его человек исчезал бесследно. Иногда расстреливали прямо на месте, если было хоть малейшее подозрение.
Результат был обратный. Крестьянское море возмутилось. К Махно иногда приходили добровольцы, которых он до поры до времени оставлял дома, потому что большой отряд не позволил бы ему совершать быстрые маневры, удары и отскоки. Но без дела они не сидели: выпасали для подменки лошадей, заготавливали продукты. Это позволяло «черной гвардии» совершать за сутки стокилометровые марши.
Так рождалась будущая армия Махно. Она опиралась на широкую поддержку народа, на тактический маневр «россыпься – соберись», на быстроту и неожиданность бросков.
Не один и не два отряда партизан действовали на Екатеринославщине. Тут же, рядом, «ходили», почти пересекаясь с путями Нестора, с полдюжины групп, среди которых выделялись анархические, даже слишком анархические отряды Маруси Никифоровой и некоего Ермократьева, человека «без руля и без ветрил». После того как со своими хлопцами, целым полком в триста человек, Ермократьев по пьянке попал в засаду и вышел из боя с семью подчиненными, он пристал к Махно.
Впрочем, Маруся Никифорова тоже отличалась необузданным нравом, экстравагантностью и свирепостью, по сравнению с которой действия махновцев выглядели почти гуманными.
Бывший прапорщик Московского полка Семёнов-Турский в кровавых «акциях» не участвовал. Его к ним и не привлекали. Он сидел в своем передвижном «штабе»-тачанке. Планировал, намечал маршруты. Нестор оберегал его. Боялся, что тот уйдет.
Но наступил и для Нестора час усталости. Крови было пролито вдоволь. Екатеринославщина бурлила. Войск в губернию нагнали столько, что куда ни глянь – там или германские, или австрийские, или мадьярские штыки. Того и гляди – напорешься. Но главное – не хотелось уже убивать. Нестор не умел пылать ровным огнем ненависти. Он то вспыхивал, то пригасал. Такая была у него натура.
Когда Ермократьев, желая отомстить начальнику Александровской уездной варты, сотнику Мазухину, тому самому, который руководил злополучной засадой, упросил Махно и Щуся помочь, сотник был пойман. Ермократьев садистски расправился с виновником гибели его полка. Он раздел его догола, привязал к половым органам гранату, которую и взорвал с помощью бечевки. Перед тем вдоволь натешился над сотником.
Это было слишком даже для Нестора. Он выгнал Ермократьева из отряда, и тот как в воду канул. Больше никто и никогда о нем ничего не слышал.
Но затем отличился Щусь. Он сжег в паровозной топке священника. Батюшка, видите ли, во время расправы щусевцев над немецкими колонистами призывал к миру и взаимопрощению. Колонию хлопцы Щуся тоже сожгли – «за помощь оккупантам».
Щусь – не Ермократьев. Старый соратник, авторитет. Выгнать его Махно не мог, да и не имел таких прав, поскольку пока не был единовластным командиром в объединенном отряде. Но он устал от крови. Его через день трясли нервные припадки. Он исхудал, по телу пошли чирьи, глаза стали плохо видеть.
В очередной раз уведя своих хлопцев в плавни на реке Волчьей, Махно за несколько дней пришел в себя. Это зеленое царство всегда действовало на него успокаивающе.
Нестор уже был готов к новым боевым действиям, когда туда же, опасаясь попасть в переплет без находчивого и осмотрительного соратника, явился со своими хлопцами Федос.
Ранним утром, под покровом тумана, проскользнув мимо сторожевых постов, в лагерь прибежал житель села Дибровки, маленький, юркий хлопчик по фамилии Босняк.
– Громада прислала: допоможить! – закричал он, остановившись среди камышовых шалашей. – Каратели в селе! Знущаються над народом. У дядька Охрима дочку забралы… пропала!.. Граблють! Двух суседей шомполамы забылы! Кажуть, шо ще й вешать будуть!
На крик собрались махновцы, обступили Босняка.
– Сичас воны, заразы, поснидалы, отдыхають! Вызволяйте село, хлопци! – И Босняк бухнулся на колени.
…Через полчаса запыхавшаяся махновско-щусевская пехота была уже близ села, на опушке небольшого лесочка. Конные уложили лошадей и, прячась за ними, всматривались в то, что происходило в полуверсте.
В окулярах бинокля Щусь видел лежащую перед ним Дибровку, лошадей, спешенных конных вартовых, селян, австрияков, каких-то еще вооруженных людей в шляпах.
Махно, у которого бинокля не было, щурил глаза и тоже что-то прикидывал. Пригнувшись, к нему подбежал Семёнов-Турский:
– Я с хлопцами подобрался на тридцать шагов… Докладываю: в селе около ста двадцати человек. Германская конная варта, взвод австрияков с повозками и до пятидесяти вооруженных немецких колонистов…
– От заразы ци колонисты. Уже вооружились, – отозвался Щусь. – Пять чи шесть ихних колоний спалил… Видать, мало им насолил!
– Потому и вооружились, что спалил, – бросил Махно.
– Так богатеи… И грошей у них немеряно!
– Виселицу строят, – дополнил доклад Семёнов-Турский. – Правду пацан сказал: карательная экспедиция.
– Атаковать! С ходу! – решительно сказал Щусь. – Окружить и перебить! Я поведу хлопцев…
– Не горячись, – остановил его Махно. – Подумаем.
– А шо ж тут думать, як наших людей собираются вешать! – выкрикнул Щусь. Он явно хотел услышать одобрение и своих, и махновских бойцов. И он его получил.
– Атаковать! Конных вперед! – раздались голоса командиров.
– А ты что думаешь, Константин? – спросил Махно у бывшего прапорщика. – Что присоветуешь?
– Ударить надо, – задумчиво сказал Семёнов-Турский. – Но не окружать… Дать им путь для отступления. Кто-то побежит, за ним другие… Выбьем!
– Офицерские штучки, – скривился в улыбке Щусь. – «Стратегия»…
– Тактика, – поправил его Семёнов-Турский. – Они хорошо вооружены. Одних пулеметов – не менее пяти.
– Ну й шо?
– Если окружить, они будут биться насмерть. Их втрое больше. Если и победим, у нас почти не останется бойцов… Крах!
– Не крах, а трусость! – стоял на своем Щусь. – А хто погибнет, тот погибнет во славу!
– Подожди, не горячись, – остановил Щуся Нестор. – Константин розумное предлагает. Если наших много поляжет, кто в такую армию пойдет? А от если они драпанут, а мы село освободим – эт-то уже настоящая слава по всему уезду. И новые бойцы.
– Так, може, цее… соберем собранию, проголосуем? – спросил Федос. Он знал, за кем сейчас пойдет большинство.
– «Покы сонце зийде, роса очи выисть», – пословицей ответил Махно. – Соглашайся, Федос! Побьют твоих хлопцев, кем командовать будешь?
Щусь нехотя согласился:
– Ну, шо ж… Хай будет не по-нашему, а по-офицерски! А там слепой покажет, як кривой бегает!
Бурьян, заросли кукурузы, подсолнухов, картофельной ботвы. Все это тихо шевелилось от движения нескольких десятков махновцев и щусевцев. Хлопцы ползли, прижимаясь к земле. Морячок скользил в первых рядах. Иногда оглядывался, усмехался Нестору. Дескать, ты там «в тылу» командуешь, а я – вот он! – в первых рядах. Ветер колыхал ленточки его бескозырки…
Кожин установил свой пулемет в бурьянах, просматривал в прицел улицу. Видел, как на площади австрийский офицер что-то приказывал селянам, которые тащили на себе столбы для виселицы. В руке у лейтенанта был стек, символ полной власти.
– Ты хоть селян не порежь, – сказал Махно Кожину. Он лежал рядом с пулеметчиком и тоже следил за шевелением бурьяна.
– Закрой рот, – неожиданно огрызнулся Фома. За пулеметом он становился резким, злым.
Махно послушно умолк. Из картофельной ботвы поднялась рука Щуся: сигнал, что они вышли на рубеж и готовы к атаке.
– Давай, – хрипло прошептал Махно.
– Руби дрова, – как некое заклинание произнес Фома, осторожно, словно боясь кого-то вспугнуть, сжал рукояти пулемета и надавил на гашетки.
Очередь из десяти – двенадцати патронов показалась оглушительной. Группа офицеров как бы разлетелась в разные стороны от ветра. Но недалеко. Тела остались тут же, на земле.
Из лесочка во весь опор вылетел «эскадрон» – дюжины полторы хлопцев. Пыль стлалась за всадниками. «Ур-ра!» – прогремело над селом. И этот крик подхватили. Из бурьяна, из ботвы вырастали фигуры атакующих. Выстрелы слились со взрывами гранат. Вместе со своими бойцами бежал в атаку бесстрашный Щусь.
Кожин, выцеливая, посылал то влево, то вправо короткие очереди…
Воинство, хозяйничавшее в селе, пришло в волнение, а затем запаниковало. Кто запрыгнул на коня, кто на ходу вцепился в заднее сиденье брички, кто с трудом забрался в высокую европейскую фуру с тяжелыми бортами. Ездовые яростно хлестали лошадей. Не успевшие за что-то уцепиться, бешено работая ногами, устремились на противоположный конец села.
Селяне, приготовившиеся ставить бревно в яму, развернули его и бросили перед набирающей скорость фурой. Та взлетела вверх, порвались постромки. Попадали на землю и покатились вартовые. В руках у мужиков оказались лопаты. Взмахи – как на молотьбе: у хозяйственного мужичка лопата всегда хорошо заточена.
И как только стихли выстрелы, тотчас на площади начали собираться бабы, старики, дети…
Щусь взобрался на борт опрокинутой фуры, стащил с головы бескозырку. Он очень картинно выглядел – загляденье, с этим сочетанием гусарского доломана и бескозырки.
– Граждане земляки! Товарищи! – прокричал он, размахивая бескозыркой. – Мы, повстанческа армия, пришли, шоб дать вам защиту од германских грабителив и прочей сволоты! Записывайтесь в нашу армию!..
Махно шел по огородам рядом с пулеметчиками, тянувшими за дугу тяжелый «Максим».
– Ну, ты й грозный, Кожин, – сказал Махно, припомнив, как пулеметчик вызверился на него в начале боя.
– Прощению просю, Нестор Иванович, – ответил пулеметчик. – Но сильно я серчаю, когда мне под руку бубнят.
– Та я и сам такой, – успокоил его Нестор. – Главное, свое дело знаешь… А скажи мне все-таки, Фома, что ты всё повторяешь «руби дрова»?
– Та… глупости, – смутился Кожин. – То ще когда я малой был, букву «р» не выговарював. А учителка у нас злюща была и придумала, шоб я по сто раз на дню повторял: «Руби дрова, руби дрова». С тех пор я и повторяю, шоб успокоиться.