— Так!.. — неопределенно ответил Петька и, помолчав, сказал насмешливо: — Лицом продолговат, глаза карие, борода черная. Ишь ты! А в хоромах управительских на портрете, красками написанном, его царская персона совсем по-иному изображена: лицо округлое, бритое, глаза голубые, а плечики узенькие. Как же так, а?
Хлопуша перестал жевать и спросил невнятно, с набитым ртом:
— Это ты к чему разговор клонишь?
— Ответь ты мне для ради бога, мучаюсь очень, правда ли тот, от кого послан ты, есть истинный государь Петр Федорович? Иль названец он только, донской казак Пугачев? — выпалил горячей скороговоркой Толоконников.
На скулах Хлопуши, под тугой кожей, задергались живчики.
— Много будешь знать — мало будешь спать! — глухо, с угрозой, сказал Хлопуша. — Гляди, голову не сломи!
И уже спокойно спросил:
— Почему мнение такое имеешь, дурень?
— Да как же, — заторопился, будто покатился неудержимо под гору Петька, — ведь и до него были названцы: Кремнев да Чернышев, беглые солдаты, да армянин Асланбеков, да беглый пахотный Богомолов. Этот пятый по счету, что Петром Федоровичем себя называет. Уж и веры более нету…
— Откуда ты знаешь про тех четырех? — спросил подозрительно Хлопуша. — И про Пугачева отколь слышал?
— Как не слышать? Хоть и на краю света живем, — Петька обиженно вскинул голову, — а все же проходят мимо бродяжки, беглые, от помещиков утеклецы, рассказывают…
— Про тех четырех говорили правду. А про Пугачева не слышал, — с наивной хитростью сказал Хлопуша. И, почувствовав, что Петька ему не верит, крепко хлопнул его по плечу:
— Дотошен ты не в меру, провора! Все тебе знать надо, как да что. Аль тебе платят, чтоб ты все вызнавал? Уж не ушник ли ты управительский? А?.. Ну, ин ладно. Не обижайся. Я ведь шутной.
Петька молчал, низко опустив голову.
Черный ворон воду пил,
Воду пил…
Запел вдруг тихо, надтреснутым голосом Хлопуша.
Он испил, возмутил,
Возмутил…
Хлопуша перевел дыхание, а в это время где-то близко звонкий и сильный тенор подхватил:
Возмутивши улетел,
Улетел…
— Кто? — шепотом спросил Хлопуша, подавшись вперед, готовый бежать. Затравленный зверь заметался в его глазах.
— Свои! — успокоил Петька. — С завода, Жженый твой.
Хлопуша поспешно натянул на лицо накомарник.
А песня приближалась, но теперь она стала другой, разудалой, бесшабашной:
Гуляки мы таежные,
Соколики острожные,
На нож неосторожные…
Да-эх, неосторожные!..
МАНИФЕСТ
Из кустов на поляну, прямо к дубу, вышли двое: молодой парень, беловолосый, широкоплечий, кряжистый, но с синими девичьими глазами и чахоточный чердынский мужик Семен Хват.
— Мир беседе! — крикнул беловолосый, и по его звонкому тенору можно было догадаться, что он-то и пел в тайге.
— Милости просим на стан, коли добрый человек! — ответил Хлопуша. А парень прищуренными, насмешливыми глазами разглядывал Хлопушу.
— Ты чего же, дядек, накомарник не скидаешь? — засмеялся беловолосый. — Чудак человек! Ведь, чай, конец лету!
— Тебя не спросил, — обиделся вдруг Хлопуша. И прикрикнул грубо: — Язык чесать пришел? О деле говорить надобно.
— О деле? О каком деле? — спокойно, не переставая улыбаться, спросил беловолосый. — Коли есть дело, говори. А для начала скажи, кто ты таков будешь?
Парень надвинулся вплотную. Хлопуша поднял накомарник на лоб, и они посмотрели друг на друга в упор чужими и даже враждебными глазами. Семен Хват забеспокоился, подошел и поднял руку, словно хотел разнять их сцепившиеся взгляды. Но Хлопуша сам отвел глаза в сторону и засмеялся дружелюбно:
— Глаза у тебя, провора, девичьи, а взгляд горячий, звериный. Видать, не малую силу в сердце носишь… А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого Яицкого полку.
— Ишь ты, — оживился беловолосый, — наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем!
— Вот ты кто! — оживился и Хват. — А мы с тобой, помнишь, когда впервой встренулись? Тракт помнишь, и мертвяков на моей подводе? На Иванов день то было.
— Я все помню! — весело ответил Хлопуша. — В Иванов день впервой встренулись, вот на спасов день беседу повели, а на Параскеву-пятницу[4], глядишь, и драться вместе пойдем!
— Ну, сказывай, с чем ты от царя-батюшки к нам послан? Зачем нас звал? — опять спросил беловолосый.
— Или не знаешь? — хитро прищурил глаз Хлопуша.
— Откуда же нам знать? — удивился беловолосый. — Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли?
Хлопуша круто повернулся и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, дробил прикладом ружья кедровую шишку. Беловолосый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши.
— Чего ты на Петьку пялишься — узоры на нем расписаны?
— Чудно мне что-то! — недобро сказал Хлопуша. — Ладно уж, разберусь!
— Об деле-то когда же? — торопил беловолосый. — Начинай!
Хлопуша заговорил быстро, без запинок, видимо, уже заученное:
— Взысканы и вы великой царской милостью… Взял он и вас, заводчину, под свое защищение… Ведомо, поди, вам, сколь много годов ходил он по Расее, высматривал, как народ живет. Везде он побывал, все увидал…
— Везде побывал? — с открытой издевкой спросил Толоконников. — А мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!
— Не его же убили-то, — строго сказал Хлопуша, — за его один верный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора, — с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку, — я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Не зашибить бы тебя ненароком!.. Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество, истинный наш государь и за народ болельщик. И увидел он, какое везде утеснение народу учинено. Ты простую избу возьми. К солнцу слепой стеной, без окон поставишь — темно будет. Окна против ветров прорубишь — избу выстудишь. Дверь навесишь к ветру боком — откроешь и не закроешь. То простая изба! А царство-государство? Его, ох, трудно построить! Потому у нас воеводские и боярские неправды, как студеные ветры дуют, а народы в темноте и убожестве живут. Вольных казаков насильно к регулярству приписывают, чтобы управлять ими на питерский манер, орду степную — киргизов, калмыков и башкирцев — прадедовских земель лишают, ясаком, как петлей, душат, мужиков крепостных баре вместе с борзыми собаками в карты проигрывают, а вас, заводчину, управители с приказчиками на работе морят. Понял он, что баба его, царица Катерина с боярскими стакнулась, против народу идет, ну и объявился!..
Хват восторженно хмыкнул носом. Петька угрюмо молчал. Беловолосый не сводил с Хлопушиного лица настороженного взгляда.
— А к вам я послан с тем, — продолжал Хлопуша, — чтобы пришли вы теперь под его власть и повеление и помогли бы ему вызволить прародительский престол от бояр-лиходеев. Нужда у царя большая в пушках, бомбах и прочем воинском снаряде. Того и должны вы ему промыслить немедля.
— Это как же? — спросил беловолосый.
— Дело простое! Заводских командиров да управителей в петлю и на, ворота, а заводы под царя отобрать.
— Из ярма бы заводского уйти, на землю бы!.. — с тоской откликнулся Семен Хват. — Нарушить бы проклятые заводы, на распыл их пустить!
— Безумно говоришь, — строго остановил мужика Хлопуша. — Заводы нарушать нельзя! Кто тебе пушку против ворогов отольет? А лемех для/твоей сохи-Андреевны? Вот то-то!
— А заводчина в драке смелая, — вмешался в разговор беловолосый. — У нас, заводских мужиков, ни коровенки, ни пашни, ни избенки — ничего нет. Нам не над чем трястись. Оттого мы и смелые в драке.
— Прямо скажу, плохое дело затеваете! — решительно сказал Толоконников. — Не наша каша и ложка не наша. Нахалом и нахрапом ничего не добьешься!
— Молчи, холопья душа! — Хлопуша с хрустом сжал зубы. — Помолчи, говорю! — Но Петька даже не посмотрел в его сторону.
— Холопом меня не укоряй. Мы под богом все холопы. А супротив власти идти бог не велит. Вот подали мы управителю жалобу. И коли по-нашему он не сделает, облегчение нам не даст, к самому графу ходоков пошлем. Граф-от узнает, он управителю задаст!
— Твой граф нас плетьми из дому выгнал! И волим мы из той графской да заводской каторги вырваться! — крикнул с ненавистью Хват и надсадно, отплевываясь кровью, закашлялся.
— Что говоришь ты, Петька? Куда народ вести хочешь? Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера, что наш брат в законе мертв? Заставят работать батогами.
— На закон не клевещи! — угрожающе закричал Толоконников. — Графу не веришь, к самой царице-матушке иди! У нее свою правду отыщешь.
— Правду? Правду у царицы отыщешь? — голос у Хлопуши дрогнул. И он бросился к Толоконникову. — А это ты видал, видал? Вот, гляди!
Он присунулся к Петькиному лицу своим изуродованным лицом, вместо носа, вырванного клещами палача, у него чернела дыра.
— Гляди, говорю! Вот тебе царицына правда. Вот!.. Кнутом били, ноздри рвали. Вот и вся их правда!..
Петька испуганно отпихнул Хлопушу, торопливо закрестился.
— Уйди, уйди, сатана! Не совращай! Не пойдем за тобой на богомерзкое дело. Присяге не изменим! А твой царь — антихрист! Чучело он, а не царь. Чу…
Хлопуша обеими руками сдавил Петьке горло. Навалившись на него всей тяжестью тела, начал пригибать к земле, спрашивая не спеша, спокойно, с холодной злобой:
— Чучело, говоришь? Не царь? Чучело, а?
У Петьки подгибались ноги. Хрипя и цепляясь ослабевшими пальцами за душившие его руки, он медленно оседал на землю.
— Пусти, задавишь! — Беловолосый дернул Хлопушу за рукав. И Хлопуша послушно выпустил Петьку, обессиленно упавшего на желтые дубовые листья, устилавшие землю.