– Я хочу, чтобы этот лес ожил снова. Ты знаешь, Чародей, каким он был прежде? Не знаешь. Ты приехал издалека, а про лес теперь уже и местные не помнят, потому что теперь он спит и ничего не означает, но спроси любого – почему в нем никто не живет, почему его не пытаются рубить? Тебе никто не ответит. А просто у него есть душа и разум, прежде у него были даже дети, двуногие с хвостами и в чешуе. Они плавали в огромных озерах и стреляли из луков, вязали коврики из лозы, говорили с деревьями. А потом лес начал болеть, и вслед за ним заболели все хвостатые, они не умели лечить лес и себя, у них не было таких знаний. Всё это случилось давно, так давно, что… Дети леса умерли, но сам лес не мог умереть полностью, потому что он был всегда. Я хочу, чтобы теперь там жили те, кто сможет знать.
– Жажда знаний – безусловно, определяющее твоё качество, Надил. Ты мог бы использовать его сам, прожить яркую, сильную жизнь…
– Брось. Из-за моей жажды знаний мои собственные учителя уже подумывают прибить меня по-тихому, пока я не выведал ваши страшные тайны и не перебаламутил других учеников. На этом пути моя жажда знаний не будет напоена, и по нему я не хочу идти до конца.
Комната пропадает, и я с удивлением вижу: мы прошли уже очень далеко по мосту, так далеко, что начало его утонуло во мраке. Пения кочек больше не слышно, и бесконечная тишина, повисшая теперь вокруг нас, гораздо хуже их тонких тоскливых голосов.
Шаги отдаются хрустом, и этот хруст тревожит туманную дымку, далеко впереди и наверху трепещет тусклый свет маяка, такой сонный и неуверенный, будто приснившийся. Может быть, когда мы дойдем до конца моста, когда-нибудь очень нескоро, в старости или в следующей жизни, мы обнаружим, что не было никакого маяка, он приснился нам, весь Хмурый мир нам приснился, ведь на самом же деле не может целый мир быть твориной, это так огромно и жутко, особенно когда вокруг – тишина, а впереди и позади – только мост из черно-синего камня с трещинами, которые падают в бездну.
– Я был воином. Сильным, как тысяча волов, и упёртым, как стадо ослов.
Чародей рядом с этим стариком выглядит юнцом, пышущим здоровьем. Вид у него недовольный: старик пришел к нему во время прогулки по саду и помешал каким-то важным мыслям.
Руки старика, покрытые коричневыми пятнышками, трясутся. Голова дрожит. Лицо немного перекошено, левая его часть почти не двигается. Но я верю, что он был воином: об этом говорят жуткие шрамы на его лице, шее, руках, и наверняка они страшно ноют в непогоду. У моего деда шрамы всегда ныли перед дождем.
– Не хочу догнивать таким. Сделай что-нибудь.
– Быть может, я смогу взять твою память и твою стойкость, – помолчав, говорит Чародей, – и воплотить их в новых творин. Я даже почти вижу их: гигантов из земли и глины, несгибаемых, непобедимых…
Старик умоляюще прижимает руки к груди. Не понять: кивает он, или просто его голова так сильно трясется.
Мы прошли середину моста, и окончание его уже почти можно различить далеко впереди. Свет гнилушек кажется ярким, глазам от него больно. Хочется закрыть их.
Птаха догоняет меня, хватает за плечо. Рука у неё горячая, и я только теперь понимаю, как же замерз.
Остановиться бы. Развести костер и согреться. У нас нет ни дров, ни кресала, но я смогу, наверное, разжечь огонь, использовав ту силу, что стала быть внутри меня.
Огонек маяка дрожит. Он может не дождаться.
Я накрываю ладонь Птахи своей, хотя так идти ужасно неудобно, и мы продолжаем двигаться вперед.
– Давно ли его так тревожит справедливость?
Два чароплёта, поживших, пузатых, что-то варят в большом котле. Среди дров лежат обрывки пергамента, исписанные рваным крупным почерком.
– Не знаю. Может, смерть в загривок дохнула, так он и начал вспоминать про всё, что творил. Про всех тех девчушек, которых…
Порыв ветра уносит чароплётов. Мы с Птахой стоим в конце моста. Перед нами в кисельной темени висят серые каменные плитки – путь к маяку.
Да ладно! Я не пойду по камням, парящим в пустоте, никто меня не заставит!
Оглядываюсь. Мост пропал, вместо него – тоже пустота. Мы стоим на большом валуне, который медленно погружается в черный кисель.
Птаха делает полшага назад, сглатывает, выдыхает, отирает лоб.
– Хочешь, понесу? – спрашиваю я, понимая, что тогда мы точно не пройдем по парящим плитам. Но не оставлять же Птаху погружаться в мглистое болото.
Она тоже понимает, неохотно мотает головой. Она очень напугана, хотя в жизни этого не признает – ни в каком другом случае она бы не отказалась от такого роскошного предложения.
Мы ступаем на каменные плиты. Они держат, но шатаются и скользят, на них нельзя стоять, можно только идти вперед.
Навстречу нам движутся чароплёты – ученики Чародея, вот они какие. Нет в них ничего величественного и умудрённого, обычные люди: двое тех, пузатых, что жгли пергамент под котлом, еще одна женщина, которой что-то пытается втолковать малорослый плюгавый мужичонка. Остальных не успеваю разглядеть, вижу только, что у всех чародеев упрямо поджаты губы, все смотрят себе под ноги, лишь женщина вертит головой, и её острый нос шевелится, как лисий.
– Вернитесь немедленно! – несется им вслед от маяка. – Что вы себе позволяете!
– Как ты достал, – сквозь зубы говорит один из чароплётов.
И все ученики Чародея ускоряют шаг, убегая от властных криков, и проходят сквозь нас, обдавая запахом жженого пергамента, дубовых чернил и судьбоносных решений.
Мы стоим перед маяком, он высоченный и невидимый, а на самом верху его из последних сил мигает умирающий огонёк.
Гном
Никто не посмел бы утверждать, что мы не подготовились к обороне поселения. Повсюду укрепляли стены мешками с песком, его же предполагалось использовать в случае пожара. Кузнец и его подмастерья без устали ковали новые топоры и наконечники для копий. Стражники спешно обучали обращаться с копьями каждого, кто способен был стоять на ногах, даже подлетков, и последние приходили от этого в неописуемый словами восторг.
Кое-кто уехал в город или в другие поселения, дальше от берега, но большинство осталось, заявив, что здесь их дом, и они не позволят никаких вшивым творинам его занять.
День, когда Пёс съедает солнце, приходит слишком скоро. Мне бы хотелось, чтобы до этого дня прошло еще много других, чтобы я успел совершить нечто значимое, чем стоило бы гордиться. И мне бы хотелось сделать для Тучи нечто важное и хорошее, чтобы хотя бы в своей голове понять, что же она получила со мной, взамен своего дома и семьи. Я понимаю, она оказалась далеко от дома вовсе не по собственной воле, но так же понимаю, что она бы и так пошла со мной, если бы я её позвал.
Я так и не узнаю, есть ли во мне то, что могло бы оправдать её рвение. Пускай она сама всё для себя решила, но я – нет. Всё это время я считал своё счастье с Тучей чем-то заёмным, что потребуется оправдать, доказать, что я был достоин его хотя бы отчасти…
Но Пёс, поедающий солнце, не спрашивает, к чему мы готовы. И творины не спрашивают позволения прийти.
В ненастоящем свете умирающего солнца они устремляются на посёлок разом с трех сторон.
Из леса, который окружает поселение с севера до юго-востока, бегут гномы, и я наконец вижу вживую созданий, в честь которых мне даровали моё шуточное имя, однако веселиться причин не оказывается ни одной. Гномы невелики, мне по пояс, они целиком состоят из гнева и крепких мышц, они воинственно размахивают пиками, на которые надеты полусгнившие варочьи и человеческие головы, и особенно сильное впечатление на меня производят частично истлевшие уши мертвецов со следами зубов. Гномы, вопя, подсаживают друг друга на сомкнутые в замок ладони и, чудовищно напрягая свои огромные мышцы, перекидывают собратьев через ограду, которую мы надстраивали и укрепляли с таким количеством усилий.
Когда гномы оказываются внутри поселения, поднимается паника, подлетки и бабы бросают копья и бегут, перед ними выпрыгивают новые и новые гномы с пиками, размахивают перед ними мертвыми головами сородичей, скалят острые желтые зубы, воинственно ревут и трясут головами. Кого-то убивают и начинают тут же жрать. Остальных людей теснят к берегу, а немногочисленным стражникам, которые не потеряли головы среди происходящего, не дают подобраться к ним и… о-о-о, да, это действо призвано окончательно сломить дух защитников поселения: некоторые стражники-таки теряют свои головы.
Туча держит мои запястья и кричит, отчаянно и так же громко, как другие женщины, в её глазах – безумие, отчаянье, безысходность. Я слишком далеко от гномов, теснящих людей к воде, у меня решительно нет возможности поднять меч, поскольку Туча не дает этого сделать. Я обнимаю её одной рукой за шею, прижимаю к себе, глажу по хрупким колючим плечам.
Зачем же я забрал тебя из Болотья, зачем?
От залива, который протянулся восточнее поселения, приближаются скальные гроблины, немыслимо большие и страшные, а в ненастоящем затменном свете они кажутся еще страшнее, словно самый цепкий из твоих кошмаров ожил и пришел забрать тебя с собой. Скальные гроблины очень велики, они куда крупнее и могучее варок, у них бесконечные плечи и длиннющие руки, большие головы с мощными челюстями, которые, как мне думается, способны без больших усилий перекусить человеческое тело.
Удивительно, сколь большое количество скальных гроблинов, оказывается, таилось всё это время в горах, на другой стороне залива.
Некоторая часть моего сознания, способная еще к беспристрастной оценке событий, подсказывает, что выхода нет, если только мы не намерены сесть в лодки и уплыть за море. Я оглядываюсь на берег и вижу, что он кишит скотокрабами. Наверняка там, в глубокой воде, ждут сирены, и жажда отмщения кипит в их крови.
И тогда я совершаю самый, вероятно, малодушный поступок в своей жизни: пытаюсь сбежать в Хмурый мир. Я раскидываю руки, почти стряхивая с себя Тучу, и хочу упасть в серое марево, но…
Его больше нет. Хмурый мир перестал быть.