26.
Конечно, мем – понятие гораздо более сложное, чем ген. Ген прост, как азбука Морзе. Он записан четырьмя буквами в линейном носителе. (Правда, границы понятия «ген» разные люди понимают по-разному – об этом мы еще поговорим в эпилоге.) Мем же заключен во многомерной конфигурации мозга и описывает не порядок букв в ДНК, а тонкости взаимоотношений между другими многомерными конфигурациями, относительными нейронными состояниями, синаптическими весами и паттернами активности. Мем почти невозможно ухватить, прочесть, начертить на бумаге. И тем не менее что-то, заключенное в мозговых конфигурациях человека, какими бы сложными и неуловимыми они ни были, воспроизводится от мозга к мозгу.
Все мы говорим на языках, которых не придумывали, одеваемся по моде, которую не выбирали, и ездим на машинах, которых не изобретали. Каждая из этих идей – это мем, скопированный нами от других людей. Разумеется, каждый человек сам решает, как одеваться. Как генетическая наследственность всегда сопровождается изменчивостью на уровне признака, так и имитация мемов не означает полной идентичности. И все же большинство людей в одежде оставляет лицо открытым, а детородные органы закрытыми, штаны надеваются на ноги, а шапка на голову, и не наоборот. Чиновники приходят на совещание в галстуках, а не в холщовых мешках. Что-то воспроизводится. Это что-то, изолированное от остальных аспектов конфигурации мозга (случайных либо генетически предопределенных) и есть мем: единица информации, которая непрерывной линией передается из мозга в мозг. Обретая, таким образом, свойство воспроизведения, то есть наследственности, мем, как и ген, попадает под юрисдикцию теории Дарвина, а значит, в каком-то смысле становится живым.
Уникальность человека в живой природе состоит в том, что он – продукт не одной, а двух эволюций: древней, генетической, и новой, культурной. Эволюция генов дала человеку мозг. Но именно эволюция мемов наполнила этот мозг человеческими идеями.
Если Дэниел Эверетт, специалист по народу пирахан, претендует на опровержение «универсального грамматика» Ноама Хомского, то сам Хомский претендует на опровержение других исследователей малых народов: Эдварда Сепира и Бенджамина Ли Уорфа. Хомский считает, что язык – это вырвавшееся наружу мышление. Сепир и Уорф же в 1930-е гг. утверждали обратное: по их мнению, мышление – это усвоенный извне язык.
Уорф, инженер противопожарных систем и увлеченный лингвист-любитель, в сотрудничестве с антропологом Эдвардом Сепиром выдвинул так называемый принцип лингвистической относительности, в котором он видел прямую параллель с теорией относительности Эйнштейна. Согласно гипотезе Сепира – Уорфа, язык – не просто средство выражения мыслей, а способ интерпретации реальности, договоренность о системе категорий, принятых в данном обществе. Как в теории относительности Эйнштейна время и пространство оказываются текучими, зависимыми от положения и скорости наблюдателя, так и у Сепира с Уорфом смысл окружающего мира попадает в зависимость от того, какими словами его описывать.
Уорф пришел к своему «принципу», изучая языки народов Центральной Америки и заключив, что носители разных языков по-разному думают об одних и тех же предметах и явлениях. Они усваивают свое мышление вместе с языком из своего культурного окружения. Например, в английском (так же как в русском) действия классифицируются по времени: прошедшее, настоящее и будущее. Уорф утверждал, что в языке индейцев хопи нет времен – вместо этого действия якобы классифицируются по тому, являются ли они фактами («он бежит» или «он бежал» – одно и то же слово), ожиданиями («он побежит») или законами («он бегает» – то есть, например, регулярно ходит в спортзал). Наоборот, вместо единого понятия «вода», как в европейских языках, у хопи два разных слова: одно для воды, встречающейся в природе, а другое для воды в емкости.
«Мы разрезаем природу по линиям, прочерченным своим родным языком, – пишет Уорф. – Категории и типы, которые мы изолируем из мира феноменов, мы обнаруживаем там не потому, что они бросаются в глаза любому наблюдателю; напротив, мир предстает в виде калейдоскопа впечатлений, которые должны быть организованы нашим умом – то есть по большей части лингвистической системой нашего ума. Мы нарезаем природу, организуем ее в концепции, и присваиваем те или иные значения прежде всего потому, что мы участники договоренности о такой организации – договоренности, действующей в пределах нашего речевого сообщества и закодированного в паттернах нашего языка»27.
С приходом Хомского в 1960-е гг. Сепир и Уорф вышли из моды вместе с пробковыми шлемами, и научная мысль сконцентрировалась на врожденности лингвистических способностей. С тех пор критике подверглись не только выводы Уорфа, но и сами его исследования: например, вышеописанное отсутствие времен в языке хопи было опровергнуто в 1980-е гг.28 Но сегодня похожие идеи воскрешаются в лабораторных условиях новыми поколениями психологов и лингвистов, которых иногда называют неоуорфианцами. Они с новой силой доказывают, что язык определяет мышление.
Стэнфордский профессор белорусского происхождения Лера Бородицки известна, например, своими исследованиями австралийских аборигенов из небольшого сообщества Помпурау29, 30. У тех в языке отсутствуют относительные направления (лево, право, вперед, назад). Вместо этого они всегда используют направления абсолютные (восток, запад, север, юг). Помпураец, например, скажет «Подвинуть чашку на юго-запад» вместо «Подвинуть чашку влево», а традиционное приветствие состоит из вопроса «Куда идешь?» и ответа с точным географическим направлением вроде «Далеко на юго-юго-запад». Как нетрудно догадаться, этот народ феноменально ориентируется в пространстве. Помпурайца можно водить по запутанным коридорам офисного здания, долго крутить в разные стороны, а он все равно будет помнить, где север, а где юг.
В эксперименте помпурайцам (а также контрольной группе американцев) давали несколько фотографий мужчин разных возрастов, от младенца до старика, и просили разложить на столе перед собой в правильном порядке. Американцы, конечно, раскладывали фотографии слева направо, а вот помпурайцы поступали иначе: они клали младенца с восточной стороны, а старика с западной, независимо от ориентации стула, на котором они сидели. По-видимому, для помпурайца восток значит «начало» так же, как для американца – левая сторона. В последнем случае это может быть связано с направлением письма. Действительно, в похожих экспериментах носители иврита, на котором пишут справа налево, предпочитают соответствующим образом раскладывать фотографии. В случае же аборигенов восточно-западное течение времени, вероятно, связано с восходом солнца. Время – абстрактное понятие, которое нельзя пощупать или увидеть. То, как мы его понимаем, определяется языком.
Язык может менять восприятие и более наглядными способами. В русском языке синий и голубой – это разные цвета, а в английском – один и тот же, «blue». Еще один эксперимент Бородицки показывает, что русские, по сравнению с контрольными американцами, лучше различают оттенки синего31. Это само по себе интересно, но еще не доказывает, что язык напрямую влияет на распознавание цвета, может быть, дело в особом внимании русской культуры к голубому, которое проявляется как в визуальной чуткости, так и в дополнительном слове. Чтобы проверить активное участие языка в восприятии, русским ценителям оттенков одновременно с главным заданием, тестирующим цветовые способности, давали отвлекающее мысленное задание вроде «повторяйте в голове числа от одного до пяти» или «крутите в памяти треугольник». Так вот, когда отвлекающее задание было геометрическим, русские продолжали великолепно отличать голубой от синего, а когда задание было лингвистическим, эта сверхспособность внезапно исчезала и чувствительность к оттенкам синего уравнивалась с американцами из контрольной группы. Значит, именно язык позволяет русским видеть два цвета там, где другие видят один.
Неоуорфианскими можно считать и идеи Дэниела Эверетта. Как объяснялось выше, он утверждает, что «универсальная грамматика» Хомского на самом деле усваивается извне, что хорошо соответствует «принципу лингвистической относительности» Уорфа.
Пирахан, счастливые дети Амазонки с птичьим языком, в принципе являются прекрасным примером того, как язык влияет на мышление. Например, у них отсутствуют слова, обозначающие числа. Есть два слова, означающие «мало» или «много», но «два», например, в разных ситуациях может быть мало или много. Слова могут сопровождаться жестами с разными количествами пальцев, но эти количества тоже не фиксированы: один палец может означать «два», два – «пять», а пять – «три». Если им показать десять орехов и попросить выложить на столе столько же батареек, они в упор не могут воспроизвести точное число32. Пираханцев просто не волнуют точные числа. На вопрос, сколько у них детей, они скажут «много», но не сумеют назвать или показать пальцами точное количество.
Чем, иначе как необычным языком, объяснить настолько карикатурную математическую отсталость? Можно было бы допустить, что пираханцы отличаются особенностями гормонального фона или развитием мозга, но свободные половые отношения означают, что пираханцы обмениваются генами с окружающими племенами и потому биологически вряд ли могут серьезно отличаться от остального человечества. Если пираханского ребенка с раннего детства поместить в среду типичной бразильской семьи, можно не сомневаться, что из него вырастет типичный бразильский человек с типичными бразильскими способностями к арифметике. У пираханцев все в порядке с мозгом – у них просто отсутствует математический модуль языка, а вместе с тем и математический модуль мышления. Числа – это когнитивная технология, и у пирахан этой технологии нет, как нет у них технологии книгопечатания или животноводства