Дорогие братья и сестры! Третий год я бываю на ваших беседах […] Ваша религиозная радость выражается и в возгласах, и в действиях. Я любовался и любуюсь на это детское выражение любви к Отцу. Но я, возросший из детского возраста, эти чувства любви […] стараюсь провести в дело, –
обращался он к хлыстам ‘Старого Израиля’ в 1913 году[2110]. «Для духовного человека, прошедшего или проходящего путь внутренней Голгофы, уже нет закона», – учил он в духе Голгофского христианства и гностических ересей[2111].
Через несколько месяцев Столыпин был убит. Почти так же скоро, в 1912, Лубков со своими последователями переселился в Уругвай, где продолжал строить свою отчасти апокалиптическую, а отчасти коммунистическую общину; через четыре года в Южной Америке было уже больше тысячи новоизраильтян, и переселение продолжалось[2112]. Сам факт этого массового отъезда говорит о том, с какими трудностями была связана жизнь хлыстовских реформаторов в казацких степях. Через несколько лет Бонч-Бруевич с вершины государственной власти тщетно будет звать лубковцев возвращаться на родину.
Данилов умер в 1916. Философов написал в Речи некролог, в котором проецировал на этого Обитателя земного шара свой недавно приобретенный национализм, покойному совсем не свойственный:
Он производил впечатление русского, гонимого, сектанта […] Но смущало «господское» пенснэ и речь, несмотря на все опрощение, звучавшая по-интеллигентски […] На фоне русского пьянства и русской бесшабашности всегда была жива «русская душа». О ней неутомимо свидетельствовал […] В. А. Данилов. Вечно странствовал он по России, окунался в русскую религиозную стихию. Она питала и поддерживала его. […] Он часто выступал на религиозно-философских собраниях. Его слушали обыкновенно с улыбкой. Отнюдь не с насмешкой, а с улыбкой благоволения[2113].
В 1909 году Бонч-Бруевич познакомился с Павлом Легкобытовым; для обоих встреча эта имела значение судьбоносное. Как раз в это время Легкобытов совершал переворот в сектантской общине чемреков, которая теперь была переименована в ‘Начало века’. Об этом лучше рассказать его собственными словами:
И по окончании всей этой жизненной борьбы с различными препятствиями, собравши несколько частиц этих страдальцев различно изуродованных: у одних щеки полопались от жара, со стыда; у других порок сердца; нервно до неузнаваемости расшатан мозг; некоторые упали в унижения от потери всего имущества […] И вот они собрались все единодушно разобрать недостатки друг друга, дабы выровнять все […], так как они сами видели что над каждою частицею души и над каждым членом висела погибель и никто уже не мог иметь надежды на воскресение[2114].
Так, заботой сразу о душах и телах, о здоровье и бессмертии товарищей, Легкобытов мотивировал «снизвержение» своего учителя и конкурента Щетинина. Временами гибкий язык Легкобытова перемещает нас из мира Платонова в мир Зощенко:
Так что о спасении их уже не было и не могло быть речи и все хроникеры уже отнесли свои заметки каждый в свою редакцию. Так что, […] слушая о всем ужасе, многие вздрагивали, морщились, сплевывали. Некоторые нервные дамочки в истерику на мгновение приходили, показывая вид как они далеки от всего этого (там же).
Как во всей истории этой общины, пошлые и смешные детали плавно переходят в пророчества и проклятия, сатирический текст сливается с апокалиптическим; сейчас мы лучше поймем, почему Мережковский называл этого человека антихристом:
А если бы кто по неведению и помыслил, что на нем завет нашего времени не имел […] власти, […] то как же он будет иметь участие в воскресении в начале жизни вечной […] Участвующие в имени завета нашего времени все оказались под грехом и все были обречены на смерть, […] отчего ожил грех и стал властвовать над всеми. Но у каждой частицы этого тела в этой вере было семя надежды на то, что настанет избавление и отвратится всякое нечестие.
Телесные метафоры полны смысла; Легкобытов вкладывает в них новый проект тотального контроля над мыслями и телами своих верных – проект, который заменит все прочие.
И вот настал тот желанный день, в который истинные участники […] полагают всю свою временную жизнь со всеми личными выгодами, дабы исполнить новую заповедь в любви друг перед другом и совершенным своим объединением в единое живое тело по естеству человеческому, […] чем заменяется все чаяние и все обещания, как древние так и современные.
Свергнутый Щетинин донес на своих прежних «рабов»; Легкобытов был арестован, но вскоре отпущен на поруки Бонч-Бруевича[2115]. Результатом стал объемистый 7-й том Материалов под редакцией Бонч-Бруевича; вышедший в 1916 году, он содержит необыкновенно многочисленные, вплоть до разных квитанций, и щедро комментированные Бонч-Бруевичем документы этой маленькой общины питерских сектантов[2116]. История ‘чемреков’ доведена здесь как раз до переворота 1909 года; в своих примечаниях к тому Бонч-Бруевич обещал составить еще одно такое же собрание документов, посвященных текущей жизни ‘Начала века’. Давая волю чувствам, Гиппиус записывала в ноябре 1916 года:
Эту секту, после провала старца-Щетинина, подобрал прохвост Бонч-Бруевич […] и начал обрабатывать оставшихся последователей на ‘божественную’ социал-демократию большевистского пошиба. […] И чего только нет в России! Мы сами даже не знаем. Страна величайших и пугающих нелепостей[2117].
Архив содержит многостраничную автобиографию Легкобытова, собственноручно записанную с его слов Бонч-Бруевичем[2118] и, вероятно, связанную с этим проектом. Павел Легкобытов был родом из Курской губернии. Отец его был малограмотен, но начитан в Писании, любил религиозные споры, горячился и в пьяном виде «не раз даже дрался со священниками». С 7 лет Павел работал в трактире мальчиком, с 16 пил водку и ходил к проституткам. Он продолжал читать священные книги, особенно интересовали его пустынники и мученики. Так он стал носить вериги и бичевать себя вместе с товарищами. Потом пошел странствовать, жил тем, что читал книги паломникам у святых мест. В Ростове-на-Дону устроил народную библиотеку, в которой были народнические журналы – Современник, Дело, книги Маркса и нелегальная литература. Тут Легкобытов познакомился с ростовскими босяками; среди них были «замечательные личности высокой гуманности, истинной человечности, почти что как святые […] Беседы с ними производили на меня потрясающее впечатление… Какой силой и вдохновенностью дышали их слова!»[2119]. Сам Легкобытов то пил месяцами, то постился неделями.
Он рассказал Бонч-Бруевичу трогательную и странную историю. Он был уже женат и состоял на службе в биржевой артели. Все свободное время он тратил на чтение религиозных книг, но его мучил страшный для него вопрос: «единственно, что меня может соблазнить в будущем, подвергнуть страшному искушению, это то, что я не знал в жизни женской невинности. Как быть, что противопоставить этой ужасной силе?» Легкобытов попросил о помощи знакомую ему девушку-черничку, с которой часто читал и молился вместе. Она согласилась и «показала мне свою девичью наготу. Я все рассмотрел и этим кончился мой соблазн»[2120]. Таким образом освободившись от искушений плоти, Легкобытов стал ходить на собрания разных сектантских общин. Их сплоченная эмоциональность производила впечатление; здесь Легкобытов нашел тот образ коллективного тела, который пытался осуществить в своей общине ‘Начало века’ и, с большим успехом, передал друзьям-писателям:
Каждое их движение, вздох, плач – все это вместе было одно живое тело, живая картина. Точно все они были мускулами одного тела. […] В то время как православные, находясь в церквах, совершенно разъединены друг от друга […] сектанты на своих собраниях представлялись мне всегда дружными, тесно слитыми друг с другом […] [Православные] какая-то масса человеческого материала, не принявшего определенной формы. И как каменщики при постройке дома берут из ямы нужную глину, так и сектанты брали нужную глину человеческих душ из ямы церкви для постройки великого здания свободной и не утесненной жизни[2121].
Он описывает хождение, целование, обличения и пророчества; но никакого «бесчинства, безобразия и пошлости» на радении не было. В своей квартире Легкобытов стал устраивать беседы между «выдающимися представителями» сектантства и местного духовенства. Общение со священниками все более отвращало его от церкви: «Это были воистину рабы без всякой мысли и размышления», – вспоминал он.
Полемика между большевиками и другими социалистами велась вокруг вопроса об общине: народники верили в ее будущее, большевики считали ее разложившейся. Примерно те же функции, что их предшественники, славянофилы и народники, приписывали крестьянской общине, большевики возлагали на государственную власть. По теории народничества, «большая, многодворная сельская община – ненормальная община»[2122]: слишком сложно в ней проходят переделы земли, ‘миру’ приходится делегировать ответственность выборным представителям, а отсюда уже недалеко до нелюбимой процедурной демократии, и вообще начинаются недоверие и конфликты. Народнический идеал, как показывала практика, осуществим только в малой сельской общине из нескольких дворов, где дела решались по-семейному; но мало кто из людей, мысливших по-государственному, мог этим удовлетвориться. Разница, проблематичная в теории, на практике была огромной. Народники-эсеры, при всем желании, не могли договориться с государственниками-большевиками ни по одному вопросу реальной политики.