Можно сказать, что у человека есть особая способность усваивать фрактал под названием «язык». Но можно сказать и наоборот: что у фрактала под названием «язык» есть присущая ему способность запоминаться человеком. Язык можно рассматривать как симбиотический вирус, вклинившийся в нашу общую способность дробить мир на многоуровневые паттерны. Вирус – потому что благодаря нам язык продолжает существовать на протяжении веков и даже тысячелетий. Симбиотический – потому что заражение этим вирусом приносит нам столько пользы, что современное человечество почти целиком состоит из зараженных особей. Мы живем в симбиозе с языком.
Кто появился первым: фрактал или способность его усваивать? Это все равно что спрашивать, кто появился первым: цветы или опылители. Можно, конечно, найти определенную стадию эволюции растений, при которой протоцветок формально превращается в цветок, или стадию эволюции насекомых, при которой они достаточно времени копаются в пыльце, чтобы считаться опылителями. Но главное в эволюции цветов и насекомых не то, кто из них первым сделал шаг к совместной жизни, а то, что, однажды встретившись, они устремились навстречу друг другу с обоюдной эволюционной страстью. Растения развили ароматные запахи, сладкий нектар и цветные лепестки, насекомые – крылья, хоботки и великолепное зрение. Ни один из них не приспособлен под другого – оба приспособлены друг под друга. Точно так же и язык с человеческим мозгом – результат не просто эволюции, а коэволюции17.
Язык – это мем. Он зародился, согласно большинству антропологов, порядка 200 000 лет назад среди сигналов, используемых нашими предками для общения, когда эти сигналы стали передаваться от человека к человеку и таким образом превращаться из случайных в общепринятые. Это повысило их эффективность с точки зрения людей, а с точки зрения языка закрепило его в культуре как нечто возобновляемое, то есть меметическое. Однажды возникнув, мемы языка срослись с генами человека. Мозг стал меняться, чтобы лучше усваивать язык, а язык стал усложняться, чтобы лучше встраиваться в задачи мозга. Как насекомые и цветковые, люди и языки устремились навстречу друг другу. Результатом стало взрывообразное развитие интеллектуальных возможностей в отдельно взятой группе приматов, и вместе с тем – тотальное проникновение языкового вируса в человеческое население. Мы воспроизводим язык в объемах, которые не снились ни птицам с их песнями, ни дельфинам с их свистами.
Все это до крайности напоминает последовательность событий, произошедших с глухонемыми детьми в Никарагуа, выдумавшими собственный язык. Тем и прекрасна их история – это будто история человечества в миниатюре.
На слово «жизнь» можно смотреть с двух точек зрения. Первая – точка зрения организма, личности, поколения, сомы. Это точка зрения человека, говорящего «я», позиция его нервной системы. Мы последовательно шли к этой точке зрения со времен первых эукариот, сделавших ставку на прогресс в пределах одного отдельно взятого тела. Вторая – точка зрения рода, гена, гермоплазмы. Это взгляд сквозь поколения, невидимой линией соединяющий матерей с дочерьми, а прадедов с правнуками, точка зрения, которая в принципе позволяет нам говорить «мы» о других существах из прошлого и будущего. Это точка зрения наших половых клеток, для которых остальное тело – вспомогательное устройство по доставке в следующее поколение.
«Я»-жизнь – это жизнь материи, а «мы»-жизнь – это жизнь информации. «Я»-жизнь продолжается, пока существует тело, и заканчивается, когда оно распадается. В процессе же «мы»-жизни выживают не тела, а определенные закономерности их существования – признаки, свойства, последовательности, конфигурации. Между дедом и внуком на материальном уровне нет ничего общего, они состоят из разных атомов. Общее между ними – не материя, а информация, то есть конфигурация этой материи.
Конфигурация есть у всего – у звезды, у камня, у книги. Но в большинстве случаев конфигурации мимолетны и бессмысленны. Они обретают смысл только тогда, когда материя в определенной конфигурации воспроизводит эту же конфигурацию в другой материи. В этот момент конфигурация превращается в инструкцию. Инструкция – это информация, которая указывает материи, что ей делать.
Например, конфигурация камня – это не инструкция, потому что камень в силу своей конфигурации не бросается вытачивать себе подобные камни. Поэтому мы и не считаем его живым. Конфигурация камня может быть очень долговечной, но рано или поздно она исчезнет без следа, тогда как живые существа, постоянно исчезая поодиночке, продолжают существовать коллективно миллиарды лет. С точки зрения человеческой «я»-жизни камень кажется бессмертным, но с точки зрения «мы»-жизни человек к бессмертию гораздо ближе.
Вплоть до недавнего времени в природе существовал один тип инструкций, принуждавших материю к собственному воспроизведению: ген. Однажды возникнув среди случайных конфигураций нуклеотидов, ген как бы заразил собой материю, потому что его производство замкнулось в цикл: ген заставляет материю производить ген, заставляющий материю производить ген, и так далее. Другие конфигурации нуклеотидов появлялись и исчезали, но ген продолжал появляться снова и снова, развиваясь и усложняясь, подчиняя себе все больше и больше материи, не размыкая однажды замкнувшийся цикл собственного воспроизведения и по сей день. Копирование последовательностей нуклеотидов непрерывной линией связывает каждого из нас с моментом происхождения жизни.
Но с появлением человека материя заразилась еще одним независимым типом информации, способной к собственному копированию. Это информация, которую мы передаем друг другу словами. Она не связана напрямую с генетическим наследием «мы»-жизни, с инструкциями, руководящими сменой поколений через половые клетки. Мы накапливаем ее в мозге в течение жизни, усваивая закономерности и события собственного опыта. Так поступают все животные, но только среди людей эта накопленная опытом информация вырывается за пределы организма и обретает собственную жизнь, подобную «мы»-жизни генов, но текущую из прошлого в будущее отдельным потоком.
Человеческий язык – это система символов, в которых можно выражать и передавать другим людям любую конфигурацию собственного мозга. «Заразив» мозг ребенка языком, мы даем ему доступ к огромным массивам информации, никак не отраженной в его генах, – ко всему, что когда– либо думали за свою жизнь другие люди. Эта информация, как и любая другая информация, проходящая через наш мозг, закрепляется в нем в виде материальной конфигурации – изменений в состоянии нервных клеток и их соединений. А эта конфигурация, в свою очередь, определяет способности мозга, в том числе и способность говорить, а значит – передавать хранящуюся в мозге информацию следующему носителю. Точно так же как гены, оседлав материю, получили доступ в вечность, так и язык, заразив человеческий мозг, устремился за пределы его мимолетной «я»-жизни. С появлением слов состояние мозга перестало быть просто его конфигурацией, оно стало инструкцией для других мозгов. Если гены – это то, что на самом деле живет, то слова – это альтернативная форма жизни. Такая негенетическая «мы»-жизнь, основанная на языке и подчиняющая себе мозг за мозгом, и называется человеческой культурой.
Что же такое человек? С точки зрения нашего генетического прошлого мы рабы собственной половой линии, роботы, запрограммированные на питание и размножение. С точки зрения нашего меметического настоящего мы – стадия жизненного цикла культурных единиц, рабы дискурса, проникающего в наш мозг в детском возрасте и закрепляющегося в нем набором условностей и категорий. Неужели человек – это раб?
В конечном итоге к этому вопросу сводится любое размышление о смысле человеческой жизни. Есть ли у человека свобода воли? Способен ли этот раб гена и мема, тела и культуры, природы и социума создать нечто новое, не рабское, а свое собственное? Зная в мельчайших деталях свойства генов и мемов, можно ли предсказать человеческую судьбу?
Мне кажется, что вопрос неправильно поставлен. Свобода воли – это свобода делать то, что вздумается. Но что значит «делать то, что вздумается», если на секунду забыть про человека? Любая физическая система по определению делает то, что ей вздумается, то есть то, к чему она стремится. Камень стремится упасть на землю, бактерия стремится к источнику пищи, обезьяна стремится пощекотать сородичей. Вопрос о свободе воли не в том, свободен ли человек в своих действиях. Все в мире, в принципе, свободно в своих действиях. Вопрос о том, что такое «свои» действия. Спрашивая «свободна ли человеческая воля», мы на самом деле спрашиваем, свободна ли эта воля для меня. Управляю ли желаниями своего организма я либо же кто-то другой: гены или мемы, например.
Но что такое «я»? Кто это существо, которое смотрит из моих глаз? На мой взгляд, «я» – это просто идея обо всем, что мы с собой ассоциируем. Фрактал, составленный из всех наших ощущений, эмоций и воспоминаний, из лица в зеркале, имени на бумаге и букв, из которых это имя состоит. Движение этого фрактала по синаптическим каналам мозга мы и воспринимаем как первое лицо. То есть он же, фрактал, сам себя и воспринимает, будто уроборос – змея, кусающая собственный хвост. Наш мозг – машина понимания всего. «Я» – это неуклюжая попытка мозга понять, что он такое. Неуклюжая – потому что мозг смотрит в зеркало, видит 70-килограммового примата и никак не может поверить, что «я» – это на самом деле многомерный фрактал информации. Ему кажется, что «я» – это все та же допотопная машина генов, чья цель – размножить свою половую линию.
Человек отличается от других живых существ тем, что умеет говорить и думать словами. Благодаря этому его способности к пониманию реальности и самого себя беспрецедентны. Язык и есть это понимание, заложенное в сочленениях между уровнями смыслов. Язык позволяет человеку искать ответы на вопросы, но самое главное, что он дает, – это осознание, что вопросы в принципе существуют. Без языка мы просто не знаем, что вокруг есть что-то, о чем стоит задуматься. Как никарагуанские дети не задумывались о том, что старший брат из сюжета о паровозе может не знать, где спрятана игрушка, так и другие животные не задум