Мне страшно, и от этого что-то творится с моей головой.
В трескучий воздух заползает сладкий запах, он знакомый, но совсем неуместный в приморском Подкамне, потому я его не сразу узнаю. Только когда соображаю, что мне чудится щекотка в пальцах, и на что эта щекотка похожа – понимаю, что воздух пахнет акацией.
Хватаюсь за рубашку Гнома, чтобы не свалиться в хмурую муть, и говорю ему:
– Мне нужно выбраться отсюда. Мне нужно в лес.
Гном перехватывает мою руку, давая опору, глядит на меня и ни про что не спрашивает, а потом начинает шептаться с Тучей. Недолго, но я уже прихожу в себя от этого дурного помутнения, и мне становится досадно, что я так глупо хватаюсь за Гнома и глупо пугаюсь. Отпускаю его руку и выпрямляюсь, только страх, зараза, никуда не уходит, а гомон людей и варок становится всё взбудораженней.
– Нашли-и! Чего-то нашли-и!
Рыбалки на лодках подцепили что-то со дна, теперь все верещат и пялятся на них. Туча громко охает и хватается за спину, я смотрю на неё с удивлением, а она просительно тянет ко мне лапки. Я едва не отпихиваю эти тощие лапки, но тут понимаю: это Гном её надоумил. Сцепив зубы, даю ей руку и провожу через толпу к подъемнику, делая вид, что помогаю ей, а на деле едва удерживаясь, чтобы не ткнуть в хребет посильнее. Небось, тут и переломился бы, такой жалкий, словно птичий.
Никто не обращает внимания на нас, все пялятся на рыбалок.
Наверху я наконец отталкиваю костлявое тельце Тучи, подбираю подол и бегу со всех ног через поселение. Даже не гляжу, есть ли вокруг стражники, видят ли они меня, – не до того, мне страшно, пальцам щекотно от невидимых хохолков, которых тут нет, а в воздухе пахнет акацией, которой тут тоже нет, и я свихнусь, если попробую думать об этом, если попробую думать вообще, я могу только бежать, бежать, бежать!
Путаные улицы поселения, укатившаяся утварь мешается под ногами, глупая рябая курица перебегает дорогу, почти коснувшись меня крылом. Выбегаю за ограду, ноги увязают в палой листве и колючках, в груди уже колет, сердце колотится в голове и в ушах, я просто сдохну, если буду так бежать, я просто сдохну, если перестану бежать!
Тропинка, поляна, другая тропинка, прыгаю через ручей, и холодные капли брызгают мне на ноги. Приметные три желтовяза с узловатыми стволами и тяжелыми от листьев ветками, теперь тропинка не нужна, тропинка не ведёт к лесной избушке, ведёт только ковёр из грибов-полосатиков, а дальше будет прогалина, поваленный ствол старой ольшанки и…
Земля вокруг избушки изрыта, истоптана большими лапами. Старый чурбак, груды поленьев и всякий хлам, которым я подпёрла дверь, разбросаны.
Дверь открыта нараспашку, порог залит бурым, следы уволоченного тела уходят в чащобу.
Незабывание
Я плохо помню своих приятелей, тех, что были до обители, до всех этих серьезных дел и скорбных знаний. Кажется, ребёнком я лучше ладил с людьми, и у меня было довольно много друзей. Из моей памяти стерлись их имена и лица, но я помню, что мы делали всё то же самое, что делают любые другие дети: помогали старшим, когда было не отвертеться, сбегали купаться на речку, временами почти всерьез терялись в окрестных лесах, когда ходили по грибы-ягоды и ненароком сбивались с хоженых троп. И еще мы, конечно, мечтали когда-нибудь, когда станем постарше и посмелее, уйти далеко-далеко от дома и узнать наверняка, есть ли в граничных горах пещерные проходы, через которые можно выйти к Полесью.
Все известные перевалы были на востоке и вели к варкам в Подкамень, но каждый ребенок понимал, что есть, обязательно должны быть и тайные тропы – далеко-далеко, в южной части Загорья, где самые старые острозубые скалы вгрызаются в облака. Что это неправда, будто в южном Загорье живут только скальные гроблины, что земля там – из камня и глины, а реки – холодные, малочисленные и жуть как загажены этими самыми гроблинами.
– Чего-то же они жрут в этих горах, – говорили мы друг другу. – Значит, там есть растения, и зверье тоже есть, много зверья и растений, потому что гроблины – страшные прожоры.
Мы говорили так и единодушно соглашались: всё там непросто, с южными горами. Ведь не может существовать такого места, где не было бы совсем ничего интересного, уж кому знать об этом, если не мальчишкам! И не бывает такого «нельзя», в котором не сидит хотя бы маленького кусочка «можно». И не существует ничего окончательного, без всяческих «но» и «хотя».
А значит, и пещеры в скалах должны быть, и прямая дорога в Полесье – тоже, и когда-нибудь мы станем такими взрослыми и храбрыми, что пойдем туда и найдём все эти тайные пути.
Глава 8. По горной дороге
Я думал, долгими переходами меня не удивить, но оказалось, всё немного иначе, если дорога идёт в гору. Тогда ноги быстро превращаются в две загогулины, горящие изнутри, подламывающиеся и не разгибающиеся до конца, они никак не хотят снова становиться ногами, гудят и болят. Кажется, еще один шаг вверх тебя убьёт, ты свалишься и не поднимешься никогда, но ты делаешь еще шаг и десять шагов, а потом – еще десять и еще.
Медный идёт вперед и вверх, даже не запыхиваясь, как заведенная машина из варочьих пружин – привычный, догадываюсь я. Тень скользит мягко и легко, однако на морде сохраняет выражение бесконечного омерзения. И, что вот обидно – Костяха, проводница-варчиха, толстая баба лет эдак сорока – она тоже топает себе да топает, шагах в пяти передо мной, не замедляя шаг и не останавливаясь. Только пыхтит от усилий и приговаривает добродушно: «Дураку – везде дорога!»
Я двигаюсь на не разгибающихся, горящих ногах и на упрямстве, глядя в широкую спину Костяхи и не позволяя себе отставать от этой спины.
Горы – повсюду и травы – повсюду, они пахнут горько и свежо, иногда из них выплескиваются ковры мелких белых цветов или мясистых растений с мохнатыми сиреневыми листами. За некоторые скалы цепляются кривые деревца, на валунах гнездятся крикливые серые птицы.
Тропы есть не везде. Некоторые места явно хоженые, отмеченные лошадиным навозом и стойбищами с кострищами. А местами Костяха ведет нас по урочищам и колючему бездорожью, а потом мы вынуждены делать привалы и вытаскивать мелкие зеленые шипы из штанов да подошв. Мне всякий раз кажется, что я сдохну, прыгая по стволам в очередном овраге, карабкаясь через завалы камней, ручейки и вывороченные с корнем деревья, и потому я вдвойне рад этим привалам.
А еще всякий раз оказывается, что за горой есть еще одна гора, обычно к её подножию нужно спуститься, и эти спуски – еще гаже подъемов, потому как колени подламываются уже всерьез, и по утрам мне кажется: я скорей умру, чем начну снова двигаться, но я снова и снова поднимаюсь, шагаю вперед на злобном упрямстве, вслед за толстой старой варчихой: если она может, то уж я-то, обученный хмурь!
Словом, путь в Загорье – немногим лучше первого времени в обители: всё время кажется, что вот-вот сдохнешь, и даже не знаешь, рад ли, что не сдох.
По сравнению с этой горной дорогой всё прочее недавно пережитое выглядит ерундой: и беготня по взволновавшемуся городу, и плюханье в подгородных вонючих переходах, и крюк в ничейные земли, который пришлось набросить перед приграничьем. По ничейным землям мы проходили ночью, там-сям виднелись далекие огни костров и, кажется, остроносые шатры рядом с ними. Один раз нам загородило дорогу умопомрачительное чудище в шкуре, перьях и с копьем, мы с дракошкой в первый миг едва не обделались, а Медный полез к чудищу обниматься.
Тогда было некогда выспрашивать, что да как, почему и отчего. Теперь – тоже некогда, потому как даже кивать я не могу, не сбивая дыхания, а на привалах или прихожу в чувство и тут же иду дальше за Костяхой, или засыпаю, едва успев пожрать. Днем мы перекусываем на ходу, то есть это варчиха и Медный перекусывают, я не знаю, как на этих подъемах можно еще и жевать, и почему им хочется что-то жевать.
Словом, всё, что я в это время понимаю – мы идём в Загорье. С остальным можно разобраться позднее.
Я теряю счет дням, когда мы наконец выбираемся к плоскогорью. Ненадолго, судя по всему: только на востоке – холмы, равнины и там, далеко-далеко – какие-то селения. Верно, варочьи. А с трех сторон – по-прежнему горы, нам же нужно держать путь на запад или на северо-запад, я не очень-то знаю, если честно.
Медный разводит костер. Дракошка дожидается, пока я сниму с него поклажу и седло (везти меня по горам он, конечно, и не подумал), и отправляется на разведку. Варчиха достает из кошеля маленькую костяную расческу, сгребает волосы, намотавшиеся вокруг зубцов, потом долго дует на них, жутко и смешно краснея. Затем ногтем поддевает зубец – раз, другой, прислушивается к чему-то и, довольная, принимается расчесываться.
– Скоро придем на развилку, – негромко говорит мне Медный. – Там будут ждать бабы с детьми, целые толпы. Костяха возьмет с собой некоторых.
Да что ты будешь делать, опять вокруг примутся орать, визжать и вертеться.
– Зачем ей брать с собой каких-то баб? – устало спрашиваю я. – Какие бабы это вынесут? Почему вокруг меня вечно носятся люди?
– Сами они не знают троп, – спокойно объясняет Медный, словно не замечая моего недовольства, ну или чихать на него желая, что вернее. – Остальные, правда, всё равно потом пойдут следом, и кто-то даже не потеряется, не завернет обратно и дотащит детей на себе. Они ходят в Загорье к лечителям, к человеческим лечителям, понимаешь? Нигде больше их нет. А у этих баб дети больные.
Пожимаю плечами. Насколько я помню, в прежние времена в Загорье ровно так же не было лечителей, потому как это право духов – посылать телам испытания болезнями, а если болезнь победила – значит, душу нужно переселить в более крепкое тело, вот и всё. И если кому из людей не нравится, что духи делают именно так – ну, те не постесняются и из здорового тела вытащить душу да и отдать её кому-нибудь более почтительному.
Какие еще человеческие лечители, откуда они в Загорье, и почему духи их терпят? Байки, небось.