– Мандолина, – повторил Нестор, осматривая знакомца. – Н-ну, брат, и вознесло тебя!..
– Для начала: я для тебя не Мандолина и не брат. Не люблю фамильярности! – строго предупредил Нестора бывший дружок. – Сейчас я особуполномоченный ГубЧеКа Роман Савельевич Кущ!
– Я и говорю: вознесло, – вроде бы даже порадовался за товарища Нестор.
– Вот именно. Скажу для ясности: был в ссылке в Сибири, попал к умным людям. Открыли глаза, обучили, сделали мыслящей личностью. После революции примкнул к большевикам. К твоему сведению, на их стороне и сила, и правда… Сейчас вот помогаю строить новое общество, расчищаю, так сказать, капиталистические завалы. Опыт, ты знаешь, с юности у меня большой. На мякине не проведешь.
Роман Савельевич говорил отрывисто, четко, умело, сыпал формулировками. Но что-то в его речах было вторичное, не свое. И это почувствовал проницательный Махно.
– А вот это: трынь-брынь? – провел пальцем по губам Нестор. – Забросил?.. Жаль! У тебя ж такой талант был. Мог бы где-нибудь в цирке выступать.
– Насмехаешься? – спросил Мандолина. – Ты хоть знаешь, где находишься? И что такое ЧеКа?
– Слыхал краем уха.
– Карающий меч новой, советской власти. Важнейший орган борьбы с контрреволюцией и саботажем… А воюющий без меча – обыкновенный сопливый буржуазный болтун. Таким, к примеру, был Керенский. Не согласен?
Махно задумался.
– Ну почему же? Насчет Керенского согласен. А вот насчет меча, контрреволюции и саботажа, так это не про меня. Я больше за советску власть, чем ты, это факт. Я, замежду прочим, председатель Гуляйпольского Совета трудящих селян и солдат. Так шо ты своим мечом на меня не махай. Не в ту сторону махаешь!
Бывший Мандолина улыбнулся. Он был настроен благодушно. Встреча с Махно внесла в его жизнь оживление, пробудила память о прошлом, о «юности заблудшей».
– Ну и народ вы, анархисты. Оружия понацепляли, а карающий меч отрицаете! Или ты мне скажешь, никого не убивал? С чего тогда вдруг на вечную каторгу приговорили? За карету с деньгами? Брехня. Там кровь была, точно!
Махно нахмурился.
– За шо вы так на анархистов? – спросил он. – Мы ж вместе были – большевики и анархисты. Вместе революцию делали. У нас в уезде – раньше, чем в Петрограде. И сейчас наши боевые отряды – за трудящих!.. Что происходит?
– Сейчас мы, большевики, создаем Красную армию, – начал объяснять Роман Савельевич. – И анархистов мы не просто разоружаем, а, как бы сказать, вливаем в наши ряды. А то у вас кто в лес, кто по дрова. А нам нужен единый кулак! – Он продемонстрировал свой костлявый кулак. – Иначе не победим в масштабе… А кто не с нами, тот против нас. И таких мы будем это… элиминировать.
– Слова какие знаешь, – усмехнулся Нестор.
– Ну, если попонятнее: будем изымать из среды пролетариата. Короче, уничтожать. Время военное, некогда тут, понимаешь… Со всей Украины понаехало этих ваших анархистов. Тыщи! Затопили, как в половодье! В Москве уже с ними управились. Слыхал?
Махно отрицательно покачал головой. Под напором бывшего Мандолины, который превратился в категорично рассуждающего Куща, он несколько растерялся.
– Отсталый ты элемент!..
Слова Романа Савельевича заглушал грохот время от времени доносившейся сюда канонады. Дребезжали стекла. Вазочка с высохшими цветами, оставшаяся от прежних хозяев, скользила по подоконнику, торопилась упасть. Но Кущ, еще сохранивший ловкость, подхватил ее буквально на лету молниеносным движением худой длинной руки.
– Похоже, где-то бой начался, – встревоженно сказал Нестор.
Роман Савельевич, не отвечая, покрутил ручку военного полевого телефона в кожаном футляре.
– Синюкова! – попросил он. – Петр Макарыч? Это Кущ. Что там?.. Ага… Ага… Понятно. Скоро буду. – И, подняв голову от стола, посмотрел на Нестора веселыми глазами: – Это вашего «Коца» наши батареи добивают.
– Какого Коца? – не сразу понял Махно.
– Да бронепоезд, на котором ты сюда прибыл… Или не на нем? «Анархист Коц». Интересно, кто это? Ихний командир? Не пожелали разоружаться и передать бронепоезд Красной армии… Личный состав придется элиминировать. Сопротивление!
– Ты с ума сошел, Мандолина! Там же такие боевые хлопцы! Такая братва!
– Забываешься. Не Мандолина, а Кущ, – спокойно поправил Нестора Роман Савельевич, потуже затягивая ремень. Постучал стаканом о графин.
Тотчас вошел охранник, замер у двери. Винтовку с примкнутым штыком приставил к ноге.
– «Хлопцы», «братва» – это словечки из вашей запорожской вольницы! А нам нужны красноармейцы, а не братва! Кончается вольница! Все! – И он обратился к охраннику: – Отведешь. Передашь.
– На Степную?
– Нет, там могут сразу в распыл… Во «внутрянку» пока. Обыщите только! – И, проходя мимо Махно, бросил: – Посиди, подумай. И – к нам. Взвод дадим. Или чего побольше. Можешь и до полка дослужиться. Думай… На том свете думать не дают.
Уже в дверях Кущ неожиданно коротко отбил чечетку и при этом провел пальцами по губам, изумив не столько Махно, сколько охранника. Характерный звук мандолины родился и растаял в комнате.
Часовой вывел Нестора во двор, где в глубине, среди деревьев, стояло едва заметное одноэтажное строеньице с железной односкатной крышей и двумя маленькими зарешеченными окошками. Это и была «внутрянка»: ЧК только обустраивалась. Туда и втолкнули Махно. Во дворе уже были глубокие сумерки, а в «тюрьме» и вовсе темно.
Нестор огляделся. Где-то далеко все еще громыхали, постепенно стихая, раскаты орудий.
– Слышь, браток, кто это там стукает? – раздался из угла хрипловатый старческий голос.
– Орудия, – ответил Нестор. – Анархисты с большевиками братаются коло станции.
– А что, такие пошли анархисты, что из винтовки их не взять? Пушку надо?
– Такие пошли, – нехотя ответил Махно. – А ты хто?
– Человек…
Старик достал спички, зажег щепу, подобранную под ногами. Приспособил ее в щель стенки. Щепа разгорелась, и теперь они могли рассмотреть друг друга.
В углу сидел махонький старикашка с голым черепом и седой бороденкой. Блестящие его глаза выдавали, впрочем, живой, вовсе не погасший ум.
– А как ты спички пронес, дед? – спросил Нестор. – Не обыскивали? У меня все выгребли.
– Да как не обыскивали!.. Обыскивали.
– Ну и как же?
– Да я, милок, в рукаве тещу могу пронести, если надо. Сорок лет из тюрьмы на волю, из воли – в тюрьму… А энти пока еще не умеют обыскивать. Учатся!
Канонада стала постепенно стихать.
– Кто-то кого-то прикончил, – мрачно сказал Махно.
– Известно кого, – отозвался дедок. – Анархистов.
– Почему так думаешь?
– А чего ж тут непонятного! Анархисты – вот! – Он растопырил пальцы ладони. – А большевики – вот! – Дедок стиснул кулак.
– Помолчи, – подошел к окошку Нестор. – Может, еще забухает.
Они долго прислушивались. Но стояла тишина.
– Хе-хе, – вздохнул старик и неожиданно продекламировал:
За любовь и участье к народу
Потеряем мы дом и свободу,
За любовь и участье к нему
Обретем кандалы и тюрьму!
– Сам сочинил? – спросил Махно.
– Не… Где мне! Это поэт такой был – Некрасов… великий человек! Точно уже не помню всех стихов, сам я не письменный, а один хороший арестант читал. Давно уж, в восемьдесят первом, аккурат когда царя убили…
За дверью раздались голоса. Звякнули ключи, прогремели запоры. Старик проворно погасил лучину.
Кого-то еще втолкнули во «внутрянку». Кого-то крупного, громко и сердито сопящего.
Когда дверь закрылась и шаги охранников стихли, дед вновь зажег свою лучину.
– Задов! – обрадовался Махно. – Левка!
Одежда на Левке была разорвана, лицо разбито, как можно было догадаться, ударом приклада.
– Ты, Нестор? От тебе на – встренулись! А я-то думал, ты умнее: смотался!
Нестор смотрел на него, ожидая пояснений.
– Ну шо? – с горечью сказал Левка. – Мы як услыхали, шо на станции нашего «Коца» колошматят, кинулись туда. А против нас на подходе – батарея трехдюймовок. И цела бригада. Ну и шо ты сделаешь? Сыпанули они шрапнелью. Сначала, правда, чуть в сторонку, шоб напужать. Только шапки од ветра послетали… Залегли. А лежачий разве может як след бомбу бросить? А тут ще два броневика подкрались… – Левка вдруг всхлипнул – огромный обиженный ребенок. – На наших глазах долбали «Коца», пока хлопцы белый флаг не вывесили вместо черного. Цусима прямо! И хто? Свои же! Большевики! Революционеры за счастье рабочее!.. Ну, повязали нас. Хлопцев куда-то на Степную, а меня сюда. Говорят, если я не соглашусь перейти в Красну армию, расстреляють. А соглашусь – почет и уважение, паек, одёжа!
Щепа погасла, но старик нашел под ногами новую лучину.
– Что ж, им тоже солдатики нужны, большевикам-то! – заметил он.
– Эх, не понимаешь ты анархической души, дед! – с надрывом сказал Левка, стуча себя в грудь. – Шо жизнь? Тьфу! Свободу отбирають!
– Как не понять-то? – ответил старик. – Я, браток, анархистом был, когда тебя папа с мамой еще только сотворяли…
– Да ну?
– Коромысло гну! Я, дружочек, первый анархист Заволжья, степной волк. Вы от запорожских атаманов пошли, а я прямо от Стеньки Разина и Емельки Пугача… Через их завещанную долю стал анархистом-самоучкой. Эх, погуляли мы по Заволжью, пожгли помещиков, побили офицеров – любо-дорого!..
– А счас-то за что тебя?
– А по той причине, что воля, она живет, только пока революция. Вон как огонек на лучине: пока лучина есть, он горит… А потом берет в руки власть тот, кто сильнее… А меня повязали сначала большевики, а потом выпустили, потому что народ меня слухает, а я выступать страсть как люблю перед людями… разжигаю огонек. А там, глядишь, и полыхнет… Ой, как иногда полыхает! – говорил он, зажмурившись и переживая сладкие воспоминания. – А потом опять повязали. Не пондравился чем-то. Вишь ты, я всяку власть воззывал сничтожать!
– Ножевой старичок! – с уважением произнес Левка.