В тот вечер, когда Змей рассказал мне про Морошку, я почему-то решил, что она – пожившая тётка или даже старуха, но на самом деле вещунья – примерно моих лет, насколько можно судить, глядя на это тощее, грязное, истерзанное создание. У нее хищный нос с горбинкой и пустой взгляд, смотрящий куда угодно, но не на солнечный мир, из-под тонкой косынки жестко торчат волосы с рыжиной, похожие на бороду Хрыча. В первый раз, когда Морошку подвели к нашему застенку, я вздрогнул, так причудливо переплелись в ней черты, напоминающие моего наставника и деда, мне даже показалось, что глаза у вещуньи – светло-карие в крапинку, под короткими выгоревшими ресницами.
Всё это была, разумеется, чушь, игра света и моего взбудораженного сознания. Я не мог разглядеть её глаз с того места, где сидел, да и вообще… Но и это, и все следующие появления Морошки меня волновали, будто я каждый раз должен был что-то вспомнить и не мог. Мне казалось, её безучастный взгляд направлен прямо на меня, только не на этого меня, который сидит в застенке, а на какого-то другого.
– Две луны напьются крови. Большая волна придет на берег. Море съест прибрежные горы…
Она говорит это без всякого выражения, как дети бубнят давно заученные считалочки, не вдумываясь в их смысл, и по сравнению с этим лишенным чувств голосом еще злее и гаже кажутся окрики стражников. Каждый день на Морошке то новые синяки, то ожоги на щеках или пальцах, то следы шедшей из носа крови, но непонятно – то ли это «памятки» о допросах, то ли она сама колотится лицом о стены и голыми руками хватает факелы у застенков. Выглядит она как человек, который это может.
После ежеутренней прогулки, когда Морошку уводят, нам дают хлеб и жидкую кашу, и благодаря им мне пока удается выживать без поедания обеденных вареных тряпок, которые тут называют супом. Суп я отдаю Вожже, а он старательно пересказывает мне застеночные слухи и новости. Большинство – пустые и непонятные, а одна – оч-чень интересная:
– Тот шпион из ничейных земель, – шепчет Вожжа, – ну что травил воду в колодцах – он нарочно сюды попался, говорят, из-за Морошки. Во как.
– Что это значит – из-за Морошки?
Вожжа неуверенно пожимает плечами.
– Не то мужик он ейный, не то кликун вроде тех, что за нею ходили. Вызволить хочет, небось.
– Как? – оживляюсь я, но Вожжа снова пожимает плечами, и я понимаю, что спрашиваю глупость: если отсюда и можно устроить побег, то готовить его нужно снаружи.
– Нечива думать, – влезает дед Рыб. Вот ушастый старик! – Нихто не выйдеть отьсель, ежли не выпусьтять, а не выпусьтят теперь никаво.
Вожжа кивает.
– Раньше выпускали, – поясняет на мой вопросительный взгляд. – Теперь лютуют. Не только тутошние, по всем землям лютость пошла, дознаватери с цепи сорвались, духи познания требуют…
Голос Вожжи падает до почти неразличимого шепота, но я уже не прислушиваюсь. Мне всё равно, чего хотят духи, которым до меня нет дела.
– А ты! – повышает голос дед Рыб. – Ты, можеть, выйдешь. Ты не тутошний. Дыть.
Вожжа вцепляется в моё плечо.
– Якорь! Слышь, Якорь! Ты если чего надумаешь – возьми меня с собой, а?
– Что?! – я отшатываюсь, выдергиваю рукав из его бородавчатых пальцев.
– Сбечь, – шепчет он лихорадочно, наклоняясь ко мне так близко, что я едва удерживаюсь, чтобы не оттолкнуть его. – Я всё узнаю, чего скажешь, ты говори, говори. Вижу, ты зыркаешь, думаешь, так я завсегда, слушай, ты не оставь меня только, обещаешь, обещаешь?
– Да ты спятил, – говорю устало, отодвигаюсь подальше, отворачиваюсь.
– Быть может, – он снова подбирается ближе. – Ты только обещай, обещай, что не оставишь, слышишь, Якорь? Ну, вдруг. Ну, если. Я ж ничего, ты слышишь?
– Слышу, слышу, – ворчу я, и Вожжа принимает ворчание за обещание, уползает наконец в свой угол.
С чего он взял, что я здесь могу нечто такое, чего не могут завсегдатаи застенков? То есть я мог бы, если бы Хмурый мир не строил мне козьи морды и не… Я дергаю на себя невидимый полог – безрезультатно, как все дни до этого.
Тьфу, да что такое!
На пятый день меня снова выдергивают на дознание – я даже рад, всё какая-то перемена. В этот раз стражники конвоируют меня в подвал, заталкивают в одну из комнатушек и велят ожидать.
В комнатушке темно, только плошка с салом на столе дает немного света. Под стеной вижу стол с железками, со всякими – изогнутыми, зазубренными, стискивающими, колющими, давящими, дробящими, и в свете огня они кажутся нагретыми, живыми. Верно, этот стол должен меня перепугать до трясучки в коленках – ну да, конечно. Во-первых, я вижу, что все эти штуки давно не используются, во-вторых, они наверняка прикручены к столу, потому что кто бы меня оставил одного рядом с таким богатством. А в-третьих, стражник наверняка смотрит за мной в дверное окошко.
Плавали мы по обители, знаем мы эти проверочки.
Сажусь за стол и всем своим видом показываю готовность ждать недвижимо хоть до пришествия кровавых лун. От двери мне слышится вздох – а может, и правда слышится.
Я жду долго, успеваю даже придремать на скамье, и в этот раз мне, кажется, ничего не пытается присниться. Сплю я в последние дни все-таки мало, потому, когда появляется дознаватерь, я не сразу понимаю, что это уже явь, и мне нужно собирать мысли в кучу, ведь наверняка он спросит о чем-то неожи…
– Так как ты прошел через граничные пределы, как по дорогам ходил? – интересуется он, усаживаясь на лавку.
– Тишком прошел, а как еще, – виновато развожу руками, – меня-то с промысла никто не отпускал, почти что сбечь пришлось, потом к обозам прибивался, я им монетки давал и дрова таскал, они меня от дозорных прятали, да и вообще…
Дознаватерь угукает несколько раз, не поднимая глаз. Неспешно раскладывает на столе вощеные дощечки, качает зажатое между пальцев тяжелое писало. Потом поднимает голову, сверкает на меня выгнутыми стеклами глазнилок:
– Что слышал про кровавые луны, пока по дорогам шатался?
Заставляю себя не отворачиваться от стёкол, не обращать внимания на хлопнувшую дверь и вошедших в комнатку людей. Мне кажется, перед этим из-за двери доносился голос Свина Чёрного.
– Ничего такого не слышал, пока до Полесья не добрался. В Подкамне никто ни слыхом, ни духом про кровавые луны.
– Хорошо это, как думаешь?
Теряюсь. Неведомые веревки, которые дергали меня за язык и трепали им, как помелом, бездействуют.
– Хорошо, небось, – говорю. – К чему людей баламутить?
– А про это что скажешь? – дознаватерь указывает на кого-то, кто встал возле стола.
Я поворачиваю голову, готовясь не выказать удивления при виде Свина Чёрного, но всё равно удивляюсь, потому что у стола стоит Душок. Его руки связаны за спиной, волосы изрядно поредели и торчат клоками, под глазом и на губе – черно-лиловые кровоподтеки, но всё-таки это Душок.
– А чего? – спрашиваю я и отвожу взгляд.
– Знаешь его? – это вопрос Душку.
– Видел, – с трудом проговаривает он разбитым ртом. – Пастух заезжий, дурачок. Тёрся при едальне.
Я сначала возмущаюсь его словам, но потом запоздало понимаю, что отрицать знакомство – довольно мало смысла, а если он меня называет дурачком – так здесь это даже к лучшему. Трех передних зубов у Душка теперь не хватает.
– Пастух, значит, – повторяет дознаватерь и смотрит на мои руки, хранящие «памятки» об энтайском испытарии. Уж дознаватерю-то ведомо, от чего остаются такие отметины. – Пастух.
– Может, и не пастух, – равнодушно говорит Душок, не глядя на меня. – Мне-то что?
Дознаватерь двигает подбородком, и стражник хлопает меня по плечу. Не сразу понимаю, что должен встать, а на моё место теперь садится Душок. Движется он скованно – я знаю эту неловкость движений, небось, спина у него иссечена.
Меня же выводят из комнаты, а я ничего не понимаю.
Потом я продолжаю ничего не понимать, потому что мой стражник со значением переглядывается с другим, стоящим в коридоре, и мы все вместе идём по этому самому коридору дальше, вовсе не к той лестнице, по которой спустились сюда. Я предпочитаю молча двигаться, куда указали, не задавать дурных вопросов, на которые все равно не получу ответов. Но меня это, конечно, страсть как настораживает, и я начинаю внимательно смотреть по сторонам, прикидывая, куда сдернуть в случае чего.
Не имею представления, чем может быть этот случай чего.
В молчании мы поднимаемся три витка по узкой лестнице без перил, и стражники подводят меня к решетке маленькой камеры, где заперт только один человек. Он стоит у решетки, просунув руки меж прутьями и опираясь на локти, такой расслабленный, точно не в застенке находится, а на бережку с удочкой посиживает. Он высокий, сильный и сутулый, лет тридцати, наверное, или около того. На его лицо я смотрю лишь мельком: темная бородка без усов, яркий рот, большой горбатый нос, растрепанные волосы и черный-черный тяжелый взгляд.
Вообще-то морщинки у него на лице не злые, а скорее насмешливые, но я на взводе, и мне кажется, что этот человек готовит нечто очень, очень плохое.
Чувствую, как он просто жрёт меня взглядом, жадно, пытливо, только что не чавкает. Между лопатками начинает зудеть.
– А точно? – спрашивает он стражников.
– Она указала, – отвечают те почти хором, и в этом «Она» я слышу такое трепетное придыхание, что сразу понимаю, кого они имеют в виду.
– На меня погляди, – говорит мужчина, и голос его дрожит, как от большого волнения.
Да что происходит вокруг, мне кто-нибудь объяснит?
Сердито поднимаю голову, смотрю на него в упор. Ненавижу такое. Тоже мне, назидатор выискался, «Прямо стоять, в глаза смотреть, спину не горбить», а к мраковой матери вам не сходить бы всем скопом?
Глаза у мужика царапучие, умные и действительно совсем не злые.
– Известно ли тебе, что две луны…
– …напьются крови и проглотят день, – перебиваю я. – Каждая муха в застенке уже заучила этот напев.
Он коротко морщится, переступает с ноги на ногу. На ногах у него сапоги, надо же. И вообще он одет так, словно его с приёма у земледержца похитили… с месяц назад. Одежда грязная, мятая, сильно поношенная, но крашеная и ладно сидящая.