тарии всех стран, объединяйтесь[1571].
По-видимому, опыт чемреков и в самом деле имел типологическое сходство с совершившейся революцией; во всяком случае, на языке своих метафор Пришвин сумел описать ситуацию раньше и, как сегодня кажется, проницательнее многих современников.
Я думаю сейчас о Блоке, который теперь, как я понимаю его статьи, собирается броситься или уже бросился в чан. […] В тот маленький чан он не бросился, а в нынешнем большом опять стоит на краю[1572].
В феврале 1918 года Пришвин с яростью отреагировал на знаменитую статью Блока Интеллигенция и революция в фельетоне под названием Большевик из Балаганчика[1573]. Теперь он обнародует то, о чем раньше писал только в дневниках: как петербургские хлысты приглашали Блока сделаться их вождем-пророком и как нерешительно отказывался поэт-символист, который именно в таком служении видел свою роль перед народом. «Хлысты говорили: “Наш чан кипит, бросьтесь в чан, умрите и воскресните вождем”. Блок спрашивал: “– А моя личность?” Ответа не было из чана»[1574]. Пришвин одобряет этот отказ 1908 года; поэт и, вообще, интеллигент должен сохранять себя как личность. Не согласен Пришвин с новым блоковским призывом 1918 года, в котором чувствует легкомыслие и фальшь, ведущие к самоуничтожению:
Чан кипит и будет кипеть до конца. Идите же, кто близок этой стихии, танцевать на ее бал-маскарад, а кому это противно – сидите в тюрьме. Только не подходите к чану с барским чувством: подумать и, если что… броситься в чан. С чувством кающегося барина подходит на самый край этого чана Александр Блок и приглашает нас, интеллигентов, слушать музыку революции […] Как можно сказать так легкомысленно, разве не видит Блок, что для слияния с тем, что он называет «пролетарием», нужно последнее отдать, наше Слово[1575].
Ответа из чана Блок не получил тогда и не получит теперь. «Также не будет ему ответа из нынешнего революционного чана, потому что там варится Бессловесное […] В конце концов на Большом Суде простится Бессловесны (так. – А. Э.), […] но у тех, кто владеет Словом – спросят ответ огненный и слово скучающего барина там не примется». «Бессловесным», то есть народу-природе, грехи простятся; ответственность лежит на поэте, философе, интеллигенте.
В рассказе Голубое знамя (январь 1918), который еще войдет в учебники русской литературы, Пришвин показывает свою картину революции. Дана она от лица маленького человека, очевидного преемника Евгения из Медного всадника. У героя застрелилась любимая племянница, он приезжает в революционный Питер по торговым делам и, беспомощно грозя новой власти, сходит с ума. Так он встречается с другим сумасшедшим, который хочет «собирать хулиганов под голубое Христово знамя». Усвоив от него новый род безумия, герой рассказа обращается к большевикам с благословением: «Хулиганчики, хулиганчики, сколько в вас божественного». Фраза эта без изменений перешла в Голубое знамя из очерка Астраль (2/590), где принадлежат знакомому нам Рябову, одному из хлыстовских лидеров Петербурга. Пришвин тонко ведет игру: с одной стороны, мы узнаем, что «наперекор всему новому, красному, как бы голубым знаменем раскинулось старое»; с другой стороны, «голубое Христово знамя» выступает как символ петербургского безумия и в конце рассказа сливается с революцией. Революционный безумец с голубым знаменем ведет за собой повстречавшийся ему пьяный патруль. У этих людей нет страха, и пули их не берут: «безумный впереди, пьяный позади, в странном обманном согласии» (2/635).
Эта концовка звучит как злая пародия на финальную сцену Двенадцати: те же патруль и безумие, те же подспудные хлыстовские мотивы и тот же Христос с флагом. Рассказ Пришвина, однако, был опубликован до того, как Блок закончил свою поэму. Хотя работа над текстами шла почти одновременно, более детальный анализ показывает, что Блок мог читать, и почти наверняка читал рассказ Пришвина в решающие дни завершения работы над поэмой; Пришвин же не мог читать поэму Блока, работая над своим рассказом, и вряд ли что-то слышал о ней. Последовательность этих событий 1918 года выглядит так. Первая запись о Двенадцати в записных книжках Блока помечена 8 января. Его Интеллигенция и революция выходит 19 января, Голубое знамя Пришвина – 28 января. На следующий день Блок слышит внутри себя «страшный шум» – тот самый, который, по его словам, воплотился в Двенадцати. В феврале 1918 эти авторы относились к друг другу с напряженным вниманием: Пришвин публично оскорбил Блока, на что знаменитый современник ответил резким и очень личным письмом. 16 февраля появился Большевик из Балаганчика с его хлыстовской темой и предельно агрессивной риторикой: «Блок как деревенская вековуха: засмыслился, ко всем льнет и не может ни на ком остановиться»[1576]. Блок прочел немедленно: «Г-н Пришвин хает меня в Воле страны, как не хаял самый лютый враг», – сразу же записал он. Этим же днем помечено его письмо Пришвину. На следующий день, 17 февраля, Блок вновь садится за Двенадцать. Более того, в этот день он решает переделать самые важные для него стихи – Возмездие и Скифы[1577]. Двенадцать вышли в свет только в марте.
Итак, финальная сцена Двенадцати Блока оказалась такой, какая она есть, после прочтения рассказа Пришвина Голубое знамя и его статьи Большевик из Балаганчика. Когда Блок писал и переделывал свою поэму, он знал, что именно в контексте его полемики с Пришвиным она будет восприниматься общим литературным окружением. Используя те же символы, что и Пришвин, Блок придает им радикально иную интерпретацию. Давая свое чтение тех же событий, Блок доказывал своему двойному врагу, оскорбившему его критику и опередившему его писателю: он встал под знамя, он окунулся в чан и не боится ни критики, ни заимствования. В результате пришвинские Большевик из Балаганчика и Голубое знамя оказали на Двенадцать влияние и психологического стимула, и литературного подтекста: любопытный случай, в котором открытая идейная борьба дополнительно кодируется более тонкой интертекстуальностью. Существенно, что впервые о сходстве текстов Пришвина и Блока написала вдова Пришвина[1578]. Из этого ясно, что сам Пришвин знал о влиянии, которое его рассказ оказал на Двенадцать.
Под взглядом писателя история питерских хлыстов воплощает русскую революцию, которая видна в ней, как в капле воды.
Помню, […] заинтересовались мы одной сектой «Начало века», отколовшейся от хлыстовства. […] Христом-царем этой секты был известный сектантский провокатор, мошенник, великий пьяница и блудник. […] Пьяный он по телефону вызывал к себе их жен для удовлетворения своей похоти.
И было им это бремя сладко, потому что им всем хотелось жертвовать и страдать без конца.
Tак и весь народ наш русский сладко нес свою жертву и не спрашивал, какой у нас царь […]
Мир отражается иногда в капле воды. Когда свергли не хлыстовского, а общего царя, хотелось думать, что народ русский довольно терпел и царь отскочил, треснул […] так и Щетинин отскочил, когда для секты «Начало века» наступило летнее время их жизни[1579].
Сходство было не только типологическим. Эти сектанты были связаны с некоторыми лидерами революции, и серьезность их отношений нам, вслед за Пришвиным, еще предстоит расследовать. В 1910 Пришвин стал свидетелем беседы между уже победившим сектантом и еще не победившим сектоведом.
Прихожу на Херсонскую к Бонч-Бруевичу. Tам Легкобытов. Опять религиозные разговоры.
– Суть не в изменении моего характера, а в отношении друг к другу, – говорит Легкобытов, – […] не один, а семья, одно живое целое, […] а самое главное в семье: равенство. Нужно привести человека в совершенную простоту и дать ему простое назначение.
Так была напечатана эта дневниковая запись в Собрании сочинений Пришвина (8/61). Речь действительно шла о победе революции: 17 марта 1909 года Легкобытов сверг Щетинина в своей общине. Архив доносит до нас фразы хлыстовского лидера, выпущенные в издании 1986 года из-за их ассоциаций с советской риторикой:
Легкобытов говорит: роковое число 17 марта: до этого они были рабы, […] теперь наступила жизнь. Так и считаем: до 17 и после 17-го […] Все, что было раньше велико, нужно умалить и начать все из себя, действительность отвергнуть и вне действительности создать действительность […] Человек нуждается в Боге, пока он еще не человек. А как стал человек, тогда зачем Бог? […] Начало одно, Бог взял начало, значит человек безначальный, и нужно взять начало и вот мы есть начало века[1580].
Поначалу чемрекская модель позволяла Пришвину прийти к оптимистическому прогнозу:
Я был счастливым наблюдателем: на моих глазах царь и христос секты «Начало века» был свергнут своими рабами: в одно воскресенье […] они воскресли для новой жизни, пришли к царю своему и прогнали.
Мой рассказ не сказка: […] в собственном доме жизнью полной коммуны, с общей детской, столовой, строгих нравственных правил, живут теперь свободные прежние рабы царя и христа А. Г. Щетинина[1581]