– Товарищ возвращается на Украину. Нужны документы, – вторично объяснил Северин.
Длинноволосый оценивающе оглядел Махно:
– Удостоверение от отдела народного образования вас устроит? На русском, украинском?.. Или сделать вас офицером варты? Нет, на офицера вы не тянете. Нет выправки. Будете народным учителем!.. Только извиняюсь за неудобство, но пару деньков придется обождать.
И человек исчез, вновь щелкнув замками.
– Колдун? – спросил Махно.
– Волшебник! – ответил бородач. – Его «документы» признают во всем мире!
В Союзе идейной пропаганды анархизма Нестора с нетерпанием ждали Сольский, Шомпер и… Аршинов.
– Петр Андреевич! – Махно заключил в объятия своего бывшего сокамерника, учителя и старшего товарища.
– А я – прямо из Брянска. И вот новость: ты здесь! Говорят, встречался с Лениным?.. Что, в самом деле?
– Встречался.
На столе, застеленном все теми же газетами «Анархия», лежали шмат сала, пироги, яйца…
– Дары брянских анархистов! – радостно сообщил Аршинов, усаживая Махно. – Не дадут с голоду помереть!.. Ну, рассказывай!
Махно, однако, молчал. Смотрел, как Сольский и Шомпер уплетали еду. Зяма положил в карманы два вкрутую сваренных яйца.
– Для девочек, – пояснил он. – Растут девочки… Закон природы.
Махно продолжал молчать. Самое бы время рассказать о необычных встречах в Кремле, о беседах со Свердловым и Лениным, первыми людьми новой республики. Лестные, конечно, встречи, можно бы и погордиться. Но… почему-то не хотелось. Не переварилось еще в голове, что ли? Не улеглось?..
Нестор не очень-то признавал власти. Любые. Но с этим властным, высоколобым человеком не мог не считаться. Вот Свердлов – тоже, видать, личность, а против Ленина – не то. Мелковат.
Прежде чем рассказывать, хотелось преодолеть в себе чувство собственной незначительности, ощущение, будто ты – точка на глобусе, который крутит этот кремлевский вождь. И дело даже не в словах Ленина, не в мыслях его, тут и возразить было можно. И, кажется, возражал. Но при этом, удивительная вещь, Ленин как-то незаметно, странным образом подавлял, овладевал душой.
Не мог тогда Нестор знать, что война с большевиками, прерываясь иногда на перемирия и союзничество, постепенно превратится в охоту и на него, Махно, как на зверя. Кровавую, страшную охоту. Но и тогда Нестор сохранит теплые воспоминания об этом человеке.
Глядя на Сольского и Шомпера, Махно вдруг начал смутно догадываться, что ему делать дальше. Прежде всего нужно отбросить все переживания, растерянность, боль от личной утраты. Это слабость. А слабых давят. Или подчиняют. Надо, избавившись от жалости к себе и другим, глядеть вперед. Определить свою цель и место в революции, как это ему исподволь подсказал Ленин.
– Чего молчишь? – нетерпеливо спросил Аршинов.
– Да вот, думки всякие… Понимаешь, он, конечно, великий человек – Ленин. Мозги как у Карла Маркса. С ним особо не поспоришь. Такие науки превзошел. Да если б только науки! Страну на дыбы поставил! Россию! Не шутка… Но вот одного не понимает – и, боюсь, тем подавятся большевики. Может, верх они и возьмут, потому шо сила. Но кровищи прольют море. А в конечном счете власть все равно не удержат. От я все и думаю, как бы его до правильной мысли повернуть!
– Какой? – в один голос спросили Шомпер и Сольский.
– Крестьян он не понимает… Ясное дело, с косой по травичке не ходил, за плугом не потел, корову в череду на зорьке не выгонял. Где ж ему крестьян понять? Он хочет переделать их на большевистский лад. Шоб они шо-то вроде пролетарьята были. Но ведь если крестьянина от земли оторвать – голод будет! Страшный голод!
– Ну и хорошо, – сказал Зяма, с трудом проглатывая кусок пирога. – Настанет наше время!
– Не, – покрутил головой Махно. – Никто не знает, чье время настанет, когда хлеба не будет!
– Подождите, подождите. – Шомпер потянулся за тоненькой картонной папкой. – Я тут кое-что выписал!
– У тебя, Исак Наумыч, я гляжу, на все случаи жизни цитатки заготовлены? – удивился Махно.
– А как же! Это необходимо. Я же лекции читаю. Познаю противника!.. Вот высказывания этого главы большевиков о крестьянстве.
– Ленина, что ли? – спросил Аршинов. – Так мы его всего от корки до корки изучили. И по крестьянскому вопросу тоже.
– Это совсем свежее высказывание. Слушайте! «У крестьянина две души: душа собственника и душа труженика. Это вытекает из его экономического положения. Надо эти две души выделить… И только тогда победим, когда будем отсекать собственнические устремления и поддерживать то, что является сутью труженика…»
– Так это и есть превращение в рабочего! – заявил Аршинов. – Об этом он не раз говорил. Ничего нового.
– Но вообще-то страшные слова! – нахмурился Махно. – Душу разделить можно только саблей. И шо будет? Труп!.. Крестьянин – это крестьянин. В нем всего намешано. Но резать по живому нельзя. Это будет катастрофа.
– Ленин заражен марксистской схоластикой, – возмущенно продолжал Шомпер. – Торжество догмы над жизнью!
– Но-но! Про Ленина так не надо! У него грамотешки – на всех нас хватит и ще на добрый полк всяких доцентов! – сердито, но с некоторой усталостью в голосе сказал Нестор. – Мне большевики чем-то сильно нравятся. От если бы их насчет земли вразумить? А как их вразумишь? Не вашими же лекциями?
– Презрением. И просвещением масс!
– Глупости, – покачал головой Махно. – За ними сила. И потом, это главные наши союзники. Во всем мы с ними сходимся, кроме вопросов о власти и о крестьянстве. Остальные партии нам не друзья. Думать надо! Думать!..
– Мы поможем! – вставил Сольский.
– Думать – не молотить, помощь не нужна, – скупо улыбнулся Махно.
– Кстати, походи с нами на лекции, диспуты, – предложил Нестору Аршинов. – Послушай. Может, извлечешь для себя какую пользу…
– Думаешь, поумнею? – весело отозвался Нестор. – Пара дней есть. Послухаю!
В клубе «Революционная трибуна», в особняке, хранящем следы былой роскоши, малость поколупанном и расписанном новыми хозяевами, в небольшом зале, заполненном менее чем наполовину, собрались теоретики-анархисты и любопытные – послушать худого, сутулого, хотя и молодого еще (возраста Махно) человека с неопрятной полуседой гривой волнистых волос, в проволочных очках а-ля Чернышевский.
– В своих противоречиях Фридрих Ницше, однако, прозревает облик нового человека, который, с одной стороны, тянется к власти, проявляя, в нашем понимании, ипсо факто[1], буржуазный или даже феодальный инстинкт, – обращался к залу лектор, – а с другой стороны, стремится освободиться от обузы государства, его диктата, от оков буржуазной морали, семьи и собственности. Но…
Лектор стоял на наспех сколоченной фанерной трибунке, обтянутой черной материей. Стол, за которым сидели Шомпер и еще двое неизвестных Махно анархистов-теоретиков, тоже был покрыт черной скатертью, отчего создавалось впечатление, будто это не собрание, а гражданская панихида. Впрочем, такое впечатление могло возникнуть лишь у посторонних, не знакомых с символикой анархизма.
Лектор Всеволод Волин-Эйхенбаум продолжал:
– …но наполненный «героическим пессимизмом», понимая, с нашей точки зрения, абсурдную неизбежность гибели, прорывается к торжеству свободы, вольному плаванию индивидуума в море условностей и предписаний, к сохранению раскрепощенного «я» в условиях, когда грубая сила стремится подавить эту тягу, усматривая в самом существовании такого индивидуума корпус деликти![2] – Всеволод Волин обвел глазами аудиторию, многозначительно добавил: – Мы-то с вами хорошо знаем, что это такое… На себе испытали.
Зал зааплодировал. Все, кроме Махно, для которого речь Волина была слишком туманна.
Сольский наклонился к нему, пояснил:
– Вникай! Сразу не понять! Иносказания, намеки! Одно слово: Волин-Эйхенбаум! Голова. Между прочим, брат его, Борис Эйхенбаум, куда менее заметная фигура, а уже профессор в Петрограде… Наш Волин тоже мог бы стать академиком, но ушел в анархизм!
Волин между тем, попив водички из треснутого мутного стакана, стоящего рядом с графином, поклонился собравшимся и продолжил:
– Знаменитое древнеримское и, что для нас важнее всего, ницшеанское «амор фати»[3] могло бы быть начертано на нашем с вами знамени, ибо только с таким пониманием, выраженным этими великими людьми, заблудшими, но инстинктивными анархистами, мы можем выстоять в нелегких условиях, в этом нашем циркулус витиозус…[4]
Вновь раздались аплодисменты.
– Глубоко, глубоко проникает! – восхищенно прошептал Сольский. – Как он их бьет!
– Кого? – спросил Нестор.
– Да большевиков.
– Я шо-то не заметил.
Волин продолжал разглагольствовать, но Нестор перестал его слушать, разглядывал собравшихся. Это были молодые и не очень молодые московские интеллигенты, «революционеры духа», выброшенные за борт потоком не подчинившейся им жизни. Непонятное Нестору племя.
Он встал и, сопровождаемый удивленными и раздраженными взглядами слушателей, вышел на улицу. Постоял, размышляя.
Напротив, на другой стороне улицы, увидел очередь у продуктовой лавки. Крики. Давка. Драка…
Аршинов вышел вслед за Нестором, не желая оставлять его одного.
– Не понимаю, Петр Андреевич, – сказал Махно, – ты же из наших, из катеринославских. Чего ты тут сидишь, это словоблудие слухаешь?
– Пропаганда, Нестор Иванович, великая сила, – сказал Аршинов. – Мы должны в Москве сохранить источник анархических идей… Что, не понравился тебе Волин?
– Напротив, я ему благодарный! – ответил Махно, провожая взглядом пролетку, в которой какой-то человек в форменной фуражке вез своего подвыпившего спутника, держа его за воротник. – Благодарный, потому шо понял: надо мне утикать из Москвы, и как можно скорее. Москва – центр бумажной революции. Отсюда только декреты проистекают и слова. А настоящая жизнь – там!