Махно поднял на товарища воспаленные глаза.
– Ты шо, уголь таскал? – спросил он. – Черный весь.
– Отмыюсь. Подарок тоби, батько, прывезлы.
– Какой ще подарок?
– А такый, шо получаеться суприз!
Батько махнул рукой: хлопцам все веселье да баловство.
…Поздним вечером он вошел в свою комнату, обычно пыльную и казенно унылую. Удивился: все было залито светом. Горели две «двадцатилинейки». Воздух был свежий, влажный, душистый. На стене висели коврики и рушнички. Между переплетами окон, очищенных от отпечатков грязных рук, стояли стаканчики с древесным углем, а кусочки ваты были обсыпаны мелко нарезанной серебристой бумагой. И оконные стекла светились хрустальной чистотой.
Нестор не сразу заметил стоявшую в углу со скрещенными на животе руками девушку.
– Ты хто? – спросил Нестор.
– Христына.
– Хрыстя, значить?
– Можно Тина.
– По-городскому хочешь?.. Ну, добрый вечер, Тина.
Махно некоторое время размышлял, вникая в загадку появления Тины. Вспомнил слова Каретникова: «Подарок… суприз…» Улыбнулся: «Пусть будет Тина. Красивая. На какую-то пташку похожа. Вроде канарейки… Ладно, пускай поет себе в хате».
Приоткрыв дверь, крикнул:
– Юрко, неси панского вина и закусить. И пусть подогреют воды!
И тут же появилось внутреннее беспокойство, как у заядлого холостяка: «Какая-то она городская. Может, с норовом? Будет тут характер показывать?»
Он повалился на пышную, украшенную кружевным покрывалом кровать с горкой подушек. Вытянул ноги:
– Снимай, Тина, сапоги!.. Ноги гудят…
Утром Тина, напевая, хлопотала в доме. Побелила плиту, почистила поржавевшие чугунные конфорки, перемыла и расставила на полочки принесенные хлопцами тарелки и чашки. Некоторые были с картинками, из господских домов. Все расписаны: пастух и пастушка у пруда, лебеди, деревья, коровки. Загляденье!
«Царица Гуляйпольщины» свивала себе гнездышко на самой вершине вулкана.
А Нестор во дворе умывался. Юрко поливал ему. Неподалеку, за плетнем, наблюдали Лепетченко и Щусь.
От щуплого, но жилистого и крепкого тела Нестора шел пар. Багровыми кольцами выделялись на запястьях вечные следы кандалов.
– Утро какое хорошее, ясное! А, Юрко? – спросил Нестор, с удовольствием подставляя тело под струи воды. – Скоро солнышко встанет. А германа на наший земле уже нету… От так!
Хлопцы за тыном переглядывались, улыбались. Угодили батьке!
А чуть в сторонке, несмотря на раннее утро, толпились робкие посетители.
– Ну а вы чого так рано приволоклись? – спросил Махно, отфыркиваясь.
– Та чого ж, батько, – обрадовались хорошему настроению Нестора селяне. – Мы той… за циею… за писацией…
– Компенсацией?
– Ну да, покы дають, надо успеть взять. А то мало шо ще скоиться. Чи вы роздумаете, чи гроши кончаться, чи якыйсь новый атаман прийде – последне одбере.
– Идить в контору, – нахмурился Нестор, утираясь. – Я скоро приду!..
Глава двадцать третья
В холодные зимние сумерки, когда ударили первые морозцы и снег уже не таял, невидимой тенью кто-то прошмыгнул к хате. Тут же загремел засов, «ведьма» Мария распахнула дверь, не дожидаясь стука.
Оглянувшись по сторонам, Владислав Данилевский вошел внутрь. Его трудно было узнать. В селянской свитке, грубых сбитых сапогах и в видавшей виды полупапахе, с длинными, уже с легкой сединой усами, он выглядел обыкновенным селянином.
Мария обняла его. Она тоже изменилась, но в иную сторону. Похудела, похорошела, вся светилась. Хотела его обнять, но он отстранился. Был угрюм.
– Чуяла? – спросил.
– Чуяла… Так «ведьма» же…
– Да какая ты ведьма. Баба.
– От и хорошо! Для тебя я только баба.
– По-русски стала говорить…
– Учусь. До учительки хожу. Надо ж знать панску мову.
Сняв шапку, он перекрестился на красный угол, сел за стол, свернул толстую крестьянскую цыгарку. Она задернула занавески на малюсеньких окнах, тревожа озябшие ростки «девичьих слезок» в горшках.
Он потянулся цыгаркой к лампе, но остановился:
– А живот твой где?
– Вспомнил! – Она улыбнулась. – Я думала, забыл… Живот мой там, за занавеской. – Она указала на выцветший ситец, отгораживающий половину комнаты.
Он ссыпал махорку из цыгарки обратно в кисет. Она ждала, что он захочет взглянуть на дитя. Но Владислав порылся в карманах, выложил две гранаты Мильса, револьвер и, наконец, свернутую в рулон пачку денег. Мария настороженно следила.
– Чтоб не забыть. Спрячь.
Тяжелая пачка царских сторублевок лежала среди учебников и книг… Чехов, «Каштанка», Толстой, «Чем люди живы», «Учебник правильного русского языка для малороссов»…
Она не притронулась к деньгам.
– Что, пришел его убивать? – спросила она.
Он промолчал. Потом ответил негромко и несвязно:
– Отец, сестра… Он всех… Дело чести. А буду я жив или нет… какая разница!
Мария погладила его по щеке.
– Сгрубел… Як терка… И волос сивый в усах… Не ходи! К нему сейчас не подберешься. Может, потом… позжее… А сейчас – только себя сгубишь… Ты верь мне. Я чую.
Он отвел ее руки.
– Не уговаривай, не надо. Это мое мужское дело.
– Твое… Только твое?.. Ой, панска твоя душа! – горько вздохнула она. – А моя любовь? Куда ее? В печь?.. Знаю, горе твое великое… безутешное… Но твой час еще придет. Не спеши!
– Не могу! Душа горит!
Он посмотрел на ходики. Мария перехватила его взгляд и тихо исчезла за занавеской. И было слышно, как она ласково шепчет там что-то в ответ на недовольное хныканье младенца. Успокаивала. Потом возвратилась с ребенком на руках.
– Погляди хоть. Дочка.
Ребенок был полусонный, причмокивал. Владислав глядел на дочь отрешенно.
– Красивая, – объяснила ему Мария. – Ты ничого в цьом не понимаешь, но погляди, якый ротик, якый носик, бровки… Панска дочка!
– Назвала уже? – равнодушно спросил Владислав.
– Крестила.
Она прижала к себе дочь с материнской страстью:
– Винцента… Винцуся… Винцусенька!..
Данилевский замер. Имя прозвучало для него как внезапный удар в сердце.
– Как?.. Винцента?.. Ты знала?
– Не знала. Помнила только, шо ты в бреду сестру свою звал… Винценту. Я й подумала, хай будет еще одна Винцента Данилевская. Свет богаче станет…
– Дай подержать!
Он взял ребенка на руки, вглядываясь в ее личико, отыскивая черты погибшей сестры.
– Я тебя понимаю, – тихо сказала Мария. – Только ж ты и эту Винценту сиротой оставишь. Так получается… Она и помнить тебя не будет.
Он ходил по хате, осторожно и неумело держа дочь на руках. Размышлял. Из красного угла, чуть освещаемый лампадкой, глядел на них лик Божьей Матери – тоже с младенцем на руках…
…Рассвет пробивал ситцевые в горошек занавески.
– Господи, – прошептала она. – Я так люблю тебя, так люблю…
Он чуть заметно усмехнулся. Прижал ее к себе.
– Я тебя замучаю, – сказала Мария. – Я… знаешь что… я тебе ще хлопчика рожу. Такого, як ты! С таким носом, с горбочком от тут. – Она коснулась его носа. – Ей-богу, рожу… Прямо чувствую! Уже все во мне!
Он покрутил головой, хмыкнул:
– Не время для детей.
– А когда время? Дети рождаются не от того, что время, а от любви… И если б все люди высчитывали, як на счетах, когда время, то все людство осталось бы без детей. И вымерло бы… Мы не счетоводы, мы живые… А Бог каждому и хлеба дасть, и дорогу укажет…
– Ох, не ведьма ты, не ведьма. – Он обнял ее. – Баба!
– Да, – согласилась Мария.
Восемнадцатый год пролистывал над Украиной свои последние дни, как страницы большой, красным соком залитой книги. Следующий том будет еще краснее…
Несмотря на любовные ласки и шепоток до петухов и позже, Нестор просыпался по-прежнему рано. Надо было идти по делам, но он не хотел будить Тину. Он смотрел на дивчину, слегка освещенную падающим из окна меловым предутренним светом. Она во сне подергивала носиком и слегка посапывала.
Он должен был привязаться к подруге за эти несколько дней, но почему-то этого не произошло. Магия первой ночи как-то быстро улетучилась, и сразу начались будни. Присутствие в комнате другого существа, которое почему-то по-настоящему близким не стало, его уже раздражало.
Было такое ощущение, что в дом хлопцы действительно принесли клетку с канарейкой. Милая птичка, поет, зернышки клюет… и не более. Забава.
Его дел она не понимала. Считала это какой-то разновидностью работы, вроде дежурства на телефонной станции.
Стал часто вспоминать Настю. Она тоже была не очень-то развитая, но даже когда молчала, даже когда с ним спорила, он чувствовал ее слитность с тем миром, который заключался в нем. Настя была как степь – огромная и непознаваемая. С нею было и спокойно, и интересно.
А Тина даже своим сочувственным щебетом словно гладила его против шерсти. Ему было просто жалко ее. Вот досталась бы она кому-нибудь другому – глядишь, и оба были бы счастливы. Почему так устроена жизнь, почему одни сразу припадают друг к другу, как вьюнок к мальве, а другие остаются чужими? Каждый сам по себе.
Раньше доверяли разбираться в этом Богу: соединились – живите. Революция Бога отменила. Дала свободу. Ну и что изменилось в отношениях между мужчиной и женщиной? А ничего. Выходит, любовь не подвластна никому.
Махно ворочался в постели и думал. В такие минуты Настя просыпалась, прижимала его к себе тяжелой горячей рукой, и он успокаивался. А эта… сопит себе, смотрит свои сны.
Постепенно Нестор задремал.
А проснулся он от осторожного стука рукояткой нагайки в окно. Приподнялся на локте и увидел за стеклом обеспокоенную физиономию Каретникова.
В одном исподнем Нестор вскочил, распахнул обе створки уже обклеенного бумагой окна, при этом опрокинул горшок с цветами. У него было хорошо развито чутье на недобрые вести.
– Шо?
– Мы тут уже четыри часа, ще с темна ждем…
– Ну шо? Шо?
– Бронепоезд на станции. Чорт його знае чий. Директория, кажуть, тепер на Украини И вас дожидаеться якыйсь хорунжий од якогось верховного атамана Украины. Передав, не явытесь на переговоры, открые огонь з артиллерии!