— А что же?
— Хучрай в больнице, — пояснила она. — Возможно, оттуда он уже не выйдет.
«Может, и впрямь попал в больницу?» — подумал Виктор.
— Навестить его, что ли? — задумчиво изрек он вслух.
Галина тотчас побледнела:
— Зачем тебе это?
«Так-так, — понял Виктор, — она вовсе не хочет, чтобы я ее разоблачил. Стало быть, не так уж ей наплевать на мое о ней мнение…»
— Хучрай — мой друг, — немного приврал Виктор. — Отчего бы мне его не навестить?
— Почему же ты от меня это скрыл? — мрачно спросила Галина.
— Что именно?
— Что ты с ним дружишь.
Виктор пожал плечами:
— Я не думал, что это имеет для тебя значение.
— Как же не имеет, — возмутилась Галина, — если я тебе столько рассказывала о замысле Германа на его счет?
— Ну, а что я должен был сделать? — не понимал Виктор. — Когда ты заговорила о Хучрае, я должен был воскликнуть: «Ни слова больше! Он мой друг!» Так, что ли?
— Тебе просто надо было его об этом предупредить. А то как-то нехорошо получилось. Разве ты не видишь?
— Не вижу, — твердо сказал Виктор. — Если я дружу с Хучраем, это не значит, что я буду доверять ему чужие секреты…
— Даже касающиеся его самого? — хмыкнула Галина.
— Даже, — подтвердил Виктор.
— Странная дружба, — пробормотала девушка и впервые, как показалось Виктору, посмотрела на него с недоверием.
Виктор всерьез почувствовал себя несправедливо оскорбленным.
— Галя, Галя, — заговорил он, — да как ты можешь? С кем бы я ни дружил, самое святое для меня — это дружба именно с тобой! На этом фоне все прочие дружбы для меня — просто тьфу, прах, да и только!
Галина посмотрела на него внимательно и наконец смягчилась.
— Ладно, Витя, — с робкой улыбкой заметила она, — я тебе верю. Не обижайся.
— Пожалуйста, не надо больше подвергать сомнению… — проворчал Виктор.
— Не буду, не буду, — перебила Галина.
— Так как же твой Герман обошелся с нашим Хучраем? — спросил Виктор, рассчитывая, что в знак примирения Галина сейчас выложит ему все подробности.
Его ожидания оправдались. Галина поведала ему все, что знала сама. Только фамилии студентов, вовлеченных Германом в это дело, она никак не могла вспомнить.
— Существовали ли они вообще, эти студенты? — усмехнулся Виктор.
— Конечно, существовали, — с укором посмотрела на него Галина. — Герман не стал бы мне врать. А я бы не стала врать тебе.
— Но как же их звали?
Галина наморщила лоб:
— Нет, не вспомню… По-моему, Герман вообще об этом не говорил. Сам он называл их Растиньяк и Нусинген.
— Как-как? — переспросил Виктор.
— Ну, это в шутку просто, — пояснила Галина. — Это персонажи Бальзака.
— Вот, значит, кого твой Герман читает, — улыбнулся Виктор.
— А ты разве не читал? — удивленно спросила Галина.
— Читал когда-то, но мне не понравилось…
— Вот и нам с Германом не нравится… Как Герман справедливо заметил: «Хуже многословных французских писателей только наши графоманы-“секретари”. Но это же не значит, что нельзя иронически ссылаться на Бальзака или даже на Бабаевского… Знаешь, например, как Герман всегда называет Бондарчука? Тутаринов! Остроумно, не правда ли?
— Так Бондарчук ведь и играл Тутаринова… — недоуменно заметил Виктор, а про себя подумал: «И что здесь остроумного?»
— Вот именно! — весело воскликнула Галина. — Но только Герман додумался нарицательно прозвать его этой фамилией. Он еще иногда так шутит: «Незваный гость хуже Тутаринова»…
«Бог ты мой», — подумал Виктор. Ему опять показалось, что он спит и видит глупый сон. В последнее время это ощущение посещало его все чаще.
— Хорошо, — он решил сменить тему. — Так, значит, Хучрай так перепугался выходки Германа, что попал в больницу… Но ведь он очень запросто может оттуда выйти. А заодно всем расскажет о Германовой проделке…
— Не выйдет, — убежденно сказала Галина. — Герман позаботится, чтобы не вышел.
— Он что, придушит его там, в палате? — усмехнулся Виктор.
— Герман пока сам не знает, — убежденно ответила Галина. — Он полагается на импровизацию. Я тебе потом расскажу, как именно он в этом случае сымпровизирует.
— А студентов этих? — спросил Виктор. — Тоже какой-нибудь такой импровизацией укокошит?
— Их-то зачем? — не поняла Галина.
— Ну как же, они же свидетели…
— Свидетели — чего? — хмыкнула девушка. — Кинопроб? Они ведь убеждены, что участвовали в кинопробах.
— Да, но если истинная подоплека дела всплывет наружу и студенты дадут показания, то Герману не поздоровится…
— Во-первых, не всплывет, — с непонятной убежденностью заявила Галина. — А во-вторых, даже если бы такая возможность и была, Герман, разумеется, не стал бы ничего предпринимать по адресу этих студентов. Он же не гангстер какой-нибудь, избавляющийся от свидетелей. Если он и идет на убийство, то уж не по таким мелким причинам. А главное, он убивает исключительно тех, кто этого заслуживает. Бедные вгиковские учащиеся, само собой, ничем такой участи не заслужили…
18
Следующим утром Виктор встретил на «Мосфильме» режиссера Мумунина.
Поздоровались, закурили.
Сперва Мумунин долго говорил о своем фильме «Люди и звери», а потом вдруг спохватился:
— Кстати, Витя, друг-то твой, Хучрай, в больницу угодил…
«Я этого ждал», — подумал Виктор. А вслух совершенно спокойно сказал:
— Что же с ним?
— Сердце, — вздохнул Мумунин. — Жалко мужика… Правда, его последняя картина — редкостная дрянь. Но все равно жалко…
«А вот Герману не жалко, — подумал Виктор. — Он за дрянь убить готов… И я уже готов поверить, что это и впрямь он убивает».
— Это как в моих «Людях и зверях», — вернулся к своему Мумунин. — Это ведь картина о сочувствии. В былые времена мой герой предстал бы однозначно отрицательным… Сейчас же наступает, я бы сказал, эра милосердия. И мы невольно сочувствуем и моему герою, и дрянному режиссеру, угодившему на одр… Ты только не обижайся, — посмотрел он на Виктора.
— На что? — не понял тот.
— Ну, что я о твоем друге так непочтительно высказываюсь, — улыбнулся Мумунин. — Но ты учти, — поднял он кверху палец, — я твоему Хучраю и в лицо все то же самое говорил.
— Да он мне не то чтоб друг, — пожал плечами Виктор. — Так, приятель…
— Тем лучше, — сказал Мумунин. — Но на твоем месте я все же к нему зашел бы в больницу.
— Зайду, — пообещал Виктор.
— Только о нашем разговоре ему не рассказывай, — заметил Мумунин. — Зачем его расстраивать в такой момент… Ты пойми, он и так прекрасно знает о моем отношении к его картинам, и напоминать ему об этом теперь пока что ни к чему, я так считаю…
— Согласен, — серьезно сказал Виктор.
— Я вообще, знаешь ли, за гуманизм, — продолжал распространяться Мумунин. — Не люблю, когда говорят: «Падающего — подтолкни». Лично я, напротив, всегда предпочитаю протянуть падающему руку… Даже если этот падающий — такое унылое ничтожество, как Хучрай…
— А вот Хучрай считает ничтожеством совсем другого человека, — не удержался Виктор.
— Уж не меня ли?! — гаркнул на это Мумунин с такой интонацией, словно не сомневался в правоте своего предположения.
— Да нет, не тебя, — сказал Виктор. — Графова.
— Кого-кого? — сморщился Мумунин.
— Ну, Графова Германа. Не знаешь разве?
— Первый раз слышу! — фыркнул Мумунин.
— Да это наш с тобой коллега, — стал разъяснять Виктор. — Тоже режиссер, тоже работает на «Мосфильме»…
— Ой, да этих режиссеришек сейчас развелось… — снова поморщился Мумунин. — Куда ни плюнь — непременно попадешь в очередного жалкого режиссеришку… Или, как они сейчас себя величают, — в постановщика, — презрительно добавил он.
— Да-да, — вежливо поддакнул Виктор, — разве всех упомнишь…
— Вот именно, — буркнул Мумунин. — Это знаешь с чем я бы сравнил… Вот есть, скажем, человек и муравей. Положим, в советском кинематографе я — безусловный человек, а Хучрай — столь же несомненный муравей, чтобы не сказать — презренная козявка… Но мир наш настолько многообразен, что даже на фоне такой козявки, как Хучрай, кто-нибудь да непременно сам окажется козявкой…
— Интересная мысль, — задумчиво проговорил Виктор.
— Как и все мои мысли, — беззастенчиво продолжал Мумунин. — Я всегда был не чужд философии, и во всех моих картинах, как ты знаешь, это обязательно находит глубокое отражение… Так о чем бишь я? Ах да — Хучрай. Стало быть, вот этот чудак, которого ты сейчас назвал… Как его?
— Графов, — подсказал Виктор.
— Да-да, — не расслышав, кивнул Мумунин. — Так вот этот Прахов — он заметен лишь в мире Хучрая, то бишь только мелким человечкам с мелким же инструментарием. А лично в моей амуниции попросту отсутствует такой мелкоскоп, по слову Лескова, в какой можно разглядеть пресловутого Прахова… На то я и целый Мумунин, а не какой-нибудь там Хучрай…
19
Избавившись, к своему облегчению, от Мумунина, Виктор собирался уже покинуть студию, но тут его окликнула Кустинская.
— Привет, Виктор, — улыбнулась ему актриса. — Мне тут Фатеева про тебя рассказывала…
— А-а, — протянул Виктор, зачем-то сделав вид, что смутно припоминает свой разговор с Фатеевой.
— Представляешь, она тебя за журналиста приняла! — прыснула Кустинская.
— Да я уже понял…
— А ты у нее, значит, тоже интересовался этим ужасом… ну, тем, что с Тефиным приключилось?
— Ну да, кажется, интересовался, — вяло ответил Виктор.
— Так вот мы с ней тоже стали об этом вспоминать, — продолжала актриса, — и вспомнили, что с Тефиным тогда действительно пришел некий тип… Знаешь, как его звали?
— Как? — спросил Виктор, уже понимая, что он услышит.
— Графов! — воскликнула Кустинская. — Представляешь? Вот дал же бог фамилию советскому человеку… А он вроде бы тоже режиссер на нашем «Мосфильме»…
— Да, вроде бы, — поддакнул Виктор.
— И я подумала про свою теорию, — понизила голос артистка, — ну, помнишь, что Тефина могли убить, я тебе говорила… И, конечно, я сразу заподозрила, что сделать это мог тот самый Графов… Но увы, — развела руками Кустинская, — он не мог этого совершить…