да установим еще более тесные отношения с албанцами, уступить им эти территории». Сталин ответил: «Очень хорошо, правильно» – и сказал, что объединение надо совершить как можно быстрее53.
Вопрос Сталина, заданный им Э. Ходже на их встрече в Москве 16 июля 1947 года, вовсе не был наивным или обусловленным действительным незнанием ситуации, а, скорее, хорошо продуманной провокацией: «Разве вы и ваши товарищи не удовлетворены своими отношениями с Югославией? Это хорошо, что вы имеете дружественную Югославию на своих границах». Видимо, уже тогда вождь стал задумываться о долгосрочных последствиях создания сильной федерации на Балканах под руководством Тито и планировать иную политическую конфигурацию, выстроенную по неизменному принципу «разделяй и властвуй». Не исключено, что при этом он опирался на оценки как Л.Д. Троцкого и Г.Е. Зиновьева 1910-х годов, так и аналитика Коминтерна В.Л. Хорватского 1933 года и дипломата И.М. Майского 1943 года. Все они отрицательно (хотя по разным причинам и в разной историко-политической ситуации) оценивали возможные региональные объединения в Средней Европе.
Согласно оценке Джиласа, «на фоне этих разногласий между советским и югославским правительствами все заметней становилась тенденция Москвы занять место Югославии в Албании. Югославам казалось это крайне несправедливым, поскольку объединяться с Албанией предстояло не Советскому
Союзу, и к тому же он не был ее непосредственным соседом»54. «Расхождения начались во время войны. Но и тогда, а еще восторженнее и сознательнее – после войны, было слияние и [само]отождествление с Советами: различия возникали, нагромождались, множились и исчезали, но суть не менялась – вплоть до начала 1948 года, – писал тот же М. Джилас. – Лишь только оказавшись на нашей освобожденной территории, советские военные миссии начали устанавливать связи с [представителями] нашего аппарата способом, обычным для отношений между государствами, в особенности крупными, но способом, непонятным и недопустимым при нашей открытости по отношению к ним и при совпадении нашей философии и целей с их философией и целями. Они намекали на опасность, [исходящую] с Запада, в особенности от англичан, и “были очень озабочены” единством нашей партии, ссылаясь при этом на свой собственный горький опыт с троцкистами и другими уклонистами-“шпионами”. Панславистские, прорусские тосты и приветствия со стороны попутчиков коммунистов из буржуазных партий вызывали у них улыбку»55.
Хотя внешне пока все выглядело по-прежнему. 9 января 1948 года Сталин сказал Джиласу: «У нас нет особых интересов в Албании. Мы согласны с тем, чтобы Югославия объединилась с Албанией, и чем быстрее, тем лучше». Прощаясь, Сталин нарочито подчеркнул: «Между нами нет расхождений»56. Однако один из ближайших друзей и соратников Тито Джилас уже тогда почувствовал: «Между Москвой и Белградом что-то происходит, хотя мы точно не знали, что»57. Если не знал Джилас (степень достоверности его воспоминаний – особый источниковедческий вопрос), один из ближайших в то время Тито людей, то это «что-то» могло происходить только сугубо лично между Тито и Сталиным.
«Какое-то назревшее неблагополучие в наших отношениях с Тито» писатель К.М. Симонов почувствовал 1 апреля 1948 года на заседании комиссии по присуждению Сталинских премий. Тогда Сталин рекомендовал не присуждать премии поэту Н.С. Тихонову за книгу стихов «Югославская тетрадь». Размышляя о причинах этого, Симонов, посещавший Югославию осенью 1947 года, не смог припомнить ничего негативного, кроме изменений, произошедших в стиле поведения самого И. Броза Тито по сравнению с их встречей осенью в 1944 году, когда брал у него интервью в качестве военного корреспондента: «Он был уже не таким, как в сорок четвертом году. Другим, чем в первый ноябрьский праздник в освобожденном Белграде. Там он был первым среди товарищей, неоспоримо первым, а здесь была встреча вождя с народом, встреча, требовавшая если не кликов, то шепота восхищения». При этом провожавший делегацию член руководства Югославии и КПЮ Сретен Жуйович вел себя так, «как будто [он] хотел в последнюю минуту что-то нам сказать или что-то дать понять… За этим чувствовалось какое-то не понятное еще нам неблагополучие», – заключил Симонов58.
Актриса Татьяна Окуневская, несмотря на то что была далека от политики, во время своих гастролей в Югославии в 1946 году уже тогда интуитивно ощутила: «А ведь Югославия коммунистическая страна не по-нашему»59.
Постепенно Тито во все большей мере стал рассматривать идею Балканской федерации в контексте выработки внешнеполитической концепции нового независимого югославского государства. В ноябре 1947 года, после церемонии подписания в Болгарии Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи между двумя странами, Тито заявил иностранным журналистам: «Договор между Югославией и Болгарией исходит не из опасности немецкой агрессии, но из опасности любой другой агрессии, с какой бы стороны она ни исходила… против всех, кто хочет поставить под угрозу нашу независимость. Это – новое в югославско-болгарском договоре. Это будет содержаться во всех будущих договорах, которые мы будем заключать»60. Таким образом, коммунисты Югославии и Болгарии возвращались к идеям своих «буржуазных» правительств 1930-х. А югославы – и к концепциям королевского правительства в Лондоне во время войны.
Это вызвало резкую реакцию Сталина, хотя СССР и не был назван. В большей степени эти слова могли отнести к себе Великобритания и США, с которыми в тот момент у Югославии обострились отношения. Сталин же такой реакцией невольно выдал себя и свои намерения. Хотя это высказывание Тито можно рассматривать как полемику с упоминавшимся выше высказыванием Сталина в апреле 1945 года о необходимости единства славян, в особенности против немцев.
Но идея Балканской федерации в расширенном варианте и создания в Центральной и Юго-Восточной Европе крупного многонационального государства принадлежала не только Тито. Американский журнал «Word Report» в июне 1947 года напечатал высказывание болгарского лидера Димитрова: «Может быть, сначала федерация Югославии, Болгарии, Албании, а потом присоединятся Румыния, Польша, Чехословакия, может быть, Венгрия»61. По иронии судьбы, осуществление этого плана самыми твердыми последователями и лучшими учениками Сталина могло лишить его плодов победы во Второй Мировой войне. Образование в Центральной и Юго-Восточной Европе крупного независимого государства, подобного СССР, способного конкурировать с ним, выйти из подчинения Москвы и проводить независимую политику, вовсе не входило в планы «лучшего друга славянских народов». Фактически это означало ревизию Ялты изнутри62.
Иное дело, что в действительности это государство вряд ли могло образоваться из-за политических реальностей и отнюдь не исчезнувших после окончания войны межэтнических противоречий между народами этого региона.
К геополитическим расчетам у Сталина, вероятно, прибавилась и личная обида: как не без яда писал В. Велебит, после визита Черчилля в Москву «оба государственных деятеля тешили себя иллюзией, что они легко и к взаимному удовольствию решили проблему Балкан»63. (Имелась в виду пресловутая формула Сталина и Черчилля «пятьдесят на пятьдесят» относительно влияния в Югославии.)
Между тем раздражение в Москве воплощением идеи Балканской федерации нарастало. 28 января 1948 года в «Правде» было опубликовано заявление по этому вопросу, авторство которого не вызывало сомнений. Сам Сталин заявил, что, по его мнению, эти страны «нуждаются не в проблематичной и надуманной федерации или конфедерации и не в таможенной унии64, а в укреплении и защите своей независимости и суверенитета путем мобилизации и организации внутренних народно-демократических сил»65.
Если совсем недавно Сталин убеждал Джиласа в отсутствии противоречий между СССР и Югославией, то теперь он утверждал, что «между нашими правительствами имеются серьезные разногласия в понимании взаимоотношений между нашими странами, связанными между собой союзническими отношениями»66. 1 февраля 1948 года Тито получил телеграмму Молотова: «СССР не может согласиться, чтобы его поставили перед совершившимся фактом. СССР как союзник Югославии не может нести ответственность за последствия такого рода действий, совершаемых югославским правительством без консультаций и даже без ведома советского правительства». И. Броз Тито пытался найти компромисс. В беседе с послом СССР А.И. Лаврентьевым он признал допущенные ошибки и сказал, что ответственность лежит на нем, а не на правительстве. В то же время Тито не согласился, что между двумя странами имеются серьезные разногласия67.
Решающая встреча состоялась в Москве 10 февраля 1948 года. На ней присутствовали Сталин, Молотов, Маленков, Жданов, Суслов и В.А. Зорин (заместитель министра иностранных дел СССР). Тито, памятуя о московских порядках и нравах, знакомых ему еще со времен Коминтерна, сам не поехал, чтобы не стать заложником или «случайной» жертвой.
Хотя югославы пытались оправдаться, запись этих переговоров не оставляет сомнений, что в Москве решение уже было принято заранее. Сталин еще раз подчеркнул наличие серьезных разногласий, касавшихся как самой идеи ставшей ему уже ненужной федерации, так и стиля политики югославского руководства, которое, по его мнению, принципиально перестало советоваться с Москвой. Г. Димитров, пытаясь защитить общую позицию, сказал, что о федерации они с Тито договорились лишь в общих чертах. Васил Коларов добавил, что «только три федерации возможны и естественны: 1) Югославия и Болгария; 2) Румыния и Венгрия; 3) Польша и Чехословакия. Конфедерация между ними является чем-то надуманным»68. Согласно воспоминаниям Джиласа, именно Сталин заговорил об этих федерациях. При этом, согласно воспоминаниям Джиласа и Э. Карделя, судя «по намекам советских дипломатов», планировалась даже перестройка СССР – «слияние Украины с Венгрией и Румынией, а Белоруссии с Польшей и Чехословакией, в то время как Балканские страны объединились бы с Россией!»