– За што? – усмехнулся мужичок. – Так ведь булочная у него была! На углу Смоленско-Сенной. Супротив чайной, не знаешь, што ли?
– Какая булочная? – прошипел Нестор. – Шо ты мелешь!
– Ну, как же… На ней так и написано было: «Булочная Краваткина». Чего не отнять, витушки и сгибни знатно выпекал. – Гражданин вздохнул, сглотнул слюну.
– Краваткин?! Я тебя про князя Кропоткина спрашиваю!
Мужичок недоуменно заморгал.
– Ну, Кропоткин Петро Лексеич! – разъяснил Махно.
– Князь, говоришь? – Мужик даже отступил шага на два, не выпуская, однако, из рук штакетины, которые он, как бурундук, запасал впрок, предчувствуя далеко впереди холодную зиму. – Ты чо, мужик, с Луны свалился? Князя-то уж непременно замели. Тут булочника и то… А ты – про князя.
И он, пятясь, скрылся за кустом слегка зазеленевшей сирени, цепляя штакетинами ветки.
Дом, где проживал Кропоткин, все же отыскался. Девушка, стоявшая у открытых настежь ворот и читавшая в таком неудобном положении книгу, ответила неопределенно, но подавая некоторую надежду:
– Вы погодите, я сейчас узнаю.
Девушка исчезла, а Махно, ожидая, повернулся и увидел на противоположной стороне улицы красивый особняк, проглядывавший фасадом сквозь кусты и деревья. Это был знаменитый особняк князя Гагарина работы Бове, украшенный фронтоном с горельефами летящих гениев, покровителей рода.
Гениев Нестор принял за каких-то несущихся по воздуху людей и решил, что это изображения святых. Неистовый анархист сплюнул и подумал: «Гады, загнали нашего батьку Петра Лексеича в осиное гнездо. Нет, чтобы поселить в Кремле, со всем уважением».
В глубине двора, куда ушла девушка, у большого дома с мезонином стояли телеги. Одна была почти доверху нагружена добром. Другая ждала. И тут же стояли легкие дрожки. Возчики носили какие-то узлы, мебель.
Нестор догадался: Кропоткин уезжал в Дмитров. Уезжал к дмитровским аристократам и землевладельцам, дальним своим родственикам Олсуфьевым. Подобно другим «бывшим», их сильно уплотнили и урезали, отняв земли и усадьбы, но особнячок в Дмитрове пока оставили. Некогда славившиеся хлебосольством Олсуфьевы обещали седобородому «дедушке русской революции» тишину, хлеб, сметанку и молочко.
Но главная причина его отъезда заключалась в том, что дом на Новинском, где он занимал одну комнату, постоянно «трясли». Один за другим следовали обыски, как правило, ночные. И аресты. Пока временные. Логики в действиях новых властей было мало, а вот суеты много. Старик стал плохо спать, волновался, хватался за сердце и явно нуждался в покое. Но о каком покое могла идти речь в России в восемнадцатом году? Так родилась мечта о Дмитрове, где якобы было относительно сытно и тихо, потому что уезд отличался зажиточностью и относительно высокой грамотностью мужичков.
После возвращения из эмиграции весной семнадцатого года, почти одновременно с Лениным, Петр Алексеевич находился в состоянии перманентного ужаса. Это чувство возникло у него еще на Финляндском вокзале в Петрограде. Встречали его куда более радостно и пышно, чем вождя большевиков. Толпа была странная: почетный караул Семеновского полка вместе с полковым оркестром, министры Временного правительства, дамы с цветами, больше всего было рабочих, многие под черными знаменами, но в конце концов в первые ряды пробились анархистски настроенные матросы-балтийцы и от восторга стреляли в воздух.
Кропоткин на броневик не полез и сказал довольно короткую речь о необходимости социального мира, взаимопонимания и союза сословий ради победы. Мир с Германией – хорошо, но это будет означать поражение, а за поражением последует унижение и страшный братоубийственный хаос, а далее по логике вещей откат к диктатуре.
Анархист выступил против хаоса! Но он же высказался и против диктатуры! Против любой диктатуры. Только в единении народа видел князь залог победы, а вслед за победой, получив опыт социального единства, Россия двинется к безвластному устройству… Министры аплодировали, оркестр играл, в толпе плакали и восторженно кричали, морячки разряжали в воздух маузеры и карабины. Но Кропоткина это вовсе не радовало. Пахло грозой! То, что у морячков и рабочих было столько оружия, рождало дурные предчувствия. Как и благодушный вид растерянных министров, явно не имеющих навыков практического управления и улыбавшихся во все стороны. Позеры! Случайно выскочившие на сцену любители…
У старика были зоркие глаза.
Оттеснив всех, матросы понесли его на руках от вокзала до «Астории». Было очень неудобно и неловко. Слетели калоши, исчезла шляпа.
Чуть позже Петр Алексеевич видел, как те же матросики, вкупе с солдатами в шинелях с оборванными пуговицами и хлястиками, расстреливали или поднимали на штыки офицеров и просто тех, кто им чем-то не понравился.
Он перебрался в Москву, казавшуюся ему спокойной и благополучной. Грезилась ему почему-то Англия, зеленая, ухоженная, даже несмотря на войну, думалось о тред-юнионах, медленно, но уверенно, без потрясений завоевывавших социальные блага для рабочих. Он стал писать именно об этом, об английских профсоюзах и кооперативах, как бы не замечая происходившего в своей любимой России. Сам себе боялся признаться, что русский бунт, о котором предупреждал Пушкин, оказался не похож на его, Кропоткина, мечты и призывы, а великая анархия, прародительница общего счастья, обернулась грабежами, голодом, брошенными заводами и пустеющими полями. На что же была потрачена жизнь?
Жена с дочерью уехали в Дмитров осваиваться. Он заскучал, работа валилась из рук, и наконец тоже решил ехать и теперь бродил по гостиной, натыкаясь на стопки перевязанных бечевкой книг, чемоданы и узлы.
В гостиную вошла горничная Маша.
– Простите, ваше сиятельство, – сказала она. – Там у ворот какой-то человек вами интересуется. Явно не чекист. Похоже, приезжий, из Малороссии.
– Вы так считаете? – спросил Кропоткин.
– Я думаю, ваше сиятельство, что это кто-то из ваших поклонников, провинциал. Приехал увидеть и побеседовать, – ответила Маша, морща носик.
– А вот и не угадали. – Князь-анархист замахал руками. – Это, верно, Степан Васильевич прислал человека для помощи в погрузке. Я просил.
Петр Алексеевич не хотел принимать своих многочисленных надоедливых поклонников. Тем более в тысячный раз беседовать об азах анархизма. Он уже видел, что в России победили не большевики, победила русская бессмысленная, разгульная анархия, которую марксисты тоже взяли на вооружение: чтобы развалить армию и все, что составляло костяк державы. Затем последует укрепление власти победивших и искоренение анархии, ибо она несет лишь разложение и разрушение. Собственно, искоренение уже началось в самом прямом, расстрельном смысле. Ну и о чем же тут беседовать?
– Да, может, пришел от Степана Васильевича, – согласилась Маша, которая знала, что старик видит только то, что хочет видеть.
Махно вслед за Машей вошел во двор. Аллейка привела его к парадному подъезду, где он еще издали разглядел телеги и дрожки.
На крыльцо, заставленное всевозможными коробками, вышел представительный старик с окладистой белой бородой, с высоким лбом и львиной гривой, с пышными баками, ясно глядящими сквозь стекла очков глазами. Он указал возницам на большую продолговатую коробку:
– Этот поставец еще, пожалуй, поместится. Только оберните его чем-нибудь, одеяльцем, что ли!
Нестор понял: это Кропоткин! Ненавистник самодержавия, подхвативший черное знамя из рук Бакунина! Патриарх! Император от анархизма! Властитель революционных умов!
Проследив за установкой поставца, Кропоткин исчез в доме и тут же снова возник на крыльце. В одной руке он нес какой-то тючок, обернутый в старую шаль, в другой держал связку книг.
Махно, одолев робость, приблизился к ступеням. Снял с головы свою пролетарскую кепку.
– Здравствуйте, Петр Алексеевич! А я к вам по важному делу… Хорошо, хоть успел!
– Да-да, голубчик, успели! – пробасил старик Кропоткин. – Вы от Степана Васильевича? Знаю. Спасибо. Рук не хватает, а мелочей-то, мелочей! Держите! Это положите в дрожки!
Нестор отнес принятые из рук Кропоткина сверток и связку книг и бегом устремился по ступенькам крыльца наверх. Но оттуда пятился задом, преграждая ему путь, возчик, поддерживающий пианино. Второй, с другой стороны, едва не падая, толкал его.
– Ну-ка, подмогни, браток! – простонал он, обращаясь к Махно.
– Да-да, голубчик, подсобите, – попросил идущий следом за грузчиками Кропоткин.
Что делать! Махно вцепился в инструмент, подлез под черный корпус, пользуясь тем, что был небольшого росточка. И взял на себя основную тяжесть.
– Гляди, паря, – с облегчением выдохнул пятившийся мужичок, – ежли эфтот черный гроб привалит – надоть буде самделишний колотить… Пудов эдак-то… двадцать!
– Тащи! – теперь хрипел уже Нестор.
Поставили пианино на телегу, увязали. Махно сам проследил, чтобы инструмент закрепили хорошо. Подложил какие-то тряпки, чтобы в пути не поцарапать. Узлы затягивал от души. Если уж музыка нужна вождю для отдыха или для прилива сил в трудах, надо позаботиться.
– Крепкий ты! – похвалил его дмитровский, сворачивая самокрутку. – А по виду не скажешь. Хочешь до нас в хозяйство?
– Не голодаете? – спросил Нестор, расправляясь с последним узлом.
– Не, у нас не Москва. Покедова ничо. Земелька, правда, скудна. Огородничаем, извоз вот, торгуем. У нас, слышь, – он понизил голос, – у нас эти, эсера наверху в уезде. Справных мужиков не трогають, слава Богу. А баринков малость утесняют, это верно. Землицы нам привалило, рук не хватает: война. – Он перешел на шепот: – Только, слышь, гуторют, будто их большевики скоро к ногтю подберут! Ух, до чего ж эфти большевики строги! У нас на заставах коней намерились это… реквизицию… ну, забрать, в обчем. Хорошо, через Петра Лексеича у нас охранна грамота на перевоз. Да-а… Так не знаешь, будуть наших эсеров лопатить?
– Не знаю, – нахмурился Нестор. – А насчет анархистов? Как они?