Тень приволакивает козлёнка, и Костяха, всплескивая руками, принимается расхваливать на все лады его, «лапушку и добытчика». Потом она потрошит козлёнка, а «лапушка», даже не вставая с земли, выедает всё, что считает самым вкусным: печенку, сердце, еще какие-то потрошка.
– Ладно, – говорю я Медному. – Уже пора спросить «Ну и?».
– Спрашивай, – невозмутимо соглашается тот, и лицо у него при этом такое, что хочется врезать, а не расспрашивать.
Ладно-ладно, я тоже не большой подарок, вот придём в Загорье – и… Что «и» – я понятия не имел. Ведь Медный – именно загорский хмурь, ну а какой еще? Значит, он – из той обители, которую я ищу, и наверняка я быстрее приду туда с ним, чем если буду искать обитель без него.
Но мне не нравится, когда меня держат за дурня-простачка, а еще я зол на этот горный путь и от всех этих злостей, наверное, вполне способен послать Медного во мрак. Я могу найти обитель и сам, Хмурая сторона укажет мне направление, как делала это до сих пор.
Правда, после Гнездовища мы с ней не виделись. Какой-то нервной она стала, странной, боюсь я её, как в детстве боялся вопящего назидатора с палкой. И глупо бы было не бояться назадитора с палкой или Хмурой стороны, которая теперь только две вещи желает видеть: кровь и зло. Когда она уже успокоится и станет быть как прежде, интересно?
И я ведь не знаю, может, на той стороне у меня из-под ног тоже разбегаются кровавые трещины. Может, в Гнездовище Медный их видел.
Но главное сейчас, пожалуй, не это, поскольку кровавые трещины – это будущее, оно еще не наступило, а вот Медный, этот странный хмурь – уже наступил, и я хотел бы понимать, зачем он связался со мною вообще. Отчего он так обрадовался мне в застенке. Как будто для того и пришел туда, чтобы меня найти.
А может, так и было, я ж опять не знаю.
– Почему ты бросился спасать меня, а не Морошку?
Медный прищуривается, и я понимаю, что задал самый правильный вопрос – тот самый, на который он не хочет отвечать, во всяком случае, не теперь. И я готов к тому, что он промолчит или отшутится, но Медный скребет бородку и шевелит губами, подбирая слова, а потом огорошивает:
– Она сама не велела. Это я хотел её спасти, я думал, мы сможем, но главным было вытащить тебя, не её.
– Почему меня? – спрашиваю я, не больно-то веря в эти дикие слова.
Какая же каша должна быть в башке у человека, чтобы оставить своего и кинуться спасать чужого? Или даже вовсе не каша, а мокрый песок. Песок и гнилые опилки.
Ну… или знание, которого нет у других.
– Морошка утратила рассудок, – говорит Медный, и в глазах его – боль, самая настоящая, но застарелая, из тех, которые уже не причиняют страданий, а только ноют, лежа где-то на донышке и делая нечувствительным то место, где лежат.
– Да, она не выглядела нормальной, – соглашаюсь я.
Наверное, не очень это приятно прозвучало, но уставшему и ничего не понимающему мне простительно.
– Она давно такая. Как только ей открылось будущее, про две луны, которые напьются крови… словом, с тех пор она становилась всё страннее и страннее, она не смогла сжиться с тем будущим, которое видела, оно её разъедало, понимаешь, и в конце концов от неё почти ничего не осталось. Она держалась, пожалуй, только для того, чтобы найти тебя.
Смотрю на Медного, ожидая продолжения. Очень глупо, напыщенно и сказочно всё это звучит, вот как я думаю.
– Не именно тебя, – уточняет он, правильно поняв мой взгляд. – Любого хмуря, который сможет сделать то, чего она не сумела. Но вас не так-то легко было добыть, знаешь ли – Морошка лишь ведала, что вы будете, а когда вас выпустили из обители, когда стало известно, что вы действительно есть… А, долгая история. Словом, в Гездовище был хороший хмурь, и мы пришли туда за ним, но он немного не дожил до встречи, там случилась гнусная история с дознаватерем.
Последние слова Медного – они не о каком-то неизвестном хмуре, они, вообще-то, о Дубине, но я не сразу это понимаю. Это Дубина не дожил до встречи с Морошкой, это у него произошла гадкая история с дознаватерем.
То есть Дубина – он мёртв.
И, если честно, был он той еще подлюгой, злым и тупым, самое паскудное сочетание, странно даже, что этот бешеный крысюк вообще дожил до конца обучения, и его умений хватило для получения ножен с мечом. За проведенные в обители годы я, наверное, сотни раз желал Дубине сдохнуть, желательно – в муках, однако теперь я вовсе не чувствую спокойствия или радости! И даже злорадости – не чувствую.
Потому как обученные хмури сами должны быть для всех опасными! Мы не для того созданы, чтобы погибать от всяких ерундовых «историй с дознаватерем», у историй и у дознаватерей руки слишком коротки для этого!
Но вот поди ж ты.
– А потом Морошка почуяла и так сказала: скоро в город явится другой хмурь, он будет не хуже прежнего, и дорога заведет его в застенок.
– Как будто невозможно встретиться проще, – ворчу я. – Без всех этих застенков и изведений. Почему нельзя было просто подойти ко мне на улице?
– Морошка попала в застенок не из-за тебя, – мрачно отвечает Медный. – Это ты туда попал из-за неё.
Костяха, продолжая ворковать с Тенью, режет мясо кусками, некоторые бросает в котелок с кипящей водой, другие принимается натирать травами. Достает из котомки плюхающий и очень пахучий куль с листьями лопуха в просоленной воде. Развязывает его аккуратно, но он всё равно перекашивается, часть рассола проливается наземь.
– Что дурак покатил, то и расколотил, – глубокомысленно говорит на это варчиха.
– Ладно, и зачем вам понадобился хмурь? – поторапливаю умолкшего Медного. – Чего я могу такого, чего ты не можешь? Ладно, Морошка спятила и больше не способна быть нормальной хмурией. Но ты-то не спятил, и ты – хмурь. Зачем нужен еще один?
Медный задумчиво смотрит на Костяху, на её быстро двигающиеся руки, перепачканные травами и рассолом. Качает головой.
– Я не хмурь, Накер. Но про это… позднее.
Утром мы спускаемся к плато на границе Загорья и Подкамня, где ожидают Костяху те самые толпы баб и детей.
Это какое-то безумие. Поселение из десятка шатров, по всему видно, что поселение тут давно, а люди – недавно, и они все время меняются: всё обжитое, истоптанное, но суетливое и расхристанное, всё бежит, носится, сбивает с толку себя и других, спрашивает и переспрашивает, роняет и теряет всякие вещи, то и дело дети забегают не в свои шатры, выбегая из них с визгами, бестолково носятся кругами.
Я сижу поодаль, на склоне горы, и слежу за этим мельтешением, как за суетой пчёл. Зачем людей так много? Всё – ради встречи с одной-единственной Костяхой, или есть еще другие проводники? Должны быть, должны.
Как она будет выбирать, кого вести в Загорье, а кого оставить здесь? Не многовато ли берет на себя варчиха, принимая такие решения? В конце концов, если люди из Подкамня, насмотревшись на варочьих лечителей, захотели таких же для себя, если они перестали бояться своих духов – почему они не ходят к местным лечителям? Да, я слыхал, будто те не разбираются в человеческих болезнях, но уверен, это вранье. Из Хмурого мира мне приходилось убивать и людей, и варок, повинных в различных злодеяниях, и я точно знаю, что потроха наши устроены совершенно одинаково, просто варки – крупнее да кряжистее, вот и всё.
Дракошка лежит рядом со мной и смотрит на людей с огромным презрением. Ему это всё тоже не нравится.
Наверное, ему тоже очень хочется туда, на восток, в варочий Подкамень. Я смотрю дальше, за пределы плато, облепленного шатрами, я вижу огромные зеленые холмы и луга, небольшие реки и поселения, смотрю на них и понимаю, насколько же привык к этой земле, почти сроднился, врос в неё, полюбил Подкамень куда больше, чем Полесье, в котором вырос. Я скучаю за чистотой и порядком подкаменных селений, за обстоятельностью и немногословностью варок, за их замечательными машинами. За тем, что они не оглядываются на каждом шагу на духов, как это делают люди, и потому я не ощущаю себя рядом с ними изгоем.
Удивительное дело, мне не хочется быть изгоем, но при этом мне не нравится, когда рядом кто-то шевелился, звучит и суетится. Поэтому я хочу к немногословным варкам, в Подкамень, на восток – но нет, сейчас Костяха отберет несколько баб с детьми, и мы пойдем на запад, в Загорье.
Меня пугает возвращение. В прежние годы я часто думал об этом, так много представлял, как снова пройду по родным местам, вдохну полной грудью, почувствую себя наконец-то дома… Но эти мысли и желания отчего-то не выросли вместе со мной, с годами они поблекли и съежились, я привык думать, что хочу возвращения, но я не пытался для этого шевельнуть и пальцем, потому как…
Мне страшно возвращаться. Из Полесья всё это казалось игрой, умозрительной задачей, теперь же родной край нависает надо мной старыми лесистыми горами, он рядом, я вижу его и, быть может, даже уже шёл по нему – в горах не понять, где проходит граница. И мне страшно, ведь я не знаю, каким он стал, и каким стал я, остались ли мы родными друг другу, или нас обоих ждет разочарование, и мне до того страшно, что я не позволяю себе думать об этом, иначе сразу пересыхает в горле, и начинают дрожать пальцы, потому я стараюсь думать о чем-нибудь другом.
Например, о том, кем может быть Медный, если не хмурем, а он ведь ясно сказал: «Я не хмурь».
Как такое возможно, если он умеет ходить по Хмурому миру? Это можем только мы, да еще, кажется, это могли чароплёты – во всяком случае, именно для них Чародей описывал такую возможность, и именно на тех заметках вырастили нас, хмурей. Однако чароплёты погибли двадцать лет назад, в первые годы войны. И даже если представить, что кто-то из них ухитрился выжить – это никак не может быть Медный, поскольку ему самое большее – около тридцати лет, он был ребенком, когда началась война.
Та еще задачка! Интересно, если бы я знал всё то, что известно нашим наставникам про Хмурый мир, я бы сообразил, кем еще может быть этот таинственный засранец?