Погода в Дублине (Пер. О. Логош)
Велосипеды удалось сдать в багаж по двести долларов за каждый, но сперва пришлось отвинтить педали. Мы упаковали кофеварку и расстались с чугунной сковородой. Родные и друзья, собравшиеся в аэропорту проводить нас, провели краткий курс молодого бойца на знание ирландской тематики: клевер, Камень Красноречия, взрыв бомбы в универмаге Harrods и прочее.
В перелёте от Сан-Диего до Лос-Анджелеса Дрю с фанатическим увлечением читал статью о почечной недостаточности, связанную с профилем его новой работы, а я тем временем перерабатывала своё резюме на европейский лад. По слухам, во время нынешнего экономического кризиса ирландские фирмы шарахались от местных бухгалтеров, как от нечистой силы, а американцы там всегда были в почёте – даже масштабы наших последних скандалов внушали им уважение. Честно говоря, сошла бы любая работёнка – подумать только, какое приключение мы себе придумали с этой Ирландией! Вот только ладони потели, хотя я и не думала нервничать.
Полёт из Лос-Анджелеса в Лондон задерживался по техническим причинам, которые сильно пахли утечкой топлива. Из путеводителя мы узнали, что Джеймс Джойс выбрал Дублин местом действия своих романов, потому что «это было “средоточие немощи”, и там никогда ничего не происходило». В Хитроу мы опоздали на пересадку и три часа нюхали духи и дегустировали спиртное, которое предлагалось на акциях магазинов Duty Free. Поздним вечером оставшиеся оптимисты полупустым челночным рейсом вылетели из Лондона в Дублин. Вложенная в карманы кресел ирландская независимая газета утверждала, что Ирландия послужит «восстановлению европейской экономики».
«Вы прилетели в “Baile Átha Cliath” – город брода с ивовыми изгородями», – извещала вывеска на крыше здания аэропорта. Наши вещи, всё наше мирское достояние, которое мы сдали в багажное отделение в Сан-Диего, включая два велосипеда без педалей, промахнулись и теперь были на пути в Мадрид. Если верить представителям авиакомпании, они сумеют догнать нас завтра.
– Что вы забыли в Ирландии? – спросил офицер иммиграционной службы.
Мы уже видели в интернете фотографию нашего ирландского пристанища, с блестящей входной дверью малинового цвета. Вечером посидели за очаровательной барной стойкой в только что пережившей ремонт кухне и бодро попировали, доедая сухарики и йогурт из авиа-пайков, а на следующее утро, в воскресенье, отправились по магазинам, где купили чистые носки, бельё и деловой костюм для Дрю. В полдень устроились в тёмном углу смахивающего на пещеру паба в даунтауне и позабавили бармена, заказав горячий пунш для меня и стаканчик «Бейлиса» для Дрю.
– Ирландские парни пьют виски или «Гиннесс», – съязвил бармен.
От сочетания алкоголя с джетлагом мы прямо-таки клевали носами, сидя на высоких стульях у стойки бара. Кто-то переключил телевизор на детский канал: три пузатых мультяшных автомобильчика спасали из глубин старинный фрегат и чинили его с помощью веток и мха.
– Тебе не кажется, что поблизости крутится лепрекон, он может выскочить из любого угла? – спросил меня Дрю.
– Ирландия – страна неограниченных возможностей, – ответила я.
За окном полил дождь.
В понедельник в 8.30 Дрю ушёл на работу. Компания производила оборудование для диагностики почечных заболеваний, что вполне соответствовало научным интересам Дрю. Ему было обещано достойное жалованье со всеми компенсациями, включая четырёхнедельный отпуск и ланчи в буфете фирмы. Пообещали даже оплатить наш переезд. В 9.45, когда я чистила зубы новой щёткой, собираясь выйти в интернет-кафе, позвонить в авиакомпанию по поводу нашего пропавшего багажа и посидеть за компьютером, поискать работу, – в дверь постучали. Это был Дрю.
– Что случилось?
– Ничего особенного, – заявил Дрю, стаскивая с себя тесноватый новенький пиджак. – Все сотрудники пакуют вещи. Работодатель обанкротился.
На середине его рассказа послышался новый стук. Это был сотрудник службы доставки. Три наших чемодана и два велосипеда поблуждали по миру и готовы были осесть на месте.
– Не помнишь, куда мы дели педали? – спросила я Дрю. Этот вопрос мучил меня от самого Сан-Диего.
– Помню, – ответил он. – Я оставил их в багажнике маминого грузовика.
Больные, больные, больные, ужасно больные дети (Пер. А. Степанова)
1. Джейк
Ребёнок болен. Каждый день, ближе к вечеру мама вывозит его на прогулку в парк, и он безвольно сидит в коляске, не улыбаясь, погружённый в себя, и зрачки его кажутся плоскими, абсолютно лишёнными глубины. Похоже, его мама не понимает, в каком он состоянии.
– Скажи дядям «здрасте», Джейк, – командует она, указывая на нас, когда мы проходим мимо.
Ребёнок совершенно безучастен, но мамаша этого будто не замечает.
– Он сонный сегодня, – объясняет она. – Это всё из-за погоды.
У последней на аллее скамейки она останавливает коляску, сбрасывает свой потёртый рюкзачок и вытаскивает пачку сигарет. Натягивает ребёнку на голову парусиновый капюшон, словно такой защиты достаточно, и принимается курить – одну сигарету за другой, одну за другой, быстро и непрерывно. Вся она выглядит как-то неряшливо. Волосы давно немытые, седеющие у корней. Татуировки на дряблой коже рук кажутся выцветшими. Спущенные петли на чёрных чулках. Она никогда не берёт ребёнка на руки, только однажды мы заметили, как она склонилась над сыном и вытерла ему нос краем своей мятой блузки.
Между собой мы решили, что ребёнок страдает аутизмом.
– Может быть, отдать его в какое-нибудь учреждение? – размышляем мы.
– Интересно, а как она зарабатывает на жизнь? И что у неё в рюкзачке?
– Дымит как паровоз… Наверняка пьёт, смотри, какие мешки под глазами.
– И наркотики, так ведь? Смотри, совсем высохла. А волосы? Спорим, метамфетамин?
– Никакой жалости к ребёнку. Она к нему совсем не притрагивается.
– Одеть как следует не может. Где, спрашивается, носочки? Где шапочка?
– Он даже не плачет – словно из детского дома.
– И коляска сломана. Вполне может вывалиться.
– Нужно, чтобы о нём позаботились, кому это положено делать. Позвонить, что ли, в социальную службу?
Выкурив пять-шесть сигарет – подумайте только, сколько это стоит! откуда она берёт деньги? – мамаша встаёт и катит коляску обратно. Ребёнок не издаёт ни звука.
– Джейк, скажи «пока», – командует она, когда они проходят мимо нас. – Кому-то пора уже в кроватку. Мама трудилась всё утро, она устала. Приятного вечера, господа!
Выражение лица у неё миролюбивое, словно она старается нас задобрить.
– Ваш ребёнок болен, – говорим мы ей вслед, – ему нужна помощь!
Она хмурится, словно наши слова приводят её в замешательство и, ускоряя шаг, почти бегом выкатывает коляску из парка.
2. Поздний ребёнок
Девочка была больна. Но те, кто этого не знал, видели только золотистые локоны, спелые груши щёк, складки на толстеньких ручках и ножках и принимались ворковать:
– Ах, какая миленькая!
Мы не спешили заводить детей, старались прежде устроить карьеру и полагали, что природный инстинкт сработает в нужное время. А у большинства наших друзей дети уже были. Когда мы впервые отважились на зачатие, оказалось, что мы прождали слишком долго. Но семь лет спустя наука совершила чудо, и вот она – наша медовоглазая малышка. Мы и сами не ожидали, что можем быть так счастливы.
В ожидании её мы организовали свой распорядок по новым законам. «Мы» уже значило больше, чем «мы двое». Будущая мать бросила работу; коллеги поздравили её с переменой в жизни. Будущий отец отказался от предложения о повышении, надеясь, что так лучше сохранится привычный баланс между работой и домашней жизнью. Мы продали квартиру и купили дом в тихом районе города, вполне подходящем для детей. Впрочем, позднее мы пожалели о своём решении. В этом районе, холмистом и неровном, трудно было гулять с коляской, и матери приходилось либо ездить на прогулки на машине, либо сидеть с дочкой дома. А главное, она буквально грезила о работе, о возвращении к упорядоченной офисной жизни. Отцу всё равно пришлось взвалить на себя всю ту работу, которую предполагало повышение, и трудиться куда больше, чем раньше, но без дополнительных денег.
– Дальше станет легче, – говорили нам друзья, у которых дети были постарше. – Мы через это проходили. В шесть недель они уже столько не плачут, в три месяца начинают улыбаться, а в четыре их уже легко отвлечь игрушками.
– Попробуй диету без молочных продуктов, зерновых, сои и яиц. И не волнуйся. У детей аллергия со временем проходит.
– От болей в животике помогает массаж три раза в день.
– Когда вы перейдёте на твёрдую пищу, девочка будет лучше спать.
В первое время после рождения дочки мы хорошо помнили, как долгие годы ждали её появления, помнили о счастье, которое испытали, когда она наконец появилась на свет. Первое подозрение, что, может быть, не всё в порядке, возникло, когда мы узнали, что у плода ягодичное предлежание и никакие мучительные попытки повернуть её не избавят от кесарева сечения.
– Разве вы не любите её такой, какая она есть? – спрашивали нас другие родители, и мы в ответ кивали и улыбались.
Но оставаясь наедине, мы соглашались друг с другом: дальше легче не будет.
– Может быть, нам не следовало иметь детей?
– Мы слишком эгоистичны, слишком привязаны к работе.
– Мы уже немолоды и закоснели в своих привычках.
– Надо записаться ещё вот на какие курсы: на курсы языка жестов. И на курсы по улучшению сна. Йоги и медитации. Может быть, нанять консультанта, который помог бы нам разработать более эффективные процессы ухода за ребёнком?
Всё это мы говорили вслух, но, глядя друг другу в глаза, понимали невысказанную правду: ничего сделать нельзя, ни за какие деньги и никакими усилиями. Ребёнок болен.
3. Что-то не так
Жалобный плач младенца заставляет маму прятаться в ванной: она включает воду и затыкает уши пальцами. Отец не хочет даже говорить об этом. Он никогда не был особенно разговорчив, а с рождением каждого следующего ребёнка становился всё тише и тише. Этот ребёнок у них третий.
Как-то вечером за ужином семилетний старший – пора бы ему уже поумнеть – налетел на отца и боднул его головой так, что рассёк губу. Бутылка пива грохнулась со столика и разлетелась на тысячи осколков. Пиво залило ковёр и паркет.
– Б… – сказал отец, ощупывая кровоточащую губу.
Старшие дети притихли, только младенец продолжал плакать.
– Не смей ругаться! – крикнула мать, выходя из ванной. – Хочешь, чтобы они начали за тобой повторять?
– Нечего валить на меня! – заорал в ответ отец. – Задолбало! Просто задолбало всё это!
Он пнул столик и зашагал прочь – прочь от этой лужи, от этих осколков, от этих детей.
Позже, на консультации, он объяснял:
– Отцовство не для меня. Ну разумеется, я люблю детей, и младшую тоже, не подумайте чего плохого. Ну не в силах я больше терпеть такую жизнь. Мы же стали собственной тенью. Я всё время на работе, дети едва узнают своего отца. Малышка плачет от страха при виде меня. Она просто больная.
– Это такая стадия развития, – оправдывалась мама. – Потом она привыкнет.
– Нет, не могу, честное слово, не могу, – продолжал отец. – Раньше я думал, что мне нужна большая семья. Только старые методы воспитания больше не годятся, теперь надо растить детей совсем по-другому. А как, по-вашему, мне зарабатывать на жизнь да ещё сохранять силы на все эти фокусы? Нет, пусть мне вернут обратно мою жизнь!
Женщина-консультант слушает спокойно: во всём, что говорят эти люди, для неё нет ничего неожиданного. С её точки зрения, ничего страшного не случилось: муж страдает от небольшой депрессии, ему надо прописать кое-какие лекарства. В остальном разговор идёт в нужном русле, эти люди не перекладывают вину друг на друга, а готовы признать собственные ошибки. Они уже проходили всё это раньше: долгое перечисление взаимных обид и так далее, но теперь жена говорит, что не держит зла, она говорит, что хотела бы сохранить брак:
– Мне очень больно, но главное, если мы разведёмся, девочка, когда она вырастет, будет думать, что с ней было что-то не так, что родители разошлись из-за неё.
– А с ней действительно что-то не так, – замечает отец. – С нами всеми что-то не так. Такая жизнь.
4. Ложный диагноз
Младенца привезли ко мне в отделение скорой помощи в одиннадцать ночи. Привезла мать, чернокожая лет двадцати пяти, одетая в футболку и спортивные брюки.
– Не хочет ничего есть, – объяснила она. – А сегодня утром упал со стола на кухне и ушиб голову.
– Как он оказался на кухонном столе?
– Ну я ж не думала, что он будет двигаться…
Видно было, что шестинедельный ребёнок страдает от боли: он непрерывно громко кричал. Матери не удавалось его успокоить: он не брал ни грудь, ни бутылочку с молочной смесью. Мать не могла точно сказать, потерял ли он сознание, когда упал.
– Я на мгновение отвернулась, гляжу, а он уже на полу и плачет.
При первичном осмотре я заметила у него на левом ухе кровь или что-то похожее на кровь.
– Почему вы не принесли его раньше?
– Так ничего особенного и не было. Его в больнице при рождении сильно повредили, врач щипцами тащил.
Я предупредила дежурного педиатра: есть подозрение на домашнее насилие. Была ли я неправа? Педиатр так не думала. Она велела сделать рентгенограмму черепа и на всякий случай грудной клетки.
Выяснилось, что у младенца двусторонние теменные трещины и повреждения рёбер. Сделали компьютерную томографию, и теменные трещины подтвердились. Ребёнка госпитализировали, записали в диагнозе подозрение на домашнее насилие. Служба опеки забрала его у матери.
Пять специалистов занимались этим малышом, так вы уж извините меня, но я остаюсь при своём мнении: с ним произошло что-то неладное. Конечно, я знаю, что кости черепа у младенцев связаны мягкими тканями и могут иногда накладываться друг на друга. При отсутствии вздутий на мягких тканях рентгеновский снимок трудно истолковать. Но все внешние поведенческие знаки указывают на историю насилия: у матери под глазами круги, ребёнок кричит, когда его берут на руки, не откликается на ласку. Если ребёнок был отобран у матери несправедливо – а лично я полагаю, что команда скорой помощи заслуживает похвалы, – то ошибались мы из соображений предосторожности.
Нет, что-то неладное происходит в нашем обществе, если вместо благодарности мы, первыми забившие тревогу, получили судебный иск. Мать оказалась юристом, она обвинила сотрудников больницы в расизме, дескать диагноз поставили бы другой, если бы речь шла о матери европеоидного происхождения. Никто не стал бы с места в карьер обвинять белую женщину в жестоком обращении с ребёнком. Она подала в суд и на больницу, и на каждого из тех пяти врачей, кто оказывал помощь младенцу, включая, разумеется, и меня. Врачи, которые по её просьбе повторно изучили рентгеновский снимок, вынесли другое решение: по их мнению, он показывает некоторое отставание в окостенении теменной кости – явление редкое, но вполне нормальное.
Ну и ладно. Пусть говорят, что хотят. А я придерживаюсь мнения, которое готова повторить под присягой: с ребёнком, которого я осматривала в кабинете, случилась беда.