Как-то раз он отпилил часть деревянной балки потолочного перекрытия в старой школе, предназначенной к сносу. Он забрался на чердак с пилой и пилил пол прямо у себя под ногами. Пока они с товарищами бились с этой балкой, тащили её к заветной печке, конкурирующая группа увела пилу. «Цицернак, цицернак, ду гарнан сирун трчнак». Степан отказывается пить коньяк – предпочитает чай – и спрашивает у меня, можно ли купить в Америке электрический мотор для его самодельного катера. Я живу в Америке, но ничего не понимаю ни в катерах, ни в электромоторах. Степан уверен, что можно. Я не спорю.
В конце концов он умудрился запалить в печке алюминиевые стружки. Балки хватило надолго, но зима длилась ещё дольше. Тогда они с друзьями отправились на заброшенную алюминиевую фабрику и вернулись с мешком, набитым стружками. Долго пытались разжечь их в печке, потом сообразили, что алюминий воспламеняется при температуре более высокой, чем температура горения дерева. К счастью, от дедушки-химика в доме сохранился приличный запас химикатов, хоть бомбы начиняй. И вот Степан надел дедушкины жаростойкие очки и перчатки, зажёг палочку магния и кинул её в печку. И что вы думаете, – он добился-таки своего, алюминий запылал, а вслед за этим печка стала накаляться, и раскалилась до оранжевого, а потом белого цвета, и начала бешено стрелять наружу искрами… «Ты лети – и поскорей, к милой матери моей. Над окном у неё ты гнездо своё там свей».
Брат Степана Арсен курит на крыльце и беседует с моим братом. Арсен только что ушёл от жены и теперь живёт здесь, в Подмосковье. Арсен – художник, дизайнер, а Степан – его менеджер, живут они от заказа к заказу. Степан предлагает представить картину: покрытый снегом Ереван спит под звёздным небом в своей долине в тени Арарата. В одночасье обрушилась плановая экономика неожиданно независимой Армении и погребла под собой всю промышленность. И вот люди, закутавшись в одеяла, лежат в своих кроватях и разглядывают Млечный Путь, такой ясный теперь, когда не дымят больше трубы Ереванского электротехнического завода, Ереванского коньячного завода, Ереванской табачной фабрики, кондитерской, макаронной и обувной фабрик и алюминиевого завода. А в самом сердце этой первобытной тишины из дымохода, торчащего в окне третьего этажа обычного, ничем не примечательного дома в центре города, валом валит белый дым. Сказка!
Алюминий отлично прочистил печку, она стала белая-белая изнутри. Больше ни с лёгкими, ни с тяжёлыми металлами Степан не экспериментировал, зато нашёл способ сжигать деревянные опилки. В обычном состоянии опилки горят плохо, и добиться тепла от них невозможно. Он смешал их в ведре с небольшим количеством воды и клея ПВХ. Потом разобрал печку, сняв с неё верхнюю крышку, уложил вниз газеты, поставил в центр колено от трубы, залил сверху свою древесно-стружечную смесь и оставил так на несколько часов. Когда смесь застыла, он вытащил трубу, поджёг газеты, а те уже воспламенили опилки. Пошёл процесс коксования, образовался уголь, и на нём Степан замечательно варил прошлогоднюю картошку и подогревал воду, чтобы разводить сухое молоко для своей новорождённой дочки.
Маме не терпится срочно найти том Чехова, чтобы разобраться в его отношении к героям – ирония ли это или всё-таки неистребимый идеализм? Папа тихонько напевает «Цицернак». Друг Ваня баюкает на коленях гитару, стараясь подобрать замысловатую мелодию. Брат с Арсеном возвращаются в дом, они выглядят удивительно похожими, их лица дышат свежестью, на чёрных волосах блестят снежинки. За забором тревожно воет соседский пёс. Сидящий с нами за столом двоюродный брат Лёва пишет эсэмэски своей подружке – она смотрит в соседней комнате футбол. Степан рассказывает о катере, который они строят с Арсеном, осталось только достать мотор. Я спрашиваю Степана, не хочет ли он ещё чаю, он, не прерывая повествования о своих делах, кивает и машинально кладёт кусок наполеона прямо на обеденную тарелку с остатками макарон.
– Я собирался эмигрировать в Америку в девяносто втором году, – говорит Степан, – но у меня родилась дочь, и мне вдруг показалось, что тут, после распада Союза, её ждёт какое-то необычайно прекрасное будущее.
Теперь Степан уверен, что Америка – настоящая Мекка для предпринимателей. Я живу в Америке, но ничего не понимаю в предпринимательстве, и мне нечего ему ответить.
– «Слышен выстрел из соседней комнаты. Все вскакивают», – это мама читает из книги.
– Тьфу, на тебя! – тётя шумно встаёт из-за стола и, больше не глядя в мою сторону, начинает собирать обеденные тарелки.
Макароны соскальзывают на йогуртовый торт, в чайную посуду, на коньячную бутылку. Двоюродный брат вилкой аккуратно подхватывает и свивает макаронину с горлышка бутылки, доливает свой и Ванин стаканы, и они оба пьют «За Америку!» Степан прихлёбывает чай и говорит с дерзкой усмешкой, от которой у меня замирает сердце:
– Я сидел в Ереване без электричества, тепла и воды, и я решил, что Москва ближе. Арсен был уже в Москве, ну и я поехал в Москву. И что теперь? Теперь у нас есть новый катер, правда, пока без мотора.
Прощай, Крым (Пер. М. Платовой)
А дело было так. Конец августа, в Крыму бархатный сезон. Конец пеклу и каникулам, отдыхающие с детишками разъезжаются по домам – жильё непременно подешевеет. Подумав об этом, я вылетела из Нью-Йорка и с пересадками в Париже и в Киеве два дня спустя ранним утром приземлилась в Симферополе, откуда уже на поезде – к Чёрному морю. Никаких планов, никаких расписаний, только бы добраться до вершины Ай-Петри.
В Севастополе прямо на платформе немногочисленных прибывающих окружают пенсионеры и всего за несколько долларов предлагают квартиры и комнаты. Немного поколебавшись, я договорилась с тёмным от загара сухоньким старичком в бескозырке. Спустились с перрона, обошли вокзал и двинулись вверх по улочке. Я скоро запыхалась, вспотела под рюкзаком, нелепо и наспех собранным в Нью-Йорке, а старик всё идёт себе да идёт, с лёгкостью обходя бугры и колдобины. Только я принялась было проклинать его на английский манер (себе под нос, разумеется), как он свернул с дороги, толкнул калитку и впустил меня во двор, где сгрудились в кучу неказистые и непрочные на вид деревянные сарайчики. Посреди – пустой клочок земли, поодаль сортир, и не то что душа, даже водопровода нет, один допотопный рукомойник, и только из окна моей комнатушки роскошный вид на ярко-синий залив и сонный, мирно раскинувшийся город, свадебно-белый под горячим солнцем. Старик угостил меня вишнёвой наливкой, я заплатила ему за неделю вперёд, и, надо сказать, старик брал так дёшево, что за те деньги можно было бы и несколько месяцев здесь прожить.
Бросила вещи в комнате и спустилась на набережную, где вдоль бухты стайками прогуливались матросы из всех стран мира и нарядные женщины, улыбчивые и загорелые. Матросы и женщины искали взаимопонимания. На парапете гомозились подростки, цедили спиртное и швыряли в воду пустые бутылки. Мне захотелось подойти к морю и окунуть ноги, но я передумала, когда увидела, что весь берег загажен и целая армада бутылок и банок из-под пива полощется у подножья скалы с белым столбом и орлом на его вершине.
Несколько дней я провела среди греческих развалин и покинутых советских застав, а к концу недели перебралась на отдалённый пустынный пляж, валялась там целыми днями и только к ночи возвращалась домой с бутылкой вина, хлебом и помидорами. Спала подолгу и видела замысловатые сексуальные сны. Приснился голый Андрей с двумя членами и огромной женской грудью, он танцевал на дощатой сцене стрип-клуба в окружении мускулистых гермафродитов. Я проснулась со сладкой улыбкой на подушке, мокрой от слюней, и тут же перед глазами всплыл крематорий, запавшие глазницы и обтянутые кожей щеки на чужом страшном лице Андрея.
И так ночь за ночью, целую неделю – и никак от него не избавиться. «Нет, больше этого не вытерпеть, – решила я. – Пора в Ялту». Собрала вещи и села на междугородний автобус.
Мои американские друзья слыхом не слыхивали о Крыме, но слово Ялта было им знакомо по чеховской «Даме с собачкой» и Ялтинской конференции. В юности мой лучший друг Андрей каждое лето проводил здесь у бабушки, а в сентябре, загорелый и ладный, будто обточенный морем, возвращался в Москву и обрушивал на нас бесконечные рассказы о том, как он прыгал в море с утёсов и голыми руками сражался с морскими чудовищами. Моим родителям отпуск на Чёрном море был не по карману – экономили, собираясь эмигрировать, на всём – так вот Андрей клялся: «Когда мы с тобой вырастем, обязательно съездим в Крым и поднимемся на Ай-Петри. Есть легенда, – говорил он, – что первый луч солнца, когда оно встаёт из-за моря и бросает его на вершину Ай-Петри – зелёного цвета! Кто увидит зелёный луч, будет счастлив всю жизнь!»
В Ялте теплее, чем в Севастополе, день солнечный, дождя давно не было, в воздухе пыль, воняет асфальтом и гнилыми фруктами.
– Где же Ай-Петри? – спрашиваю у прохожих, и мне машут в сторону серых скал над высотками советской поры. Горы выглядят неприступными, но Андрей рассказывал, что здесь есть подъёмник. Чтобы застать рассвет, придётся провести ночь наверху – забрасываю вещи в камеру хранения на автовокзале, покупаю на базаре немного еды, спрашиваю народ, как добраться. Мне показывают автобус, подвозящий к станции канатной дороги.
Минут через сорок я у подножия горы, за плечами полупустой рюкзак, в кармане мобильник. Тёплый ветер ерошит волосы – в Севастополе я вдруг решила остричь косу, которую отращивала с детства. Зубцы горы маячат впереди, слева взгляд проваливается в просветы между деревьями и тонет в море. Чёрный цвет всё сильнее доминирует в оттенках воды, по мере того как солнце приближается к гребням опоясывающих гор. Пахнет сосной и полынью, от каждого вздоха озноб по коже, я двигаюсь по серпантину шоссе к указанной водителем автобуса канатке, которая за двадцать минут вознесёт меня на вершину горы.
Вот и станция. Дверь и окна наглухо закрыты. Ещё в Севастополе я столкнулась с тем, что в бархатный сезон часы работы заведений изменчивы, как переливы бархата. Подъёмник, кажется, спит вечным сно