— Реальность. Термодинамика реальных процессов. Ортодоксальной науке не просто воспринимать новое и непохожее. Легче оболгать.
Академик замолчал, внимательно рассматривая испачканные в золе пальцы. Саша собрался с духом:
— Альберт Николаевич, я провалил физику.
— Что ж… Не получилось с кондачка. Не успел я тебя подготовить как следует. Думал, что дальше? Лаборантом без лаборатории уже не получится, к сожалению.
— Я пока шел от института через весь город, долго размышлял. Ученым мне не стать. У вас совсем иное видение мира, мне таким никогда не быть. Несмотря на то, что мне очень хотелось быть похожим на вас хоть немножко. Что теперь? Думаю, драться. Оказывается, только это умею хорошо. Поступлю в институт физкультуры. Я ведь боксер.
— Боксеры не самые умные люди, извилины рано или поздно от ударов страдают, — удивился академик.
— Я докажу обратное. Вот увидите! Спасибо вам за все, а вы свое слово в науке обязательно еще скажете!
И правда, вскоре после зачисления в институт физической культуры Соловьев перебрался в общежитие и стал тренироваться по три раза в день, будто нагоняя упущенный год.
На квалификационных соревнованиях в первом же раунде после небольшой пристрелки Саша в защите вдруг почувствовал момент и внезапно нанес в челюсть сопернику излюбленный правый кросс навстречу — убийственный удар, после которого уже мало кто мог встать. После поединка к первокурснику подошел тренер Егор Владимирович, приметивший яркую индивидуальность, прежде всего, из-за нестандартной манеры ведения боя.
— Давно не встречал у спортсменов такого козыря. Откуда у тебя такое бешеное чутье бить именно в тот момент, когда соперник этого меньше всего ждет? Кто тебя тренировал?
— Да… Там, на Урале… Но его уже нет в живых…
— Хороший был тренер, наверное?
— Да, и отличный боксер, — с благодарностью вспомнил Соловьев тренировки и спарринг-партнера в местах не столь отдаленных.
При отменной выносливости Саша умел бить вовремя, с искривленной координацией движения, постоянно вводящей противника в заблуждение. Отобравшись в сборную республики, на соревнованиях боксировал нестандартно, часто заканчивал бой нокаутом вне зависимости от весовой категории.
Несколько лет успешной учебы вскоре привели его к присвоению звания мастера спорта, а затем и чемпиона Советского Союза.
— Откуда такая сила в сравнительно небольшом весе? — удивлялись ребята по сборной.
— Дело не в силе, — отвечал Соловьев, вспоминая слова Деда Филимона, — а в том, насколько дальше ты можешь пойти. Мы — победители, но особенными делает нас страх. И если его нет, значит, ты умер.
Со стороны Соловьев казался образцом советского спортсмена. Первенство Беларуси, а потом и СССР, выигрывал неоднократно, окончил институт с золотой медалью, и все же что-то невероятное с ним творилось при неудаче: каждый раз проигрывая сопернику, решал, что пора бросить спорт.
Однажды перед чемпионатом Европы Соловьев в спарринг-поединке потерял сознание на несколько секунд, вспомнил историю болезни Деда Филимона и решил уйти на тренерскую работу, сославшись на эмоциональную усталость. Спорт вытеснил на некоторое время неприглядные картинки прошлого, позволяя выигрывать соревнования, тренироваться, не жалея себя. И все-таки вытравить угрызения совести память так и не смогла.
Лампочка Ильича
В белокаменный дом за высоким забором капитан Корнеев попал не сразу. Долго стучался, и уже собрался уходить, когда несмазанная дверь со скрипом открылась. На пороге показалась босая женщина в пуховом платке, накинутом на длинный атласный халат.
— Вам кого? — хриплым голосом произнесла хрупкая дама, на немолодом лице которой размазалась тушь. Платок служил не для согрева, а скорее, чтобы скрыть давно нечесаные волосы.
— К Ледогорову я, Илье Ильичу, — неловко показал документ Корнеев, представившись, — капитан Корнеев, отдел ОБХСС…
— О, давненько к нему никто не наведывался. Проходи, капитан, не стесняйся, нам скрывать нечего! — босая неприбранная дама с трудом справилась, закрывая скрипучие ворота, показала жестом куда идти и последовала за Корнеевым в парадную дверь.
В полумраке горела одна лампочка Ильича прямо над обеденным столом, освещая пустые бутылки из-под шампанского, пару хрустальных бокалов и несколько грязных тарелок с дурно пахнущими окурками.
— А вы, стало быть, жена Ильи Ильича? — предположил Корнеев.
— Жена, жена… Юлия Сергеевна Ледогорова. Прости, голубчик, забыла, как тебя? — засуетилась Юленька, то ли нечаянно, то ли намеренно оголив длинную ногу до неприличия высоко.
— Корнеев, капитан Корнеев, — напомнил командированный.
— Да-да, Корнеев, ты извини, голубчик, у меня гости были, кутили всю ночь, присаживайся, я мигом, только приведу себя в порядок. И поговорим.
Корнееву неприятно было садиться за грязный стол, и он решил изучить обстановку. Некогда богатый дом выглядел запущенным: с толстой паутиной на окнах и несвежими занавесками, давно не топленной русской печью, разваливающимся шифоньером с разбитым стеклом, за которым, поди, целый век жила немытая древняя посуда, да застрявшая кукушка в настенных часах свидетельствовали, что в этом месте время остановилось.
Наконец Юлия Сергеевна спустилась, все в том же халате, лишь умывшись слегка и причесавшись на скорую руку.
— Выпьем, капитан? — женщина поискала чистый бокал, не найдя, предложила милиционеру шампанское прямо из горлышка.
— Нет, спасибо, я на работе не пью…
— А я выпью! — женщина приложилась к бутылке, утолила жажду, присела на стул, намеренно оголив область декольте, и по-актерски гротескно расхохоталась: — Он сказал: «Ищи себе другого!» Понимаешь, капитан? Дру-го-го! Какого другого, если я ему всю свою жизнь, всю свою молодость отдала, — женщина пошатнулась и чуть не свалилась со стула на пол, но удержалась.
— Кто? Ледогоров? — не понял Корнеев.
— Да при чем здесь Ледогоров?
— Так кто же? — капитан начинал терять терпение.
— Забелин, кто же еще!
— Юлия Сергеевна, я насчет вашего мужа Ильи Ильича Ледогорова.
— Так нет его, давно нет… Пятый год как схоронили…
— Что ж вы сразу не сказали? Как это случилось?
— Откуда мне знать, меня там не было. Когда на пенсию отправили, столько всяких дел всплыло некрасивых, вот и помер. Мы вместе не жили, но не разводились, а как помер, мне это ночлежка и досталась. Ты представляешь, капитан, говорит, найди себе другого! — не могла унять гнев Ледогорова.
— С кем-то же он общался в последнее время? — настаивал Корнеев.
— Домоправительница Клавдия была, но старой стала, нет сил у нее убираться в доме…
— Адрес дадите? Где она живет? — оборвал Юлию раздраженный сыщик, уставший от плохой игры актрисы погорелого театра. Вся ее бурная молодость отпечаталась в глубоких носогубных складках, и морщины эти, как и некоторые оголенные части тела, выглядели скорее развратно, нежели привлекательно.
— Легко… Там, за поворотом, маленький красный кирпичный домик, — Юлия Сергеевна приложилась в очередной раз к темно-зеленой бутылке, громогласно издала характерную отрыжку из-за выпирающих наружу газов, и зарыдала.
Корнеев унес ноги из старого заброшенного дома с непередаваемым отвращением и тоской, благодаря судьбу, что ему подобная бестия не повстречалась на пути. Искомый домик с дымящейся трубой нашел быстро. Так же легко отыскал и саму Клавдию, покладистую старушку лет семидесяти пяти, в крестьянских руках которой работа спорилась, несмотря на верную подружку — деревянную палочку, помогающую при ходьбе.
— Мил человек, с дороги, видать по всему, нездешний, у меня как раз кислые щи подоспели. Налью тарелочку?
От аромата, который не только разнесся по всей округе, но уже и слюну успел нагнать, Корнееву грех было отказываться. Голодный капитан с превеликим удовольствием умял суп с золотистым наваром, и только потом стал задавать вопросы.
Люди, которые живут в достатке, добродушно полагают, что за предоставленный кров и сытую еду прислуга будет верна своим хозяевам до конца. Но стоит им хоть однажды накричать или высказать незаслуженное подозрение или, того пуще, унизить, полагая, что те — люди второго сорта, как от былого уважения и героического самопожертвования прислуги не останется и следа. И тогда они вспомнят всех тараканов в хозяйских головах, с родственниками или соседками перемоют господское грязное белье, достанут скелеты из их дорогих шкафов и раскроют все тайны семейства, ибо имеющий глаза — да увидит, а имеющий уши — да услышит.
Впрочем, Клавдия оказалась верной былому хозяину Илье Ильичу, отзывалась о покойном блюстителе правопорядка с большим почтением и уважением, а что касается ныне живущих, хранить молчание не подписывалась, тем более служить этим хамам не намерена. И она рассказала Корнееву обо всем, что знала, доподлинно и чистосердечно: о тяжком разбойном нападении на девушку Веру, за что отсидел в тюрьме неповинный человек, о тайном захоронении уголовника Барина в чужую могилу, о том, как мучилась первая жена Ледогорова и наложила на себя руки, как повесился школьный приятель Леньки в лесополосе, почему-то думая, что именно он жестоко надругался над телом одноногого Немца. Последнее сообщила Клавдии давняя приятельница Матрена, что жила на окраине и, сколько себя помнила, гнала самогон, отоварив инвалида накануне его жуткой смерти. Не забыла старушка упомянуть и о том, как забрался к ним в дом преступник и избил до полусмерти сына прокурора, как бросила его отца молодая жена-вертихвостка… И еще о многом другом поведала бабка, не понимая только одного: почему такой умудренный опытом Илья Ильич не смог начатое дело довести до конца, и все эти преступления, совершенные разными людьми и в разное время, остались безнаказанными до сих пор.
По законам физики
Отконвоированный в комнату для допросов содержащийся под стражей фигурант дела Соловьев решительно присел на прибитую табуретку.