– Ну шо, хлопцы, будем тут, в лесочке, помирать, как старые собаки? Чи устроим им концерт?
– Це, Нестор, самовбывство, – уже громко сказал Щусь.
– Не хочешь с нами, сиди в своей землянке… Кто со мной?
– Я… я… я… – раздались голоса.
– Тогда пошлы! – Махно направился к лежащему на соломе Грузнову, тот, похоже, спал богатырским сном. – Вставай, Грузнов!
Пулеметчик не шевельнулся.
– Ну, вставай! Надо итти! – попробовал растолкать Грузнова Юрко и, растерянный, поднялся: – Нестор Иванович, он уже холодный… И кровь на животи…
Нестор склонился к Грузнову, взял его за руку. Но и без прощупывания пульса было ясно, что пулеметчик мертв.
– Героический человек… Терпел, молчал. – Он отыскал взглядом Щуся. – От такие у нас люди, Федос! А ты с ними в атаку боишься итти!
– Та я як все, – отозвался Щусь. – Пойду. Чего ж…
– Ну и ладно… Фома! Дай мне «Льюис» Грузнова.
– Тяжелый, – предупредил Кожин.
– Не тяжелее мешка с зерном. – Нестор взял пулемет на руки. – Покажи, де тут предохранитель. Ага. Понятно… Юрко, два диска с собой и далеко от меня не отходи!
– Та я завсегда рядом, Нестор Ивановыч!
Выйдя из леса, они затихли. При каждом взрыве осветительных снарядов приникали к земле. К счастью, свет сотен тысяч свечей не пробивал заросли. Переползли через дорогу. Начались огороды. Ползли. Даже подсолнухи не шевелились, метелки кукурузы не вздрагивали. И все ближе и ближе к домам… От скрытности сейчас зависела их жизнь.
В селе горели костры, доносились разговоры, беспечный смех. Немцы – кто ел, кто пил, кто спал, накрывшись шинелью. Спали на снарядных передках, на фурах, просто на земле. Винтовки по всем правилам были поставлены в козлы. Возле них прохаживался полусонный часовой. Ждали рассвета. Основной удар планировали нанести на той стороне леса, на открытом пространстве, перед плавнями. Там уже расположились засады, которым была передана большая часть пулеметов. Воевать – это наука. Die Militarwissenschaft.
И вдруг раздалось многоголосое «Ур-ра!». Затрещали сухие выстрелы, громко забухали, сотрясая ночной воздух, гранаты…
Махно и Лепетченко приостановились и стали поливать улицу пулеметными очередями. Не целясь. Пули сами находили свои жертвы. Хоть и ночь, а движение теней было заметно.
Кожин с кем-то из молодых волок по огородам «Максим». Спотыкались о еще неубранные тыквы, капустные вилки. Падали. И снова бежали на звуки близкого боя.
Село опустело. Те из немцев, кто посмелее, попрятались за плетнями, стали отстреливаться…
И тут партизанам пришла неожиданная помощь: и стар и млад, все, кто пытался записаться в отряды Махно и Щуся, высыпали из хат на улицу со своим «холодным оружием» в виде вил, кос, топоров. В каждом дворе завязывалась схватка. Атакованные с тыла солдаты яростно сопротивлялись, понимали, что на пощаду им рассчитывать нечего.
Крики, азарт боя…
Похоже, такой схватки оккупанты не могли себе представить даже в дурном сне. Они пришли сюда, чтобы отъедаться и отсыпаться, но не воевать с лютью и безоглядностью.
Но – дрались. Один смельчак уцепился за рукояти установленного на треноги пулемета, дал очередь, смел нескольких партизан. Но тут же сзади на него навалились несколько стариков с вилами. Смолк пулемет…
Не выдержали австрияки и немцы! Побросав винтовки, побежали из села. Некоторые обрубали постромки, вскакивали на лошадей. Мчались на фурах. От брошенной кем-то из партизан гранаты разлетелся на куски артиллерийский передок со снарядным ящиком. Полыхнуло так, что загорелись соломенные крыши ближних хат…
И – тишина. Возле все еще дымящихся хат стали собираться жители села. Все были взволнованы небывалой победой. На улицах, во дворах и на огородах валялись изуродованные в бою пушки и пулеметы, лежали убитые оккупанты. Люди требовали митинга! Это новое, короткое, как выстрел, слово с питерских и московских уличных собраний докатилось уже и сюда, в глухую украинскую провинцию.
– Даешь митинг!
– Якый тоби митинг, придурок?! Для його ця… як вона… трибуна нужна!
– Нестора! Махна сюды! Пиднимить його!
Нестора подняли на снарядный передок. Юрко помог ему удобно пристроить перевязанную ногу.
В руках у многих сельчан появились копотные самодельные факелы. Осветили стоящего на снарядном передке Махно.
– Нестор! – закричал из обступившей его толпы все еще разгоряченный недавним боем Лепетченко. Повязка на его голове пропиталась кровью. – Веды нас куда скажешь! Хоть до чорта в пекло!
– Нестор! – поддержал приятеля Каретников. – Будь нашим батькой!
– Батькой! Нестора – батькой!
– Мы с тобой, Нестор Ивановыч! Не отказуйся!
Затерявшись в толпе, Щусь молчал. Он не ожидал такого предательства от Каретникова.
– Батько!..
– Батько Махно!..
Общие слезы и общий восторг. Каждый норовил дотронуться до Махно.
Нестор затуманившимися от слез глазами видел лица людей. Слышал крики. Это была высшая минута его славы.
«Батько» – так называли козаки своих военачальников, которые завоевывали сердца народа. Таким был славный запорожский полковник, кошевой атаман Иван Серко, кумир его детства. Батько! Отец для всех, даже для стариков!
– Батько Махно!.. Батько…
– Батько! – кричал уже и Щусь, заражаясь общим настроением.
Не было и нет выше звания на Украине! Что там фельдмаршалы и генералы, которым вручали ордена, эполеты и жезлы в роскошных залах? Не на площадях вручали! Не народ!
– Спасыби вам, – бормотал Нестор сквозь слезы. – Спасыби!.. Я только для вас… Спасыби!
«Он должен был родиться всемогущим или вовсе не родиться»…
Глава двадцатая
Играла музыка… Ранней украинской осенью восемнадцатого года в братской могиле хоронили бойцов анархии. Без гробов: некогда! Опускали одного за другим в большую яму. Грузнова, Семёнова-Турского, многих…
Печально играл нехитрый деревенский оркестр: барабан, бубен, гармошка, скрипка. Исполняли, что знали: жалостливое, народное. «Из-за горы витер вие, а в долыни тыхо. Добре було на Вкраини, а тепер лыш лыхо…» Старая украинская песня о козацкой доле, о смерти на чужбине…
С кладбищенских деревьев падали первые пожелтевшие листья. Падали на непокрытые головы повстанцев, на лошадей, на груду свежей, черной земли. Встав на тачанку, говорили короткие речи, грозя кулаком, утирая слезу. Под музыку кто не заплачет?
Нестор говорил, опираясь на палку, за ним Щусь с перевязанной головой, потом Халабудов… Гармошка, бубен, скрипка играли тихо, не заглушая их слов. Нестройные залпы прощания вмешались в эту музыку.
Местный батюшка примчался к похоронам, придерживая рясу. Его перехватил Лепетченко: на его голове была все та же заскорузлая, рыжая от запекшейся крови повязка. Глаза у Сашка были дикие, он развернул коня, едва не сбив батюшку:
– Повертай додому, пан отче.
– Без отпевания? – испугался священник. – Нельзя так. Не положено.
– Иды, иды. Сами управымся.
– Сынкы, як же так… Души загубите… Грех!
– У сынов анархии грехов не бувае, – строго обьяснил Лепетченко, тесня попа конем.
– А души, души? – спрашивал батюшка, но партизан не ответил.
Полетели в яму комья земли. Проворно заработали лопатами привычные к тяжелому труду сельчане. Какой-то мужичок привез на телеге только что сколоченный из старых бревен темный крест.
– Куда ты с хрестом! – остановил его Щусь у самой могилы. – Мы без хреста… О! – Он оттянул здоровой рукой тельняшку, показал татуировку: «Свобода или смерть».
– Селян уважить надо, – возразил возчик. – Не поймуть. Не собак закопуем!
Щусь вопросительно посмотрел на Махно. Нестор сделал разрешающий жест: мол, пусть. Крест быстренько вкопали в свежую землю, подровняли могилу. Юрко подвязал к кресту черное знамя с надписью: «Власть рождает паразитов, анархия рождает свободу». Его заготовили уже давно, собирались водрузить в Гуляйполе, как только освободят.
Старухи крестились на знамя. Перешептывались:
– Це шо ж, хоругва у них така?
– Хоругва, бабушка. Хоругва.
– Ну, тоди нехай.
Музыканты играли без перерыва. Переходили от одной печальной мелодии к другой. Трепыхалось на ветру черное знамя…
От похорон к веселью – один шаг. Украина на четвертом году войны. Ко всему привыкла.
Вечером те же музыканты играли веселые и шуточные песни. «Ой пиду я до млына, до старенького, та й найду я там Васыля молоденького…»
Еще полно сил и уверенности украинское село, еще много молодежи, еще вдоволь зерна в амбарах, и многопудовые свиньи роются на осенних огородах…
Репарации? Контрибуции? Умные люди много мудреных слов придумали. А смысл один: грабеж. Как и сто, и триста лет назад. К этому можно приспособиться, крестьянский ум верткий…
Как бывало? Пронесся по селу слух: едут! Быстренько скотину на глухой хутор, до кума, лошадей – в лес, зерно – в яму за огородами. Случалось, что-то находили: плетей всыплют, зато основное останется. Голода на Украине давно не было. Шевели мозгами – будет хата с пирогами. А пока… пока гуляй, бабы с мужиками! Гуляй, девчата с парубками! Вот скинут оккупантов и варту, заживут сами, без панов, без налогов, без управляющих. Свобода! Не будет державы, господ, начальников!
Гуляло село! Хоть смерть и близко ходит и до свободы не две, не три версты, а парубки все равно льнут к девчатам. А как же по-другому? Как же свадьбы гулять? Как же дети будут рождаться?
Тени танцующих мелькали за тынами. Смех, крики:
– Помянем товарышив наших…
И тут же:
– Ой, дядько Федос! Шо вы мени руку пид спидныцю запускаете! Мы ж з вамы ще й не познакомылысь!..
Жизнь!..
Не спало село, догуливало победу. Откуда-то издали доносились усталая гармошка и охрипшие голоса.
Махно лежал на телеге, на охапке душистого сена, глядел в глубокое звездное небо. То ли слушал голоса, то ли был погружен в свои мысли.
– Батько, – сам себе тихо и удивленно сказал он, вслушиваясь в ночную жизнь села.