История подкидыша
I
Мы с Горбылем сидели в аудитории после захватывающей лекции по акушерству и негодовали. Только что преподавательница наша Октябрина Ивановна объявила, что весь второй курс отправляется на практику в роддом, в новорожденное отделение. И нас, двоих парней, отправляют туда вместе с девчонками. А мы вообще-то просились в военный госпиталь и даже заявление директору написали. Я шлепнул со всего маха по столу портфелем. А Борька тоненьким голосом издевательски прогнусавил:
— Носики прочистить, бутылочку с кормом дать, пеленки, подгузники поменять — они ведь какают!
— «А как на улице Советской, а в отделенье детском…» — жалостливо запел я на мотив песни про беспризорников.
— Саня, пойдем к пацанам из спецгруппы, покурим, — вскочил Горбыль.
Я хоть и не курил, потянулся за Борькой. Но он вдруг круто развернулся и сел на свое место.
— Санёк! Айда к директрисе, попросим, пусть отправит нас в самую глухую, зачуханную деревню.
— В Чухонастовку поедем! — сказал я. — Зачуханней некуда.
— Ты Чухонастовку не трожь! — грозно крикнула с последнего ряда Ульяна Громова, которая как раз из этой деревни и приехала на учение.
— Мы ни от чего не отказывались, да, Сань? Практика в кожно-венерологическом? Твердый шанкр и все такое?.. Нам сказали — мы пошли. Практиковались, раз будущим зубным врачам это так необходимо. На вскрытие, в морг? Знать, из чего человек состоит? Надо — значит, надо. Я два часа глядел, как Панков в ведра лимфу сливает, не важно, что Таня Сивидова потеряла свое трёпнутое сознание и шлепнулась на меня. Чуть на труп не столкнула!
— Мне особенно ответ ее понравился, когда я нашатыря ей нюхнуть дал и она глазищи распахнула, — вспомнил я. — Я спрашиваю: «Сивидова, как ты себя чувствуешь?» А она слабенько так: «Я себя чувствую… но плохо».
Оля Медная захохотала, и конопушки ее разлетелись по всему лицу, как просыпанная гречка.
Борька как-то странно посмотрел на нее.
— Слушай, конопе! Я, между прочим, хотел средство одно тебе посоветовать, как гречу с лица свести.
— Ой, Боречка, расскажи! Как же они мне надоели: всё портят!
— Теперь ни за что не расскажу.
— Ну почему? Боречка!
— Ты смеешься над нашим горем.
— Да я смеюсь, как Танька тебя в морге толкнула. Боречка, ну скажи, ну скажи, скажи! — алчно упрашивала Борьку Медная и прямо дрожала от нетерпения.
— Ну так и быть. Помни мою доброту, — сказал Горбыль. — Методика простая. Идешь в Комсомольский парк или можно на даче… Но у тебя ее нет, значит, в парке.
Оля смотрела на Борьку не шелохнувшись. Золотистые теленочьи ресницы ее не дрогнули. Наконец-то она избавится от ненавистных конопушек!
— Олечка, это делается так: становишься на коленки, — Борька сделал паузу для пущего напряжения, — потом опускаешь лицо в муравейник и ждешь. Оль, для начала пять-шесть минут…
Толстый учебник акушерства обрушился добряку Боре на голову. Завязался бой, в котором победили длинные острые ногти Оли.
— Пошли к директору, Саня! — завопил он, потирая щеку.
Валентина Георгиевна слушала нас, не отрывая взгляда от тетради, в которой она что-то часто и энергично помечала.
— Не понимаете, зачем вам такая практика? — Она кольнула нас взглядом. — По-яс-ня-ю. — Четко и медленно выговаривая каждое слово, директриса начала объяснять: — Мы не растим специалистов узкого профиля. Вот ты, Саша, уже влюбился в хирургию, решил переходить после лета с зубоврачебного. Любой медик должен уметь принимать роды. Вздумалось женщине в самолете родить — какой первый вопрос? «Нет ли в самолете медиков?» А вы скажете: «Есть. А учились мы в Калышинском медицинском училище, где всех учат всему, и очень хорошо учат!» — Валентина Георгиевна встала и, тряхнув жидким костерком рыжих волос на голове, добавила: — Я вам больше скажу. Я на войне в вашем возрасте медсестрой была, и вы не поверите, как там пригодились акушерские знания.
— Ага, артиллеристы у пулеметов рожали, — не выдержал Борька.
— Как-нибудь расскажу, — ответила Валентина Георгиевна. — Жизнь — везде жизнь. Так что идите в роддом и учитесь принимать роды. Еще и понравится!
И мы побрели. И началась практика. Октябрина Ивановна, которая кроме того, что читала нам лекции, была заведующей родильным отделением, повела нас сперва к новорожденным. Под восторженные писки девчонок мы прошли вдоль ряда кроваток с младенцами. Все крепко спали, сердито наморщив свои красные лобики, и только один орал во всю ивановскую.
— Могучий парень! — одобрительно улыбнулась Октябрина Ивановна.
Подошла медсестра, толстенная, рыхлая, (если в килограммах — не меньше ста двадцати, и все они словно одновременно колыхались на ней), и пробасила:
— Я в хозблок ходила — его даже во дворе слышно!
— Что ж он так плачет? — жалостливо спросила Промокашка.
— Не наелся, должно быть, — ответила она Нельке, — сейчас бутылочку с молоком принесу, докормишь.
И уто́пала.
Нелька просияла.
— Друзья мои, — вдохновенно обратилась к нам Октябрина Ивановна, — сейчас вы пройдете курс молодых мамочек. Домна Панкратьевна покажет вам всё: как распеленать, как турундочкой прочистить носик, как промыть глаза, проверить складочки на опрелость — всё-всё, что касается ухода за новорожденными.
— Предсказания про носики начинают сбываться, — шепнул я Борьке, как раз зевавшему.
— Я смоюсь сразу, как только… — сказал он мне на ухо.
— Борис Горбылевский, слушайте мой приказ, — обернулась Октябрина Ивановна к Борьке. — Вы пойдете на первый этаж, поможете сестре-хозяйке. У нас тут сплошная разруха и много тяжелой мужской работы.
— Так точно, — ответил Борька, оживая.
— И котлы с едой для рожениц с кухни принесете. А на роды мы вас пригласим.
— Вот спасибо, Октябрина Ивановна! Только не забудьте. Этого горя я не перенесу, — пробормотал Борька, гигантскими шагами удаляясь от нас.
Тут вернулась Домна Панкратьевна с бутылочкой. Промокашка, не дыша, приняла ее, как священный сосуд, и наклонилась над малышом. Ор прекратился. Тишина — это неоцененное счастье! Но она была недолгой. Заплакали один за другим сразу несколько, правда не так оглушительно.
— Вот так и живем!.. — Октябрина Ивановна блаженно улыбнулась. — Дорогие мои, на время оставляю вас на Домну Панкратьевну, а потом всех приглашу в родильное отделение. — И пошла вслед за Борькой.
Мне казалось, я тоже был вправе ждать особого задания, но жизнь еще раз доказала свою противоречивость.
Домна Панкратьевна взяла мягкой, величиной с подушку-думку, ладонью одного из орущих, положила на пеленальный столик и стала распеленывать. Младенец сразу же замолчал, девчонки обступили его, и начался курс молодой мамочки.
Я подошел к Промокашке, которая неотрывно смотрела на своего подопечного.
— Саня, он чихнул! — шепотом произнесла она.
— Он у тебя носатый-то какой. Чихнет так чихнет!
— Ну Саня! — поморщилась Промокашка. — Смотри, смотри: зевает!
— Ну и что? Я сегодня раз двадцать зевнул, а где восторги, где рукоплескания?
Я кивнул на приоткрытую в смежную со следующим помещением дверь:
— Что за дверь? Случайно, не запасной выход из этого райского уголка?
— Там недоношенный! — ответила Нелька страдальческим шепотом.
Я пошел туда.
II
Это был совсем небольшой бокс для недоношенных. Единственный его пациент лежал в инкубаторе — металлическом, а сверху застекленном ящике для выхаживания недоношенных младенцев. Нехитрое приспособление, в котором поддерживается нужная температура, чтобы младенец «дозрел».
Он был не такой, как обычные новорожденные из детского отделения — требовательные, во все горло орущие, едва проголодаются или намокнут. Этот лежал молча и лишь иногда издавал какой-то короткий квакающий звук. Полупрозрачная кожа — подкожного жира-то не успел нагулять — натянута прямо на косточки. Почти все тельце в густом пушке, светлом, золотистом, особенно плечики. Глаза темные, считай, на все лицо, а взгляд внимательный, как у совенка. Голова, по сравнению с мизерным туловищем, слишком большая, но я бы не сказал, что это его портит. Хороший парень. Мне он сразу понравился. С первой минуты.
— «Допариваете»? — обратился я к медсестре, которая подлетела к инкубатору скорым и абсолютно бесшумным шагом.
— И неплохо получается! — засмеялась она. — Меня Лиля Леонидовна зовут. Как леденец во рту катается, да? — причмокнула она.
— Как два леденца, — подтвердил я. — А меня Саня.
— Это Квак. Мы его так зовем. Он у нас уже килограмм девятьсот пятьдесят граммов весит, а когда родился, был чуть больше килограмма!
— Хорошо кормите, — пошутил я.
— Ох, намучились мы с ним! Сосательный рефлекс вообще отсутствовал. Кормили внутривенно.
— Куда колоть-то? Ручки-ножки как прутики, — сказал я, наблюдая за Кваком.
Выражение личика, почти неподвижного, если вглядеться, все-таки менялось: казалось, малыш вслушивается в наши голоса напряженно и настороженно.
— В головке вены находили, кололи. Потом думали желудочный зонд ставить. А я накануне ночью дежурила, кормила орунов наших, взяла да и попробовала дать Кваку бутылочку. А он как ухватил и давай сосать. Вот и обошлись без зонда… Да, Квак? — обратилась она к младенчику. — Ты у нас такой!
В бокс заглянула Нелька.
— Сандрик, ты где застрял? Мы все на роды отправляемся.
— Все сразу рожать идете? Но я тут пас, — развел я руками. — Что не могу, то не могу.
Лиля-леденец захохотала, запрокинув круглое лицо.
— Октябрина Ивановна сказала всем быть в родовой палате, — сердито прошипела Нелька и прикрыла дверь.
— Я бы лучше здесь остался, Лиля Леонидовна, помог бы вам.
— Иди, иди. Раз Октябрина Ивановна «всем» сказала…
Но я все не мог расстаться с моим мальцом.
Инкубатор открывался через верх. Лиля-леденец подняла стеклянную дверцу, поменяла на Кваке широкий подгузник, сооруженный из многослойной марли, и ловко обвила «могучие чресла» Квака коричневатой стерильной пеленкой.
— Во как у нас ноготочки подросли, — сказала она. — А то пальцы почти голенькими были.
Я удивился ювелирно отточенной, словно на специальном станочке, формой каждого ногтя. И казалось, что каждый ноготок потом еще долго шлифовали. Они были просвечивающе-розового перламутра, размером — даже не знаю, с чем сравнить этот размер, — миллиметра три примерно…
Когда я наконец пришел в родовую, роженица уже разрешилась от бремени. Акушерка как раз измеряла младенца.
— Как из пулемета! — ворчала Октябрина Ивановна, так как роды пошли слишком быстро. — Ну нельзя же так!
Мать младенца улыбалась синими губами, лицо было бледным, глаза закрыты. Ей роды быстрыми явно не казались.
Перед уходом домой я заглянул к моему мальцу. Он спал, часто вздрагивая, как кутенок, недавно отлученный от матери-собаки и спящий в коридоре на отдельной подстилке.
А ведь я мог его и не увидеть никогда!
День следующий был жарким с самого утра. Мы с Борькой шли и рассуждали о лишениях, которые переносим. С бугра, по которому мы поднимались, чтобы вырулить на асфальтированную дорогу, было видно Волгу. Эх, как она звала нас!
Мы брели не спеша, окольными путями, через парк Погибших воинов, через городской парк. Изучили афиши у кинотеатра «Дружба» и только потом свернули на Советскую улицу, где стоял двухэтажный, беленный голубой известкой роддом № 1. Бывший купеческий особняк конца девятнадцатого века внутри был мрачноват.
— Стены какие скучные! — поморщился Борька. — Хоть оживили бы как-то. В этих стенах ведь жизнь новая рождается.
— Чем же оживить-то? Тут плакат «Пятилетку выполним в три года» не повесишь.
— Ну, можно стенд сделать… Показательных новорожденных повесить.
— Кровожадненько! — съязвил я.
— Ну… разместить, — нашел в конце концов Горбыль подходящее слово.
— А предложи Октябрине. Ты ж фотограф от бога. И обязательно эту медсестричку чикни, Домну огнедышащую.
— Вот сейчас и попробую, — сказал Борька.
Из гардероба, уже в халатах и колпаках, мы поднялись в отделение.
Девчонки как раз совершали уход за новорожденными.
— Сандрик, ну ты посмотри, посмотри на него! — закричала мне Промокашка, нетерпеливыми взмахами руки подзывая меня.
Но я лишь на мгновение взглянул на Нелькиного младенца, крупного, килограммов на пять, с красной насупленной мордочкой и уморительно торчащим хохолком черных волос, смазанных маслом.
— А чуб-то! Любой казак позавидовал бы! — сказал я, чтобы поддержать Промокашкину радость, и прямиком направился к инкубатору.
Малец спал. Я стоял и разглядывал его. Вошла Лиля-леденец, встала рядом со мной.
— Все же он очень отличается от доношенного Промокашкиного бутуза, — заметил я.
— Ну представь: он еще три месяца должен был развиваться внутриутробно. Созревать потихоньку. Еще три месяца должны были развиваться органы. Но все же самое тяжелое позади.
— Неужели?
— Теперь уже второй этап реабилитации. Конечно, поначалу с Кваком будет сложнее, чем с обычным младенцем. Год-полтора ему нужен особый уход. Но может, даже без лекарств обойдется, просто — внимание, спокойный чистый дом, терпение. И очень много любви.
Лиля Леонидовна вздохнула и осторожно вытащила мальца из ящика.
— Подержи.
Я уложил его на левую ладонь, а правой поддерживал. Он почти уместился, только ножки свесились чуть пониже запястья. Самые маленькие на свете носки висели на нем, как на Филипке отцовские валенки. Один все же свалился на пол. Ворча, Лиля Леонидовна побежала за новыми, стерильными.
Он явно чувствовал, что его взяли на руки. Я прижал этого крохотного человечка к себе, и он так и припал к моей «материнской» груди. Телячьи нежности!
— Ты же мужик! — сказал я ему. — Мужик!
Он осторожно водил глазами, прислушивался к новой среде. И она ему нравилась! Личико приняло выражение спокойное и даже довольное.
Лиля-леденец вернулась, надела ему носки-валенки. Я уложил мальца в домик.
— По-моему, он готов выйти на волю. Такой был довольный.
— Через пару дней будем в кроватку переводить, — сообщила Лиля.
— Только уж очень тощий… — вздохнул я.
— Не переживай! Ему повезло, он выжил, а вес… были бы кости, мясо нарастет. Да, Квак?
— Лиля Леонидовна, а давайте больше не будем его называть Кваком.
— Так у нас имен здесь не полагается. Видишь, — кивнула она на деревянную дощечку, прикрепленную к инкубатору, с указанием фамилии и даты рождения младенца.
— Но родители же известны?
— Мать известна: Пушкарева Наталья Викторовна. Навестила разок-другой. А потом решилась. Сказала медикам, что вернулась на работу. И пропала. Даже отказную писать не стала. Пришлось у него в документах указать: подкидыш. — Лиля покачала головой. — А дети-то всё чувствуют! Лежит недоношенный, нелюбимый, брошенный!
— Будем звать его Иван Сергеевич, — решил я.
— Иван Сергеевич! — засмеялась Лиля Леонидовна. — Ну ладно.
В бокс заглянул Горбыль.
— Саня, сюда!
Я подошел.
— Пошли, машину разгружать будем.
— Что за товар?
— Медикаменты, оборудование кой-какое привезли. А потом можно домой. Октябрина отпускает.
III
Я и сам не заметил, когда успел привыкнуть к своему мальцу. Его уже перевели в кроватку. Правда, тепло пеленали и обязательно укрывали одеяльцем. Он словно ждал меня. На мое: «Привет, Ивашка!» — одобрительно повякивал, а когда я брал его на руки, блаженно замирал. За неделю он подрос и поправился.
В среду второй недели мы с Промокашкой отправились на ночное дежурство. Нам выпало дежурить с Домной Панкратьевной.
Нелькиного бутуза выписали, и она очень скучала.
— Я к мальцу, — сказал я, направляясь в бокс.
— И я зайду с тобой к Ивану Сергеевичу. — Нелька хвостом потянулась за мной.
Мы подошли к Ивашке, и мне он сразу не понравился. Он не отозвался на мое приветствие и печально смотрел в никуда. Часто веки его словно бы сами собой опускались, и тогда бледно-желтоватое личико казалось совсем неживым.
— Надо его перепеленать, — сказала Нелька и быстро освободила мальца от пеленок.
— Саня! У него сыпь!
— Сам вижу.
Действительно, на тельце мальца, у шейки, на грудке и в области паха, была розоватая мелкая сыпь.
— Сандрик, а что, если это гнойнички? — испугалась Нелька. — «Гнойнички опасны не только сами по себе. Это, как правило, признак серьезной инфекции», — процитировала она вызубренный для зачета отрывок из учебника. Голос ее задрожал, как стеклянная посуда в шкафу.
Я вспомнил, что тоже об этом читал.
— Не будем пеленать. Прикроем пеленкой и одеялом, — сказал я.
— Где же Домна? Домна Домкратовна! — воскликнула Промокашка: в волнении она вместо Панкратьевны назвала Домну Домкратовной.
— Как ты точно оговорилась! — хмыкнул я. — Она настоящая Домкратовна! Домкратовна пошла быстренько поужинать.
— Уже час ужинает!
— В такую топку сколько закинуть нужно! Домна все же!
Но тут послышались шаги, широкие, огнедышащие. Они могли принадлежать только одному человеку — Домне.
Мы стали стращать ее Ивашкиными гнойничками. Домна решительно скинула одеяльце младенца, глянула и пробасила:
— Ну вот чего вы панику разводите! Потница это, а не гнойнички. Тут орунов кормить пора, а они… Пошли помогать!
Нелька запеленала мальца, и мы поспешили в основное отделение.
Домна Панкратьевна быстро организовала кормежку младенцев. Нелька кормила их из бутылочек, а Домна, положив по младенцу на каждую руку, уносила в палаты к мамочкам тех, кого уже перевели на грудное вскармливание. Я постоял с минуту и вернулся к Ивашке.
Вид его теперь еще больше мне не нравился. Страдальческий — вот как бы я его назвал. Что-то его очень беспокоило. Но что? Не потница же?
Я снова распеленал его. Он был горячим.
— Нелька, у Ивана Сергеевича, наверное, температура! — крикнул я, высовываясь в дверь.
Тут и Домна как раз вернулась в отделение за следующими младенцами.
— Домна Панкратьевна, Саня беспокоится: что-то малец горяченький.
— Да что за дежурство сегодня!.. — всем нутром вздохнула Огнедышащая.
— Я к дежурному врачу пошел.
— Вот еще! Сначала сами посмотрим. — Домна протиснулась в дверь бокса. — Ну ни минуты покоя!..
— Домна Домкратовна, у вас только что было два часа покоя в столовой. Или вы очень беспокоились, когда кушали?
Домна изумленно взглянула на меня и склонилась над мальцом. Мне показалось, что Иван Сергеевич глянул на нее угрюмо и настороженно и, как зверек, сжался в комочек. Промокашка потом говорила, что такого не могло быть, а Горбыль — тот вообще рассмеялся и сказал, что я чиканулся на своем мальце.
Домна положила свою подушечную ладонь на его тельце.
— Да такой он, как всегда. У тебя, парень, синдром мамочки-неврастенички. Ты уже кормил его?
— Пробовал.
— Ест он хорошо-о-о, — протяжно сказала Домна. — Вон как поправился за последнюю неделю. В дом ребенка пора переводить. Понял, Квак? Дальняя дорожка тебе выпадает.
— Никакого Квака больше нет!
— А хто ж есть? — насмешливо спросила Домна.
— Я вам уже говорил — Иван Сергеевич. Можно Иваша или Ванечка.
— Смотри-ка! — усмехнулась Домна и вышла.
Наступила ночь. Я сидел около Ивана Сергеевича. Ночное освещение делало его личико каким-то фиолетово-желтым. Я все время проверял, не стал ли он горячее. Часа в три он уснул, и я, сам не знаю как, тоже уснул около него в боксе, прямо на стуле.
Малец разбудил меня своим плачем. Было утро. Я взглянул на него и сразу, минуя Домну, пошел в кабинет за дежурным врачом. Но — на ловца и зверь бежит — на коридорном повороте я увидел дежурившую в эту ночь Зинаиду Александровну, которая быстрыми и совершенно бесшумными шагами летела мне навстречу. Начинался утренний обход.
— Зинаида Александровна, недоношенный Пушкарев меня беспокоит, — сказал я.
Я едва успевал за Зинаидой Александровной. В боксе она быстро распеленала мальца. Пристально оглядев, стала ощупывать живот.
— А вот и причина! — уверенно сказала она. — Животик твердый, как доска. Пожалуй, и печень чуточку увеличена. Пальпируйте! — приказала она мне.
Я пропальпировал. Этот животик одним мизинцем можно было пропальпировать. Да, жесткий. Ну не идиот ли я? Нельзя было живот проверить? Бездарь!
— Я все назначения сейчас же передам Лиле Леонидовне, она на смену заступает, — сказала Зинаида Александровна. — Да не волнуйтесь вы так! Недоношенный Пушкарев уже пережил главный кризис, а животик поправим.
— И что, опять уколы? — угрюмо спросил я.
— Нет, подождем пока. Начнем с ректального катетера, спазмалитиков и укропной воды. Главное, очень туго перепеленайте живот и положите на живот руку — так мы его согреем. Это может облегчить, а иногда и совсем успокоить колики… Надо же! Вы совершенно по-другому его пеленаете.
— Как это?
— Как-то… по-мужски, — лукаво улыбаясь, сказала она и устремилась к двери: ее ждал обход.
В проеме появилась Домна. Она прытко преодолела пространство бокса и подошла к нам. Я сидел у кроватки и держал руку на животе мальца, как велела Зинаида Александровна.
— Что ж ты, Квак, подвел нас! — пропела Домна.
— А может, это мы его подвели, Домна Домкратовна, — сказал я.
— Я — Панкратьевна, — поправила меня Домна. — Я давно говорила: в дом ребенка его надо было переводить, там тоже есть и сестры, и врачи.
— Ваш принцип не нов, Домна Домкратовна, — сказал я. — Больного легче устранить, чем вылечить.
— Что ты себе позволяешь? Да меня на почетную доску недавно повесили! — горячо и шумно запротестовала Огнедышащая.
Нелька, забежавшая в бокс, очумело смотрела на нас.
— Надо было без доски, — сурово сказал я.
— Я в шоке от этого нахала! — прогудела Домна, обращаясь к Нельке.
— В геморроидальном, должно быть, Домна Домкратовна, — не унимался я. — При вашем-то весе столько сидеть!
— Я Панкратьевна — сколько тебе говорить, салажонок ты этакий! Всё! Пошла, расскажу Октябрине Ивановне!
— Домкратовна на тебя точно нажалуется, — прошептала Промокашка. — Пойду с ней поговорю.
Да, смена заканчивалась. Пришла Лиля-леденец, которой я несказанно обрадовался.
— Сейчас, сейчас, мой хороший! — приговаривала она, выполняя назначения Зинаиды Александровны.
Я быстро рассказал ей историю ночи.
— Живот мы наладим. Воздуху мог наглотаться, да и есть он стал много. Аппетит появился… Да, Ивашка? — Она взглянула на меня и по-шпионски кивнула на раскрытую дверь бокса. Я плотно прикрыл ее и вернулся. — Вроде собираются смотреть мальца одни очень хорошие люди, — прошептала она.
— Приемные родители? — тихо спросил я.
Лиля Леонидовна, улыбаясь, кивнула.
— Иван Сергеевич им понравится! — сказал я.
— Не может не понравиться. Такой-то принц! Иди на отдых, Саня. Да, обжорка? — обратилась она к Ивашке, спокойно переносящему ректальный катетер. — Отпустим его? — И она леденцово рассмеялась — будто баночка монпансье упала на пол и рассыпалась.
— До завтра, — попрощался я.
— Посмотри! Уснул прямо во время процедуры, — прошептала Лиля.
— Стальные нервы у мужика.
IV
Я вышел из бокса в основное отделение. Нелька, опустив голову, стояла у пеленального столика.
— Саня, эта Домна Домкратовна — просто дура! Ты правильно ей все сказал.
— Нелька, поехали на Белые Камни.
— Это где твой залив?
— Поехали. Он будет и твоим.
Я был уверен, что она побоится самовольно покинуть свой священный пост. Ведь еще не все младенцы были сданы по смене.
— А поехали! — решительно махнула она рукой.
Мы пошли на остановку, дождались автобуса и, доехав до Южного городка, пошли через него к берегу Волги. Мы шли по узенькой тропке между изгородями и заборами садов-огородов. Наливная, почти черная, перезревшая вишня усы́пала ее. Метрах в пятидесяти от берега стояла, сколько я себя помню, вышка, на которой всегда находился часовой.
— Что это за вышка? — с опаской спросила Нелька. — Там что, солдат?
— Тюремщик. Охранник. Здесь зона рядом, — пояснил я.
— Он что, и выстрелить может?
— Может, если заключенные побегут. Да чего ты разволновалась? В тебя стрелять не будут. Если только случайно попадут.
— Ага. Утешил.
Мы миновали вышку, и тропа, идущая под уклон, подвела нас к берегу, высокому и почти отвесному, но верх его выступал вперед широкой плоской грядой. Мы встали у самого края.
— Верхотура! — охнула Промокашка. — Страшно даже!
— Метров тридцать будет.
С этого выступа кромку берега внизу не было видно. Мы смотрели вдаль. Волжское море впереди было безбрежно. Справа, в полупрозрачной дымке, розовел глиной другой берег, проступали очертания домов районного села Васильевка, и по направлению к нему ходко шел, рассекая сияющую воду, теплоход «Омик». Я вдруг вспомнил зиму, когда вся эта водища была подо льдом и на тот берег народ переправлялся по узкой ледяной трассе. У начала ее стояли мотоциклы, в основном с колясками. Водители брали двоих в коляску и одного на заднее сиденье. Экономные шли пешком. Подумаешь, всего-то двенадцать километров!
— Я в эту зиму каждое воскресенье на мотике тетку из Васильевки привозил, а потом отвозил. В ноябре первый раз сгонял.
— Ты что?! В ноябре лед еще плохой был. Люди проваливались.
— Ну и пошел бы на корм рыбам. Принес бы пользу.
— Ты понимаешь, Саня, что говоришь? — хлопнула меня изо всех сил по спине Промокашка.
— Вот как раз сейчас перестал, — ответил я, поморщившись. — Больно же!
— Сандрик, я горжусь нашим Калышином! Где еще такая красота есть?! — воскликнула она и порывисто шагнула вперед.
— Гляжу, тебе понравилось, — сказал я, отодвигая Нельку от края. — Сигануть решила?
В июне вода в волжском море свежая, синяя, а когда волны идут — края в белых бурунах. Но сегодня тишь, солнце играет, и вода бликует, рябит, переливается, как чешуя крупного карася, и слепит глаза.
— Пошли спускаться.
Я направился к расщелине, находившейся левее этой самой высокой точки берега. Здесь был спуск. Хватаясь за кусты, чтобы не сорваться и не покатиться кубарем, мы спустились вниз и задрали головы. Стена отвесного берега была испещрена круглыми отверстиями — гнездами стрижей.
— Сейчас чуть пройдем и окажемся прямо под той площадкой, на которой только что стояли.
— Отдохнуть хочу, — закапризничала Промокашка, уютненько устроившись на травяном лужке.
Но я был суров.
— Не здесь.
Она со вздохом протянула мне руку.
Прыгая с валуна на валун, кромкой берега мы дошли до моего любимого камня.
— Пришли, — сказал я.
Мой камень возвышался над другими, он был размером с кровать-полуторку, с небольшим, как раз по размеру головы, углублением. Я распластался, буквально размазался по нему, уткнувшись лицом в это углубление. Это ночное дежурство крепко вымотала меня.
— И как только я сюда дошел?.. — Я незаметно пальцами промокнул выступившие слезы.
Нелька присела ко мне, словно на краешек кровати.
Я, всегда такой суровый с ней, не возражал. Я даже позволил погладить меня по волосам.
— Могу только сказать тебе, Сандрик, что ты все сделал правильно.
— Промокашка, ты мой перший друг, — прогундосил я.
— Перший? — испугалась Нелька непонятного слова.
— «Перший» — это «первый», — ответил я и перевернулся на спину. — Так бабушка телевизор называет: «Мой перший друг».
— Сандрик, ты вообще когда-нибудь серьезно разговариваешь?
— Еще как! Наговорил вот Домне, теперь буду изгнан.
— Не факт, — возразила Промокашка. — Я тоже хочу на камне полежать.
— Уступаю. Камень непростой. Я из него прану качаю.
Нелька разлеглась со всеми удобствами, а я закатал штанины и зашел в воду. Слева, со стороны залива, послышалось знакомое-презнакомое тарахтение, и я, еще даже не увидев, понял, что это моторка деда Гриши, моего соседа. Наконец она показалась из-за поворота, я помахал ему, и дедко лихо повернул к нам.
— Здоро́во, молодежь! Отдыхам, однако. — Дедок окал: говорил, будто прихрамывал на букву «о».
Он притормозил метрах в десяти от берега.
— Отдыхам, дядь Гриш! — ответил я.
Нелька вскочила с камня и, улыбаясь, с любопытством смотрела на дедко Гришу. Она каждому рада, как наш кутенок Жулька.
— Прокатиться не желаете? — галантно пригласил дедко Промокашку.
— Желаем! Да, Сандрик?
И, взяв в одну руку свою сумочку, а в другую шлёпки, Нелька чуть ли не побежала по воде к лодке.
Вот что Промокашкины чары делают! Не больно-то дедко нас, пацанов, баловал, все больше мимо тарахтел. А тут на тебе!
Я побрел за ней. Мы уселись в лодку.
— На тот берег слётаем.
Дедко дернул за шнур-веревочку — так он заводил мотор, — и лодка прытко побежала по волнам. Одно дело — глядеть на водную мощь с бугра, а другое — прямо посреди нее оказаться! Наклонись чуть-чуть — схватит она тебя и понесет.
Мы взлетели над водой, водяной град осыпал нас с головы до ног, и лодка остановилась. До берега оставалось километра три.
— Над деревней нашей стоим, — сказал дедко Гриша.
— Как это, дедонька, над деревней? — спросила Нелька, опуская ладошку в воду.
— Деревня здесь раньше стояла, пока гидростанцию не построили. Затопили ее, сердешную, и всю пойму затопили.
— И дома́?
— Дома́? Какие получше, перевезли, а хибарки потонули, как плотину поставили.
— А как дома разбирали? — спросил я.
— Домкратом дом поднимали. Фундамент разбирали, подводили разборные деревянные сани или тележки подкатные и опускали на них дом.
— А тащили как?
— Тракторами тягали. Двумя, а где подъем крутой, так и третий цепляли.
Дедко помолчал. Внимательно и тревожно глядел он в воду, будто там снова видел картину переселения.
— А горе одно! То трос порвется, то хата развалится. Но свой я ладно перевез.
— Ну как это — взять и деревню затопить? — недоумевала Нелька.
— Да кабы одну нашу! Их сотни позатопили, переселили. Хошь не хошь, а езжай, обустраивайся. Ну ничего, все устроилось и обустроилось. Ишшо лучше зажили.
— А сады? А рощи? А кладбище?
— Это уж никакими тракторами не перевезешь! — добродушно усмехнулся дед Гриша. — Люди поначалу не верили, что Волга затопит пойму и в свое русло не воротится. Как это? Веками верталась. У меня самого сколько раз вода в половодье прямо к порогу подходила. В сильное половодье — веришь ли? — я в своем дворе рыбу ловил. Но всегда Волга в свое русло уходила. А тут, как плотину у Сталинграда поставили, ушло все под воду стоячую на веки вечные. Да что вспоминать… «Я пришел, тебе нема, — вдруг запел он, озорно подмигивая Промокашке, — пидманула, пидвела!»
Промокашка удивленно пялилась на запевшего дедку, а для меня тут ничего удивительного не было. Я вырос под его пение. Что бы он ни делал в своем дворе — собирал груши, кормил кур или просто отдыхал, лежа на старой железной кровати под деревом, — он всегда пел.
— Ну что, вертаться будем, красавица? — обратился он к Промокашке.
— Поехали!
— Дедко, а давай на полную скорость!
— Как на ракете полетим! — пообещал он.
И мы полетели. Ветер шумел в ушах, лодка то подскакивала, то словно проваливалась в воздушную яму и, выравниваясь, бешено мчалась дальше.
— Сандрик, ништяк! — крикнула Нелька, привстав с сиденья и опираясь на мое плечо.
Сейчас она походила на пацана. Коротко остриженные волосы взлетали и рассыпа́лись на ветру, как пепел, и вновь соединялись в пышные пряди. Нелька, входя в раж, даже присвистнула и запела:
А у дельфина взрезано брюхо винтом,
Выстрела в спину не ожидает никто.
На батарее нету снарядов уже.
Надо быстрее на вираже!
— «Порвали парус!» — неожиданно на разрыв аорты заорал я. — «Парус! Порвали парус!»
— «Каюсь, каюсь, каюсь», — подхватила Нелька.
Всегда писклявый, голос ее теперь почти басил. Дедко направил лодку не к нашему заливу, а правее, — мы летели к забетонированному берегу городской набережной. Вдруг лодка трепыхнулась, высоко подскочила, взлетел ее нос, а потом вся она с силой плюхнулась на воду, заваливаясь на правый бок, и замерла. Мотор заглох, и сколько мы с дедком не старались, так и не завелся.
— Язви ее! — с досадой сказал дедок. — Не дотянула! От перешница старая! От посудина клёпаная!
Мы посидели некоторое время молча. Весело пробежал невдалеке трамвайчик на Васильевку. И больше — никого вокруг.
— Надо свояка просить, пущай отбуксирует меня. Давай, Саня, вплавь до берега, а там недалече.
— Где это — недалече?
— За Камнями. А мы тебя тут с кралей твоей подождем.
— Ну нет, — сказала Промокашка, — я тоже вплавь… Свежачок! — крикнула она, плавно сползая с лодки в воду прямо в платье, и поплыла. Оглянувшись, помахала деду Грише: — Спасибо, дедко Гриша! Здо́рово покатались.
Я тоже соскользнул с борта в воду, и мы поплыли. До берега оставалось километра два. Мы плыли быстро, Нелька иногда отдыхала, лежа на спине, раскинув руки, а я нырял и плыл некоторое время под водой. Вода, казавшаяся сначала холодной, стала привычной, просто свежей, и, если бы не мокрая рубашка, противно колыхающаяся за спиной, и прилипшие к ногам штанины, плавание можно было бы назвать даже приятным. Когда до берега осталось немного, Промокашка так прибавила скорость, что я не смог ее догнать и приплыл вторым.
— Хорошая лошадка к дому быстрее бежит! — крикнул я, выходя на берег.
— Лошадью ты меня еще не называл! — ответила Нелька.
— Не лошадью, а лошадкой. Почувствуй разницу!
— Саня, как здо́рово, как хорошо!
— Ну, я пойду за Камни, к дяде Андрею.
— Как там дедко один кукует?.. — вздохнула Промокашка.
Мы одновременно повернулись к воде.
— А он и не кукует! — обрадовался я.
Какая-то новая моторочка щегольски голубого цвета взяла на буксир развалюху дедка Гриши и потащила в сторону залива.
Нелька отжимала подол платья и хохотала. Такой красивой и счастливой я, пожалуй, никогда ее не видел.
Мне тоже стало весело и легко. Волжский ветер словно выветрил из души всю отчаянную усталость последней недели.
Переглядываясь и беспричинно смеясь, мы направились к площади.
— Айда в кино? — предложила Нелька. — Пока дойдем до кинотеатра, я уже высохну.
— Айда! — согласился я и поцеловал Нельку.
— Ммм!.. — медово протянула она. — Хорошо!
— Ты права: нет места лучше нашего Калышина и нашей Волги, — сказал я. — Никогда отсюда не уедем!
V
На следующий день я на практику опоздал. Пришел почти в одиннадцать часов. В детском все было как обычно: ор, повякивание, причмокивание. Девчонок не было: наверное, все переметнулись в родильное отделение. Борька развешивал фотографии — я встретил его, когда бежал в гардероб.
Прямиком направился к своему мальцу, и тут предстала моим глазам веселенькая картина: Лиля-леденец стояла, притаившись у чуть приоткрытой двери бокса, и, словно агент разведки, подглядывала-подслушивала.
— Пришли! — шепнула она.
— Родители?
Лиля Леонидовна кивнула и прижала палец к губам.
Я тихонечко заглянул в щелку двери. Зинаида Александровна что-то рассказывала стоящей у кроватки молодой женщине с высокой прической, в больших очках, и мужчине, коренастому, стриженому, в синем спортивном костюме. Я сразу узнал эту пару.
Тут Зинаида Александровна взяла из кроватки мальца и дала подержать женщине. Та со счастливым испугом приняла и держала на замерших руках детеныша. Потом наклонилась и сама положила его в кроватку. Я уже хотел сделать щель в двери побольше, но Зинаида Александровна, что-то тихо говоря будущим родителям, направилась к выходу. Супруги двинулись за ней. Я быстро отпрянул в сторону и забился в самый дальний угол отделения, ожидая, пока они не выйдут в коридор. Лиля Леонидовна осталась стоять у пеленального столика.
Зинаида Александровна пропустила гостей вперед и вышла вслед за ними из основного отделения в коридор.
Мы с Лилей устремились в бокс.
— Ну, что скажешь? — тихо спросила Лиля.
Я решил признаться.
— Я их знаю. Ирина Владимировна, она математик, в седьмой школе преподает. А Сергей, муж ее, с нами в футбол часто играет. Они в частном секторе на Гороховской живут. — Я вздохнул. — Я б Ивашку сам взял, если бы совершеннолетний был.
— Еще чего! — вскрикнула Лиля и, спохватившись, снова понизила голос: — Своих народишь, время придет. А знаешь что? Ты подружись с ними покрепче и в крёстные отцы к Ивану Сергеевичу иди!
— Что еще за крёстный отец?
— Ну крёстный. Будут они Ивашку крестить, а ты в крёстные напросись.
— Чего это они его крестить будут? — удивился я. — Ирина Владимировна — учительница.
— Что ж, учителя не люди, что ли? Все дитя свое крестят, только потихоньку — дома или в деревне где. А крёстный отец — это ж как родственник.
Я подумал, что и вправду это единственная возможность не потерять Ивана Сергеевича из виду.
— Тогда напрошусь, — сказал я. — Считай, уже крёстный.
Мы оба, словно сговорившись, наклонились над мальцом. Хоть Промокашка потом и говорила, что этого не может быть, я был уверен: Ивашка посмотрел на меня и улыбнулся.