– Бачь, три дня висят, а их все охраняють. Бояться, шоб не втеклы, чи шо?
Один из стражников лениво поднялся, сделал жест: стой. Ездовой тпрукнул, оттянул на себя вожжи.
– Хто? Куды? – спросил вартовой.
Махно протянул ему бумагу.
– «На-род-ный учи-тель… Шепель…» – по складам прочитал стражник. – И куды ж це вы, пан учитель, держите путь?
– Та спочатку, може, в Туркменовку, а потом в Межиричи загляну. Роботу шукаю, шоб з хорошей хозяйкой та з харчамы.
– Це правильно, – согласился стражник. – Сперва харчи та баба, а потом вже можно й учителювать… А ты хто? Як призвище? – обратил он свой взор на возчика.
– Правда.
– Шо правда? – начал сердиться вартовой.
– Правда – то хвамилие таке.
– Шуткуешь? А документ е?
– Дывысь! – Возчик показал на коробку, в которой, прикрепленные ремнями, покоились обрубки его ног.
Стражник стал разглядывать. Зачем-то потрогал:
– Ой бо!.. А як же ты, диду, злазишь – залазишь?
– Як павук.
Стражник кивнул:
– Ну, езжайте!
Медленно проплыла мимо них виселица. «Der Rauber», «Розбiйник»…
– Шо ж то за разбойники? – спросил Махно у возчика.
– Та напысать шо завгодно можно… Селяны! Хто шо з панського маетка взяв, як свобода при Махнови була. – Он вновь коротко взглянул на Нестора. – Кажу, як свобода при Махнови була, може, хто коровку взяв, чи, може, не захотив цюю… репарацию германцям платыть, чи хто ружжо держав дома… Паны вернулысь, сильно недовольни. Землю, добро назад позабыралы. Штрафы. А не хочешь платыть – батогив всыплять… а то й повисять. Людына зараз стоить семь копийок.
– Чого це семь копеек?
– Стилькы, кажуть, держави обходыться один патрон.
– Что ж терпите?
– Хто сказав, шо терпым?.. Бувае, шо пан случайно сгорыть з усим своим добром. Чи мадьяры та германци исчезають. Пиде куды-небудь и не вернеться… Всяко бувае… – Дед Правда повернулся, в упор посмотрел на Махно: – Я б, добродию, на вашому месте от так через села не розъизжав! Бо документ – то документ, а тая… физиономия, то – друге. – Он усмехнулся в усы. – А чим блыжче до Гуляйполя, тым бильше солдатив и тых… як их… сыщикив…
– Ты хутор Терновый знаешь? – спросил Махно. – Може, и про Трохима Бойко шо слыхав? Чи живый?
– Та вроде живый.
– Ну, от и повернешь на Терновый!
Вскоре дед Правда свернул на полузаросший проселок. С лошадьми он управлялся ловко, почти не трогая ни вожжей, ни кнута.
Подъехали к тому самому хутору, куда лет десять с лишком назад Антони и Семенюта вместе с Махно и его хлопцами перевозили со станции оружие, купленное в Вене.
Постаревшего Трохима все еще было легко узнать: прямой, сухопарый. И казацкий чуб все такой же густой, хотя и слегка поседевший. Он возился возле ульев. Услышав стук копыт, скинул с лица сетку, пошел к калитке. Увидел Махно, замотал головой, словно не поверил глазам. Прослезился, засопел носом:
– А у нас тут всякие чутки ходили, будто ты помер чи расстриляли. А я всем казав: «Не верьте! У Нестора девять жизней, як у той кошки. Скоро явится!» И як в воду глядив!
Они обнялись.
Еще в дороге Махно понял, что безногий ездовой – правильный человек, свой. Видимо, за кем-то на станцию приезжал, но что-то не сошлось. Бесспорно, узнал его, но виду не подавал. Потому легко согласился подвезти. Нестор протянул ездовому ассигнацию.
– Ни! – отмахнулся дед Правда и не без значения добавил: – З вчителив не беру. Таки вчителя, як вы, добре нас учать. И, так думаю, ще будуть вчить! – Подмигнув Трохиму, он хитро улыбнулся и исчез в золотой пыли, подсвеченной заходящим солнцем.
Потом они с Трохимом вечеряли. Нестор был благодушен. Все как-то хорошо складывалось. И дедок Правда подъехал в нужное время на станцию, и человеком он оказался своим, и Трохим был на месте. И вокруг родная степь, на которую все падало и никак не могло упасть багровое, в легких облаках, необъятное закатное небо.
Жена Трохима, поставив на стол тарелки с едой, исчезла за ситцевой занавеской. Будто ее и не было.
Ели неспешно. Нестор спрашивал, Трохим обстоятельно отвечал. При этом Нестор осматривал небогатое убранство горницы. Обратил внимание на божницу. Свет лампадки теплился напротив лика Христа, а слева и справа от него висели еще две иконы. Впрочем, не иконы – портреты. Слева – бородатый Кропоткин, справа – Емельян Пугачев. Два из полдюжины портретов, которые когда-то по просьбе Нестора нарисовал доморощенный гуляйпольский художник дед Будченко.
– Что то за иконы у тебя в божнице?
– Та хто його… Той, шо в середке – Христос. А тех двох не знаю. Который слева, кажуть, Николай Мерликийский – спаситель на водах. Когда кипятком ошпаришься чи ще шо – дуже помогае.
– Тебе помог?
– Мени – ни, а Мотря пробувала. Веришь – не, враз болячку як рукой сняло!.. Це когда комунарив з имения пана Данилевского выганяли, я ци иконы прыхватыв. Не пропадать же добру. И опять же подумав: если пану таки святи допомогалы, то, може, й нам з Мотрею кусок счастья кинуть.
– Дурненькый ты, Трохим! Тот твой Мерликийский – первейший анархист и революционер Кропоткин, а тот, что справа – бунтовщик против царя Емельян Пугачев.
– От ты господи!.. То-то, я думаю, вже сколько в хате высять, а счастья не прибавилось.
– А кто ж тебе его даст, счастье? Сами, своимы рукамы добывать будем. У тебя хоть какое оружие осталось?
– Трохы! Пара «манлихеров», револьверы, бомбы. Все смазанное, все в сухому. И ще есть новенький германський карабин з подсумками на сорок патронив.
– Откуда новый?
– Та був я тут на Вовчий речке. А немец пидъихав коня напоить. Так я його так ласкавенько – виламы. Не успел и ойкнуть.
– Коня-то хоть сообразил не брать?
– Коня одвив верст за пять. Там того германа и шукалы… Ну, шо, Нестор Ивановыч, визьмем по карабину, по бомби, та трошкы полоскочем германа? Чи пана якого?
– Позже. Мне еще надо в Гуляйполе наведаться.
– Не совитую! Узнають – зразу ж повисять. Тебе там давно ждуть.
– Бог не выдаст, свинья не съест… А може, и не узнают.
Катилась по степной дороге бричка. Трохим за ездового, а сзади сидела молодичка, а может, и панночка или жена богатея: симпатичная, чернобровая, в цветастом платочке, в красных сапожках. Веселая. Беспечно лузгала семечки. Такая общая народная беда – что дождик: молодость-то одна, невозвратная.
Проехали мимо взвода австрияков или немцев. Солдаты приподнимали каскетки, бескозырки с красными околышами, что-то выкрикивали, ржали…
– Маете успех, – не оборачиваясь, произнес Трохим.
Кони были в мыле, но вот уже показалось знакомое село, тополя, сады, не дышащие дымом заводские трубы. И надпись у шляха в странной немецкой транскрипции: «Гулеполедорф»…
Замелькали приземистые окраинные хатки Гуляйполя. Потом потянулись каменные постройки с железными крышами. Кое-где по улицам прохаживались вартовые. На бричку – никакого внимания. Ну, едет молодичка с батькой – пускай себе…
Немецкие солдаты, правда, улыбались, здоровались. От них, разогретых здешним жарким солнцем, исходил чужой запах. Чужое сукно, чужие ремни, чужой пот.
Промелькнули еще две-три улицы. Нестор не узнавал своего села. Почти не видно было жителей, лишь чужие солдаты бродили по улицам да виднелись чужие вывески на чужом языке…
Трохим попридержал коней возле низкой, крытой серой соломой хатки. Тын. Глечики на кольях. Маленькие «вмазанные» окошки. Полуголая чумазая ребятня в количестве доброго цыплячьего выводка, бегающая по двору… Все говорило о бедности, о безысходности быта.
Завидев замедляющую бег бричку, малышня с любопытством приникла к тыну. Разглядывали не столько ездового, сколько нарядную барышню.
– Карпова хата. Тепер оны все тут живуть, в куче, – сказал Трохим. – Вси Махны.
– Знаю… Езжай чуть дальше. И сверни в глухой переулок.
Когда бричка остановилась в конце огородов, на пустыре, Нестор велел Трохиму:
– Скажи Евдокии Матвеевне, пускай выйдет. Мол, какая-то барышня весточку от Нестора привезла…
Босая Евдокия Матвеевна не шла, бежала по безлюдному переулку. «Барышня» пошла ей навстречу.
Евдокия Матвеевна еще издали стала всматриваться в «дивчину». Остановилась. Вытерла концом платка лицо и снова вгляделась в приближающуюся к ней незнакомую и в то же время до боли знакомую гостью.
– Сук-кин ты сын, Нестор! – сердито вскрикнула она. – Не можешь як люды! Все з фокусамы! – И тут же перешла на причитания: – Боже ж ты мий, Боже! Звидкиля ты взявся? Шо за одежа? Опять театры? А казалы, тебе десь пид Ростовом убылы. Яка чортяка тебе туды занесла?
– И в Ростов занесла, и в Царыцын, и в Москву, – сказал Нестор, обнимая мать. – Но я ж Нестор. Як наш поп говорив, «всегда возвертающийся додому»!
– Ой, не вспомынай отця Дмитрия! То твий велыкый грех. А от тебе и на нас посыпалысь несчастя.
– Пустое, – нахмурился Нестор. – Хто теперь счасливый? – И удивленно спросил: – А як вы меня узнали?
– Матерынски очи можно оммануть, а серце – ни! – Она вновь набросилась на сына с упреками: – Чого ж в хату не заходышь? На задвирках з матирью зустричаешься!..
– Тихо, мамо! Тихо! Там невестки, дети. Разговоры по селу пойдуть. До беды могут довести! – Нестор перешел на деловой тон: – Про Омельяна, Карпа все знаю. А де Савва, Григорий?
– Савва в Катеринослави, в тюрьми. А Гришка недавно вернувся, десь по хуторам ховаеться, бо його ловлять. Всих Махнов хочуть снычтожить!
– Каменюка им в печинку! Чого захотилы!.. Про Настю никаких слухов, мамо? Про дитя?
– Ничого… Як водою змыло.
Нестор помолчал. Пришедший за Евдокией Матвеевной кот терся о его красные козловые сапожки. Где-то призывно мычала корова. Шелестели на легком ветерке листья. Простой, прекрасный и навсегда утерянный мир!
– Не знаете, кто с нашых хлопцев сейчас в Гуляйполи?
– Та хто ж тут буде? Десь ховаются… Тилькы того вашого, шо в очках, бачила. Тимоша Лашкевича. Його варта не трогае, вин инвалид. В чорных очках ходе.