– Батько, це шо? Рота чи вооруженна синагога? Чого у ных таки прями ружжа?
– Выкинь глупости с головы! – отрезал Нестор. – Я таких видел в деле. Нормальные хлопцы!
– Ряды сдвой! – скомандовал Якоб, и отряд довольно четко выполнил команду.
Лейба с улыбкой искоса взглянул на Махно: мол, знай наших!
– Скажите им речь, батько! – попросил Лейба. – Скажите им такую речь, шоб заиграло сердце!
Нестор подошел поближе к строю. Вглядываясь в лица, набрал побольше воздуха. Выдержал паузу. И по мере того как он выжидал, люди еще больше подравнивались и наконец замерли. Им тоже хотелось выглядеть орлами. Даже те, кто был явно не предназначен к военной службе, тянули вверх подбородки. Подрагивали длинные винтовки в руках малорослых мальчишек. Не очень, прямо скажем, устрашающее для противника зрелище – строй еврейских колонистов.
– Бойцы революции! – прокричал Нестор. – Настал и ваш час защиты воли и свободы, каковую принесла на Гуляйпольщину великая наша мать Анархия!.. Что такое жизнь человеческа? Так, ничто! С комариный хоботок! А счастье и равенство всех людей, всех наций? Эт-то ж во! – Он раскинул руки, обнимая пространство…
Его слова летели над пробуждающейся степью. Подступала весна девятнадцатого года, самого кровавого в истории Гражданской войны…
Глава тридцатая
Федос Щусь, перейдя вброд речку Токмачку, залег на бугорочке среди верболоза и рассматривал в бинокль другую колонию, немецкую – Либерсдорф. Она казалась игрушечной в линзах трофейного «цейса». Аккуратные домики, черепичные крыши, люди в жилетках, гольфах и чулках, копошащиеся во дворах.
– Живут же, заразы! – сплюнул Щусь, не отрываясь от бинокля. – Богатеи. Ксплуататоры!
– Дай! – протянула руку к биноклю Маруся Никифорова и, получив игрушку, тоже зло процедила: – Аккуратисты, гады! Прям душа горит!
Полк Щуся, тачанки, конница – все было упрятано позади, в лощине, среди низкорослых приречных деревьев и верболоза, который уже начал пушить свои сережки.
– И у меня, Манюся! Тоже! Душа горит! – Щусь воровато огляделся по сторонам и вдруг приник к Марусе. Обхватил ее одной рукой, а другую попытался сунуть ей за пазуху. И при этом хриплым прерывающимся голосом бормотал: – Я это… я трошечки… ты не думай… сколько уже без бабы…
Маруся дернулась так, что Федос откатился. Вскочила и, выхватив из-за голенища плеть, несколько раз огрела ею Щуся по голове.
– Ляжь, скаженная! – прикрывая рукой голову, прошипел Федос. – Увидят – перестреляют!
– Козел! – прошипела Маруся и снова улеглась рядом со Щусем.
– Не злись, Манюся! Мы, мужики, як старц(и). Наше дело просить, ваше дело чи отказывать, чи давать. Но шоб плетюганами… – Он провел рукой по лицу, нащупал вздувшиеся болезненные рубцы. – Ты глянь, шо с лицом сотворила. Меня ж мои хлопцы не узнают.
– Еще раз Манюсей обзовешь – точно не узнают.
– Малохольна! Беры свой отряд и пали колонию! Всю! Шоб батько там, в Гуляйполи, столб дыма увидел! И немцев с села не выпускай, пускай посмаляться… Гранаты кидай! Побольше грома!
– А ты? – уже мирно, почти дружелюбно спросила Никифорова.
– А я выйду на Сеножаровску дорогу. Белякы як увидят, шо колония горит, кинутся своим на подмогу. Тут им Фома Кожин и покажет, как он рубит дрова…
– Хитроумный ты, чертяка, – усмехнулась Маруся. – Наверное, многим девкам головы скрутил за свою молодость…
– А я ще не старый, – оскалил зубы Щусь. – Ще поскручиваю.
– Нарвешься на какую-то! – Маруся смерила Щуся презрительным взглядом. – Пообрывает тебе все, шо висит… котяра!
Они спустились в лощину. И уже через несколько мгновений Маруся со своим отрядом помчалась к колонии…
А Щусь прошелся вдоль тачанок, мимо Фомы Кожина, мимо деда Правды.
– Нам спешить не надо. Хай Маруська делает свою роботу, – сказал он небрежно. – А задача у нас така: сделать этим колонистским гусарам примерно то, шо тогда под Дибровкою!.. Не забыл, Фома?
– Еще б! – отозвался за молчаливого Фому дед Правда. – Я и то их штук двадцать пидкосыв, як лозу…
– Знаю, знаю, – сказал Федос. – Так от! Похоже, у них там генерал Тилло из гвардейских кавалергардов… З нашими тачанкамы они ще пока не познакомились. Надо б познакомить.
Фома Кожин был, как всегда, молчалив и серьезен. Балагурство Щуся ему было не по душе. Говорил Фома всегда мало, в основном по делу.
– Вот что! – обратился он к своим пулеметчикам. – Помните, у вас всего по одной ленте. Двести пятьдесят патронов. Каждая вторая пуля – в точку. Очереди короткие, прицельные. Не сничтожим мы их – порежуть они нас. Как баранов. Все!
Они неторопливо собрались, выехали из неглубокой балочки и увидели, что Марусина «рота» уже у самой околицы. Въехала в колонию. Раздались первые выстрелы, первые разрывы гранат…
И заметались по селу жители, стали загонять в хлева скотину.
В большом кирпичном здании с надписью «Школа» старик-сторож торопливо закрывал расписанные цветочками ставни больших окон.
С гиканьем пролетая мимо школы, какой-то махновец бросил в еще не закрытое ставней окно гранату. Зазвенели стекла. Взрыв, и над колонией разнесся пронзительный крик множества детских голосов.
В другом месте Марусины хлопцы подожгли пучки соломы. Помчались к сараям, гумнам… Легко вспыхивали сараи с их соломенными стрехами.
Полетели гранаты в окна других каменных домов. Дымное пламя занялось над массивным амбаром.
Над колонией повис сплошной гул: взрывы и выстрелы смешались с криками людей, воем рвущихся с цепей собак, мычанием коров, гоготом гусей.
Объезжая стороной колонию, Щусь видел, как над ней поднимаются клубы дыма. Дед Правда принюхался, как чуткое животное, поводя ноздрями.
– Дура, зерно пидпалыла! – мрачно сказал он. – То ж хлеб!.. Хиба ж можно!..
А по шляху к Сеножаровке, вырвавшись из колонии, помчалась высокая немецкая фура. И лошади, и их хозяева обезумели. С фуры сорвало верх, торчали только дуги, и там, за дощатыми бортами, во весь голос орали перепуганные дети…
– Остановыть? – спросил один из хлопцев у Щуся. – Там же диты!
– Сдурел? – обозлился комполка. – Пусть скачуть! Шоб генеральская кавалерия поскорее на нас кинулась!..
Когда фура исчезла с глаз, конница и тачанки Щуся выбрались на пыльный шлях. Он был пуст…
Но вот вдали возникла серо-зеленая, поблескивающая металлом масса. Она словно бы текла по шляху, как вырвавшийся из запруды поток.
– Торопятся, – оскалил зубы Щусь. – Разворачивай тачанки, Фома. Будем от них тикать… но не спеша… пускай они трошки кровь погорячат.
Тачанки развернулись и, по четыре в ряд, заняли всю широкую полосу шляха. За тачанками мелкой рысью скакали всадники во главе со Щусем. Своей массой они прикрывали смертоносные повозки…
Конный сводный гвардейский полк галопом мчался по направлению к Либерсдорфу. Странный полк! Здесь были гвардейские офицеры, кавалергарды и кирасиры, какие-то мичманы в мятых фуражечках, колонисты в гольфах, симферопольские студенты-очкарики и даже гимназисты в форменных кителях. Всех их объединила идея сопротивления. Вчера еще ссорившиеся друг с другом, постоянно спорившие, неистребимые демократы и их противники, приверженцы сильной, единой и неделимой, обрусевшие немцы, преданные только своему хлеборобству и овцеводству, – теперь они все вместе, единой лавой мчались навстречу невиданной, хитроумной народной партизанской войне.
Впереди на сером в яблоках коне скакал немолодой, тонколицый командир в шинели без погон, в сбившейся на затылок фуражке и удерживаемой только спущенным на подбородок ремешком. Он горячил коня, подхлестывал его нагайкой.
Дальше произошло примерно то же, что не так давно случилось под Дубровкой. Щусь и его всадники на всем скаку разошлись в стороны, словно раздвинули занавес, открыв четыре пулеметные тачанки. И началось! Застрочили одновременно все четыре пулемета – и, надеявшиеся на легкую победу, гвардейские конники стали падать под копыта своих коней… Падали и кони…
Все еще ничего не понимающий генерал мчался за тачанками даже тогда, когда вокруг него уже почти никого не осталось…. Но вот и он, взмахнув руками, полетел на землю…
Тишина, подобная звону, повисла над степью. Даже колония уже затихала, только дымки догорающих пепелищ лениво тянулись к голубым весенним проблескам в облаках…
На шляху валялись, поблескивая медью, пустые гильзы – чудовищные, не прорастающие зерна войны. Лужицы патронов у разгоряченных пулеметов залили сиденья тачанок. Парок вился над клапанами водяных кожухов. Мир и покой…
Лишь время от времени звучали сухие одиночные выстрелы, как мирные щелчки пастушьей плети. Хлопцы добивали раненых, собирали трофеи, оружие, боеприпасы… Обычное дело после удачного боя!
Щусь остановился возле лежащего на земле тонколицего седоватого человека. Поднял его шашку с георгиевским темляком с золоченой рукоятью. Присвистнул:
– Царска штука…
Распахнул его шинель – сверкнули награды: два Георгиевских крестика – в воротнике кителя и в петлице. И орденские знаки Владимира, Станислава и Анны с мечами.
– Ишь ты, при параде до Бога собрався… Степка! – окликнул он своего адъютанта. – А ну сними с него китель – батьке подарим!
Степка расстегнул у убитого китель, достал залитую кровью бумажку.
– Видать, якыйсь документ.
– А ну дай! – Щусь по складам прочитал: – «Тил-ло… А-лек-сандр… Алек…» Не разобрать… Выходит, это и есть той самый генерал Тилло, – удовлетворенно сказал Щусь. – От батько будет радый! В первом же бою таку важну птицу завалили!..
В штабе новый начштаба Виктор Черныш доложил Нестору о результатах боя в Либерсдорфе и Сеножаровке. Слушая, батько отнюдь не казался довольным. Он сидел, мрачно уставясь в стол.
– Сеножаровский полк почти полностью уничтожен. Генерал Тилло убит, – доложил Черныш.
– Наши потери? – коротко спросил Нестор.
– Четверо раненых. И все.
– А побитых в школе детей ты почему, начштаба, в потери не записываешь? – сердито стал выговаривать Нестор. – Они ж ни белые, ни красные, ни анархисты. Они потом могли бы кем-то стать. Но не станут… Я не так давно пол-России объехал. Голодовка там страшенная. Люди мрут. А ты спаленный хлеб почему в потери не записываешь?.. Для кого ж мы власть берем, кровь проливаем, если тех, для кого мы светле будуще добываем, на свете не будет? Погибнут от гранат, вымрут с голода…