Живые организмы во все времена реагировали друг на друга. Хищнику нужно опознать жертву, жертве – хищника. Пчеле нужно разглядеть цветок, а растению – найти гриб для микоризы. Светлячки привлекают друг друга вспышками света, а одноклеточные водоросли тем же методом отпугивают всех, кто к ним прикасается3.
Такие способы взаимодействия иногда называют «рефлекторными», от слова «рефлекс». Есть стимул: другая особь. Есть ответ: реакция организма. Этой реакции не нужно учиться, она уже отточена эволюцией. О ней не нужно думать, то есть комбинировать с другими знаниями, накопленными за время жизни. Врожденный рефлекс – это прямой контроль генов над поведением.
Но нам, людям, знаком и другой способ взаимодействия с окружающими, который иногда называют «рефлексивным», от слова «рефлексия». Мы не просто реагируем на других людей, как мы реагируем на яркий свет или на удар по коленной чашечке. Мы примеряем людей на себя – и именно это помогает нам их понимать. Человеческое общение – это не просто череда рефлексов, а активный мыслительный процесс, в котором чужой организм, с его ощущениями, эмоциями и умозаключениями, моделируется внутри нашего собственного сознания4.
Если рефлекторное взаимодействие – это стандарт поведения в царстве животных, то рефлексивное взаимодействие – уникальный случай. Вопрос в том, каковы границы этой уникальности. Пару веков назад подобные вещи считались исключительно человеческой способностью, продуктом биологического и культурного превосходства нашего вида над остальными животными. Сегодня ясно, что границы «рефлексивности» должны включать по меньшей мере других приматов, а как показывает пример с крысами и шоколадом – видимо, и других млекопитающих.
Приматолог Франс де Вааль в своих лекциях показывает великолепное видео про обезьян-капуцинов (его можно найти, загуглив «Capuchin monkeys reject unequal pay»). Рядом стоят две клетки с капуцинами, перед ними – ученый. Обезьяны знают, что если они дадут ученому камень, то получат съедобную награду. Но у ученого припасено две разных награды: огурец (что при отсутствии альтернативы обезьяну вполне устраивает) и виноград (то есть награда гораздо более вкусная). Обе обезьяны протягивают ученому камни, но одна получает огурец, а другая виноград. Поначалу первая обезьяна с удовольствием ест свой огурец и не капризничает. Но увидев, что второй обезьяне за ту же работу дают виноград, она в негодовании швыряет огурец обратно в ученого, высовывает руки из клетки, безуспешно пытаясь выхватить еду, затем подбирает еще один камень, проверяет его на прочность (может, у меня неправильные камни?), снова отдает ученому, но все равно получает огурец. Обезьяна приходит в полнейшую ярость, колотит клетку, дергает решетку и визжит на несправедливого ученого[35] как ужаленная5.
Для человека эти эмоции предельно понятны. Именно так мы реагируем на любую вопиющую несправедливость: лихорадочно пытаемся найти из нее выход, а если выхода нет, приходим в ярость. Но в этом-то и суть эксперимента: обезьянам-капуцинам никто не объяснял, что такое справедливость. Это чувство в них заложено от природы, генами, как тяга пчелы к цветку или тяга светлячка к вспышке света. Разница в том, что если реакция насекомого на свет – это рефлекс, то реакция обезьяны на несправедливость – это рефлексия.
Дело ведь не в том, что обезьяна так ненавидит огурцы. Внешний вид огурца сам по себе не вызывает у нее рефлекса отторжения. Если бы не было второй обезьяны, то поедание огурца было бы для первой обезьяны вполне приятным занятием. Дело в сопоставлении собственного опыта с опытом другого животного. Капуцин воображает себя на месте капуцина-соседа и, проделав такую мысленную операцию, осознаёт, что его собственный опыт не настолько хорош.
Именно так мы в принципе понимаем других людей. Когда мы смотрим на человека, испытывающего боль, мы отчасти воспринимаем эту боль как свою собственную, что видно, например, по активации тех же отделов мозга, что и при настоящей боли. Когда мы слушаем чью-то речь, мы повторяем чужие слова у себя в голове, как будто сами их формулируем. Это хорошо заметно на примере пациентов, страдающих афазией Вернике, при которой затруднена связь слов со смыслом. Чтобы понять, что им говорят, эти пациенты стараются как можно быстрее повторить услышанное – и если им это, хоть и с большим трудом, удается, то мысль до пациента доходит, а если нет, то он не понимает сказанного6, 7.
В 1990-е гг. в научной литературе пользовались популярностью так называемые зеркальные нейроны, в которых часть нейробиологов видела основу человеческой эмпатии и социальности8. Некоторые нейроны, как выяснилось, активируются, когда совершается какое-то действие, причем неважно, совершает его сам обладатель нейронов или кто-то другой, за кем он наблюдает. Например, макака тянется к игрушке на столе, и у нее в моторной коре активируется определенный набор клеток. Если к этой же игрушке потянется ученый, то у макаки активируются те же самые клетки, как бы «отражая» действие другой особи. Подобные «зеркальные нейроны» в моторной коре есть и у человека. Если их временно инактивировать (это можно сделать без хирургического вмешательства, с помощью безопасной электрической стимуляции), то у человека ухудшается понимание того, что делают другие люди9.
Сегодня «зеркальные нейроны» уже не считаются чем-то особым и магическим, так как понятно, что они всего лишь один из примеров общего принципа, по которому работает человеческая социальность10, 11. В данном случае мы моделируем в своей моторной, «двигательной» коре движения других. Но точно так же мы моделируем чужие эмоции в своей эмоциональной коре, чужие слова в своей языковой коре, чужую боль в своей болевой коре и так далее. Весь наш мозг – это одно большое зеркало.
«Рефлексия» – это ведь и значит «отражение». Этим словом выражается идея, на которой стоит социальность млекопитающих. Для человека эта идея интуитивна, а для большинства животных – немыслима.
Оно – то же самое, что я.
Типичное животное проводит взрослую жизнь в одиночестве, задумываясь о компании, только когда наступает время размножаться. Иногда даже и это необязательно. Рыба, например, может теоретически вылупиться из яйца, вырасти, отложить где-нибудь икру и умереть, не встретив за свою жизнь ни одной другой рыбы того же вида (хотя на практике такое, конечно, маловероятно). Но у млекопитающих есть по крайней мере один момент в жизни, когда мы гарантированно взаимодействуем с родственным существом: рождение.
Институт материнства существовал среди нашей ветви синапсид еще до динозавров. Самые ранние, палеозойские ископаемые, свидетельствующие о заботе о потомстве, были обнаружены в Южной Африке: скелет синапсида-матери и четверых ее детенышей12. Похожие семейные группы были характерны и для цинодонтов, более поздних мезозойских синапсид, от которых произошли млекопитающие13. Но этих наших предков от нас отличала важная деталь: они были яйцекладущими.
Когда-то в палеозое амниотические яйца с их водонепроницаемой оболочкой казались вершиной эволюционной биотехнологии. Благодаря им амниоты победили амфибий и распространились во все уголки планеты. Но в тяжелые времена мезозоя «сухопутные яйца» устарели. Не в силу своей сухопутности, а в силу сдвига эволюционных приоритетов. Если в середине палеозоя все заботились о влаге и высыхании, а к концу думали только о кислороде, то теперь свет сошелся клином на температуре.
Вынужденные уменьшиться и перейти на ночной образ жизни, предки млекопитающих столкнулись с проблемой чрезмерного охлаждения, которую они решили, резко увеличив интенсивность обмена веществ. Но уменьшенные яйца точно так же охлаждаются с повышенной скоростью, а сам зародыш еще слишком маленький, чтобы производить собственное тепло. Так что теплокровному животному, которое согрело само себя, нужно еще согреть потомство. Для этого надо либо все время сидеть на яйцах, либо просто засунуть их внутрь тела и так ходить14, 15.
Первым вариантом пользуются птицы. Из-за полета они не могут носить на себе лишний вес, так что вместо этого откладывают огромные яйца, которые лежат в гнезде. Это опасно, потому что, пока птица летает, яйца охлаждаются. Еще хуже то, что птичьи яйца – главный фастфуд природы, куча калорий безо всяких усилий, любимый всеми, кто может до них дотянуться. Но летают птицы в основном днем, когда яйцам не так холодно, и оставляют их обычно в недоступном месте, куда без крыльев не добраться. Так что для птиц периодическое насиживание хранящихся в гнезде яиц – вполне приемлемый вариант.
Для предков же млекопитающих такой номер бы не сработал, потому что они жили на земле и вели ночной образ жизни. Оставленные яйца неминуемо либо съедались бы, либо быстро охлаждались. Поэтому звери, в отличие от птиц, наоборот, уменьшают яйца до минимального размера, не запасая в них тепло или питательные вещества, а просто подключая их к материнскому организму изнутри, на весь период развития. Это называется беременностью.
Внутриутробное развитие позволяет млекопитающим долго развиваться в постоянно теплых условиях, что существенно расширяет возможности организма и повышает готовность к взрослой жизни. Но, помимо тепличных условий, у внутриутробного развития есть и менее очевидное эволюционное следствие: живорождение обеспечивает нам гарантированную встречу с матерью. В этой встрече и нужно искать истоки понимания людьми друг друга16.
Млекопитающие – это профессиональные матери. Даже название этой нашей группы отражает не что иное, как материнскую заботу о потомстве, кормление своих детей собственным телом. У большинства современных млекопитающих женского пола, помимо млечных желез, есть и другой орган с похожей функцией – плацента, то есть интерфейс подключения зародыша к матери на время беременности. Млекопитающие настолько заботятся о потомстве, что превращают свое тело в ходячий детский сад.