.
– Это точно самоубийство? – спросила я.
В жизни Хелен была тихой, молчаливой женщиной с насмешливым, саркастическим чувством юмора, и даже мысль о том, что она могла покончить с собой, казалась нелепой. У меня в голове зароились смутные картины убийства. Быть может, какой-нибудь мужчина-преподаватель, которого не повысили в должности, решил, что это Хелен испортила ему жизнь?
– Я опущу малоприятные подробности. Знаешь, что она написала в предсмертной записке?
– Она оставила записку?
– «Спасибо за приятное путешествие. Люблю всех».
Я даже улыбнулась.
– Ты только представь, что после такой записки она выпивает кучу таблеток и надевает на голову пластиковый пакет… – Маргарита запнулась. – В любом случае это не телефонный разговор. Приезжай, пожалуйста!
В четверг я приняла последний экзамен весеннего семестра, собрала студенческие работы и отправилась на метро в Гринвич-Виллидж. Маргарита жила на третьем этаже в замечательно просторной, с высокими потолками квартире: ещё в семидесятых они с мужем приобрели разорившуюся мастерскую по производству подушек и превратили её в жилое помещение.
В конце девяностых муж умер, и квартира стала постепенно превращаться в своего рода ловушку. У неё развивался артрит в руках и коленях – подъём и спуск по лестнице сделались сущей мукой. Она выходила на улицу не чаще двух раз в неделю и то с помощью приходящей медсестры. За такие апартаменты можно было выручить несколько миллионов долларов, но Маргарита не хотела продавать квартиру.
– Мне легче обойтись без хлеба, чем без пианино и книг, – повторяла она.
По её лестнице я всегда поднималась, преисполненная почтения и страха. Никогда не знаешь, какая звезда из мира искусств заглянет сюда в очередной четверг. Юность Маргарита провела в Париже, где среди её знакомых были Сартр и Симона де Бовуар, Пикассо, Шагал… В последние годы круг её знакомых заметно сократился, но всё-таки мировые знаменитости: музыканты, поэты, драматурги, – мелькали иногда среди её бывших коллег и учеников.
Я позвонила и подождала несколько минут, пока Маргарита добиралась по коридору.
– Боюсь, сегодня никто, кроме тебя, не придёт, – сказала она из-за двери, пытаясь победить замок и дверную ручку.
Наконец дверь поддалась и открылась.
– Уже несколько человек позвонили, что не придут из-за окончания семестра. Кроме того, сегодня ведь похороны. Но ты входи, входи – поговорим об этом позже.
Она провожает меня в гостиную, куда сквозь тщательно задёрнутые шторы не проникает свет с улицы. Вместо него тускло светят два торшера. Уставленная старинными музыкальными инструментами, с кучами книг на полу и столиках, с яркими модернистскими акварелями на стенах, гостиная кажется частью анфилады в королевском дворце: глазами смотреть, а руками не трогать. Но Маргарита всегда напоминала гостям, что инструментам и книгам нужно человеческое тепло, приглашала поиграть, полистать альбомы.
Обычно накануне собрания Хелен или кто-нибудь из подруг постарше приходил на помощь Маргарите, чтобы привести комнату в порядок и приготовить стол к вечеринке. Впервые оставшись с хозяйкой наедине, я впала в оцепенение: совсем потеряла уверенность в себе, не знала, куда ступить.
– Спасибо большое, что пришла, – говорит Маргарита. – Ты не представляешь, как в моём возрасте важно общение с молодыми людьми.
В январе мне исполнилось тридцать девять, и я давно уже не отношу себя к «молодёжи», но в присутствии Маргариты, которая лет на сорок старше, я и правда чувствую себя школьницей.
– Сегодня похороны Хелен, наши общие друзья звали меня, но я решила не ходить. Мне это физически тяжело, и пришлось бы просить помощи нескольких человек, и потом, я слишком рассержена. Какой бессмысленный поступок!
– Я не знала про похороны, – сказала я, покраснев, и закашлялась.
Как самая настоящая школьница я даже не задумалась о том, что за смертью следуют похороны. Мне и в голову не пришло, что кто-то таким образом мог почтить память Хелен. Теперь же после слов Маргариты мне показалось, что похороны – это вообще какой-то кощунственный обряд: похоронили – и с глаз долой. Маргарита отказывалась отпускать Хелен так запросто.
– Наверное, всё дело в одиночестве, – тихо проговорила она, глядя мимо меня в пространство большой и тёмной комнаты. – Хелен всю жизнь была занята, возилась со студентами, а потом её уволили – можно представить себе, каково ей было.
– Но она не выглядела подавленной. Стихи, которые она читала на ваших вечерах – в них было столько юмора…
– Ну да, старалась не распускаться. Над сборником эссе работала – что-то теперь станет с этой книгой. Однако кто знает, что было у неё в душе?
Взгляд Маргариты сосредоточился на мне, она покачала головой и сменила тему:
– Устраивайся поудобнее – я сейчас принесу чай.
Шаркающей походкой она побрела в кухню. Я хотела было пойти за ней помочь, – так всегда поступали её пожилые подруги, но Маргарита велела мне остаться в комнате:
– Можешь пока посмотреть книги или сыграть на рояле. Я забыла, ты играешь на рояле?
Ей хотелось обойтись без посторонней помощи, а я слишком робела, чтобы настаивать.
На рояле я умела играть только детскую песенку «Братец Якоб» и потому села на диван возле низкого столика и стала рассматривать гостиную. Рояль занимал в ней почётное место, у балконной двери стояла арфа, на стене висело несколько скрипок. Я припомнила, как впервые пришла сюда: тогда я увлекалась модернистской поэзией, и коллега с французской кафедры позвала меня на четверг к Маргарите, предупредив, что каждый гость должен что-нибудь прочесть наизусть, неважно, на каком языке. В тот вечер в гостиной расположилось не меньше двадцати студентов и преподавателей: сидели на диванах и прямо на ковре между грудами книг и музыкальными инструментами. Мне рассказывали, что когда-то Маргарита играла в камерном ансамбле барокко, устраивала концерты, писала рецензии. В те времена старинная музыка доклассического периода была мало востребована, а деятельность Маргариты помогла возродить широкий интерес.
Всего несколько недель назад на диване по ту сторону низкого столика сидела Хелен Мор и говорила о своём сыне. Я пришла раньше обычного и поневоле стала свидетельницей их беседы. Хелен рассказывала, что сын живёт в Токио с женой и детьми, работает консультантом в крупной корпорации, у него прекрасная зарплата.
– Он приезжал сюда на несколько дней по делам и предложил сводить меня в роскошный ресторан, – рассказывала Хелен. – В тот день он задержался на работе, совещание продлилось допоздна. Так он не мог сообразить: ждать мне его на ужин или поесть. Он знает, что я не люблю сидеть голодной. Ну, я поела. А он приехал в восемь вечера и объявил, что мы едем в ресторан. Конечно, я поехала, взрослых детей надо слушаться.
– И как тебе? – спросила Маргарита.
Сама она, похоже, питалась исключительно сыром, фруктами и тоненьким имбирным печеньем, макая его в чай. Невозможно было представить Маргариту перед тарелкой супа, не говоря уж о походах в рестораны. Хелен же была женщина в теле, и это её красило, а тем вечером она выглядела как-то особенно молодо, была полна энергии. В джинсах, на голове – модная стрижка с живописно взлохмаченными некрашеными седыми волосами.
– Я дочь фермера, – заметила Хелен. – Отец держал коров и владел большим яблочным садом в Коннектикуте. Жизнь была непростая, особенно зимой. Нас с детства учили доедать до конца.
Маргарита подвинула коробку с печеньем на середину стола. Мы обе ждали, что Хелен скажет дальше.
– Помните, как у Милна? – спросила она, и лицо её сразу прояснилось, на губах промелькнула улыбка:
Джеймс Джеймс
Моррисон Моррисон,
А попросту —
Маленький Джим,
Смотрел за упрямой,
Рассеянной мамой
Лучше,
Чем мама за ним[7]. —
Роберту очень нравился этот стишок, когда он был маленьким.