— Семеныч? — не понял Герман.
— Да, мы переоденем его в твою одежду, и все решат, что это ты умер, а не он…
— Позволь, но как это… — не понял Герман.
— «Кошкин дом», — еще раз подсказала я.
— А-а! — Он даже вскочил на ноги и горячо заговорил: — Да-да, мы сожжем декорацию! Сожжем… И Семеныча вместе с ней!
— Бедный Семеныч, — все-таки сочла нужным вставить я.
— Ему уже все равно, — махнул рукой Герман. — В любом случае спасибо ему, что он окочурился так вовремя.
— Я думаю, стоит сделать это прямо сейчас, — сказала я.
— Да, немедленно! — подхватил Герман. Но тут же добавил: — Нет, давай сначала доснимем сцену с твоим участием.
— До этого ли нам сейчас? — усомнилась я, но Герман резко возразил:
— До кино нам всегда должно быть в первую очередь. Это наша профессия и, сверх того, наше призвание.
— Значит, доснимем, — подчинилась я.
Я встала перед декорацией, а Герман — за камеру.
— Так, — произнес он, — нам ведь осталось заснять твой монолог на фоне горящего дома?
— Угу, — подтвердила я.
— Тогда иди гримируйся, а я пока подготовлю кошкин дом к возгоранию.
Таким образом, нам с Германом пришлось впервые исполнять чужие обязанности: ему — операторские и пиротехнические, мне — гримерские.
Через полчаса декорация была облита керосином, а я загримирована в кошку. После этого я вновь встала перед декорацией, а Герман — за камеру.
— Готова, милая? — громко спросил он, глядя в объектив.
— Готова, — выдохнула я.
— Учти, — предупредил он, — дубль может быть только один.
— Понимаю, — кивнула я.
— «Кошкин дом», — провозгласил Герман, — сцена… э-э, не помню какая, дубль первый и единственный! Мотор! Начали!
Он включил камеру и в следующую же секунду бросил горящую спичку в декорации.
Наш деревянно-картонный кошкин дом моментально полыхнул, а я заголосила, заламывая руки:
— С треском, щелканьем и громом встал огонь над новым домом, озирается кругом, машет красным рукавом…
Мы закончили снимать сцену ровно в тот момент, когда декорация полностью рассыпалась и погребла под собой труп Семеныча.
— Мы не переодели его в твою одежду, — с сожалением сказала я Герману. Он энергично упаковывал в коробку кинопленку с только что снятой сценой.
— Неважно, — деловито сказал он. — В таком огне от его одежды ничего не останется…
Огонь и впрямь разбушевался не на шутку. Мы с Германом покинули павильон, а затем и «Мосфильм». И еще успели увидеть, как к воротам студии подъехала вереница пожарных машин.
20
Мы с Германом быстро шли по ночной Москве и довольно долго молчали.
Наконец я спросила его:
— Мы ведь домой?
— Не думаю, — хмыкнул он. — Не ровен час наш друг товарищ Жаверов уже там.
— А куда же мы тогда? — пролепетала я.
— Поедем к моей тетке, — неожиданно заявил Герман.
— У тебя есть тетка? — удивилась я.
— Ага, — обрадовался Герман, — даже ты об этом не знала! Значит, все остальные и подавно не знают… Я и сам почти забыл о существовании родственницы, так что там нас точно никто не отыщет…
— У нее дома?
— Да, она живет в деревне, — сказал Герман.
И мы отправились на вокзал, где чудом успели на последнюю электричку до нужной нам станции.
Тетка, к которой мы заявились уже ранним утром, встретила нас радушно. Она была одинокая, совершенно неграмотная, но славная.
Мне сразу очень понравилось в этой деревне, но я решительно не понимала, что нам с Германом делать дальше. Казалось, единственное, что теперь напоминает о нашей с ним прежней жизни, это жестяная коробка с кинопленкой, на которую была заснята последняя сцена «Кошкиного дома». Герман сразу спрятал эту жестянку на чердаке, но я почему-то думала о ней непрерывно…
Лишь после обеда, когда мы с Германом отправились на прогулку по деревне, я осторожно спросила у него:
— Милый, что же мы теперь будем делать?
Он весело посмотрел на меня:
— Тебе должно быть виднее. Это ведь ты придумала спалить кошкин дом и мой труп вместе с ним…
— Да, тебя теперь как бы и не существует, — пробормотала я. — А про себя я вообще не знаю… Моего-то трупа в декорациях нет, значит, меня должны хватиться…
Герман вздохнул:
— Ну, поскольку родственников у тебя не осталось, никто, видимо, и не хватится. Да и у меня, кроме тетки, которую ты теперь знаешь, никого больше нет… Ты мой единственный родной человек, — заключил он, тепло посмотрев на меня.
Я еле сдержалась, чтобы не разрыдаться.
— Ты… сам говорил, — с усилием проговорила я, глотая слезы, — что главное для нас — кино… Вернее, для тебя… Я-то и без кино проживу, лишь бы… быть с тобой…
Я не выдержала и уткнулась Герману в плечо, орошая его слезами.
— Ну-ну-ну, успокойся, — подбодрил меня Герман, как это умеет делать только он. — Для меня тоже главное — это ты. А кино — на втором месте…
— Но ты всегда говорил, — продолжала всхлипывать я, — что никем больше не сможешь работать… Только кинорежиссером, и больше никем…
— Киностудий в стране — масса, — сказал Герман. — Может быть, даже все это к лучшему… А то так и торчал бы я на этом «Мосфильме», бесконечно на что-то надеясь… Зато теперь где-нибудь в Ленинграде или еще дальше — в Киеве… всплывет вдруг фигура нового режиссера — какого-нибудь Германа… э-э, Фаргова, скажем… А что — Герман Фаргов, звучит ведь? Вот под его личиной я, может, и прославлюсь. И уже без всяких дополнительных усилий вроде убийств…
— А как же Виконтов? — тихо спросила я.
— А что Виконтов? — равнодушно пожал плечами Герман.
— Разве мы ему не отомстим?
Герман взял меня за плечи:
— Родная, мы не будем опускаться до какой-то там мести… Мы же не пещерные люди… Если я кого-то убивал, так только в здоровых целях конкуренции… Убивал, так сказать, с холодным носом… А горячечное желание расквитаться с кем-то из-за обиды — это совсем не про меня. Я бы сам себе стал противен, если бы до такого дошел.
После позднего ужина у прекрасно готовящей Германовой тетки мы снова вышли на прогулку.
На этот раз Герман привел меня к реке. Стояла почти полная тишина, лишь журчала вода. Нас с Германом озарял лунный свет.
— Какая красота, — проговорила я. — И почему я никогда не любила фильмы про деревню? Здесь ведь чудесно…
— Устроюсь на студию Довженко и сразу сниму фильм про деревню, — сказал Герман. — И не про какую-нибудь, а именно про эту самую…
— Было бы здорово, — мечтательно прошептала я.
И в этот самый момент позади нас громко хрустнула ветка.
Я обернулась и машинально произнесла:
— Виконтов.
Часть третьяВиктор
1
Как-то раз Виктор сидел в буфете «Мосфильма» с приятелем — кинорежиссером Жнейцером, который рассказывал о съемках своей новой картины «Воскресение».
— В общем, старик, я уж и сам не рад, что за этот гуж взялся, — жаловался Жнейцер. — Веришь ли — замучился…
— Да, — сказал Виктор, — Толстой — это, конечно, не фунт изюму.
— А то! — обрадовался поддержке Жнейцер. — Очень даже не фунт… Я бы даже сказал: нет на сегодня более сложной задачи перед советским кино, нежели бережно перенести на экран произведение Толстого…
— Тебе уже Героя Социалистического Труда можно давать, — польстил ему Виктор, — раз ты на такую глыбу дерзнул замахнуться.
— Что да, то да, — согласился Жнейцер. — У меня, скажу тебе, вообще превеликие планы на Толстого. После «Воскресения» хочу «Анну Каренину» поставить, а потом — «Войну и мир»… Пойду, так сказать, с конца по толстовской библиографии. Но только я не подряд буду все это снимать. Чередовать стану. В следующем году «Время, вперед!» думаю вот снять по Катаеву, а потом уже «Каренину»…
— Большому кораблю — большое плавание, — напутствовал Виктор, но уже немного вяло. Ему стало надоедать самолюбование коллеги.
В этот момент мимо них прошла миловидная девушка с подносом. Она поставила поднос на стол в противоположном от собеседников углу, села и стала есть.
Виктор, не отрывая от этой девушки глаз, толкнул Жнейцера локтем:
— Слушай, не знаешь, кто это?
Жнейцер лениво поднял голову от своей тарелки и, прищурившись, посмотрел на барышню.
— А ты ее впервые увидел? — усмехнулся режиссер. — Гортензи это.
— Кто? — удивился Виктор.
— Фамилия такая, — усмехнулся Жнейцер. — Хотя на самом деле она Горина. По-моему, уже по выбору этого псевдонима все о ней понятно. Безвкусица страшная…
— Но кто она такая вообще? — спросил Виктор, не отрывая от Галины глаз.
— Актриса, кто же еще, — отозвался Жнейцер.
— А я что-то нигде ее не видел… Ни в одном фильме.
— И не увидишь, если не станешь смотреть всякую дрянь, — осклабился Жнейцер. — Она, видишь ли, только у одного режиссера снимается — у такого Графова. Искренне надеюсь, что ты и о нем ничего не слышал.
Виктор наконец повернулся к собеседнику:
— Это она тебе сказала, что ни у кого больше не хочет сниматься?
— Да просто больше никто ее в свой фильм не возьмет! — рассмеялся Жнейцер. — Бездарь жуткая.
— Но какая красавица… — заметил Виктор.
— Ну, не знаю. — Жнейцер бросил на Галину еще один равнодушный взгляд. — По мне так — на любителя девка.
Виктора так и подмывало сказать Жнейцеру, что тот, конечно, большой специалист по «девкам», раз снял картину про шалаву Маслову, однако, будучи интеллигентным человеком, Виктор предпочел промолчать.
2
Через несколько дней Виктор записал в своем дневнике:
«Все время думаю об одной девушке. Ее зовут Галина Горина. Псевдоним — Гортензи. Она актриса. Казалось бы, она актриса, а я — режиссер. Что еще нужно для сближения? Вроде бы ничего, но, как говаривал старик Станиславский, предлагаемые обстоятельства оставляют желать лучшего…
Во-первых, ее репутация. Над ней все смеются. Хотя, как мне кажется, — просто завидуют. Чему? Женщины — красоте, мужчины — тому, что не могут попользоваться этой красотой.