названием «Пепе и Хуанита», где горел камин. В доме Эммы тоже был камин, но Вера Ивановна панически боялась живого огня, и потому мы зажигали его очень редко. В такие блаженные минуты я часто добрым словом поминала Тараса, который свел меня с Эммой. Но сегодня я впервые подумала: конечно, спасибо Тарасу, но ведь к Тарасу-то я попала благодаря Алексу. Да-да, именно Алекс изменил мою жизнь. Все время на Майорке я запрещала себе о нем думать. Более того, мой организм инстинктивно отторгал всякие воспоминания именно об Алексе. О Глебе я вспоминала часто, и это было достаточно больно. А об Алексе – нет. Я как будто о нем забыла. А может, и вправду забыла? Мы так мало были знакомы… И так противно все кончилось. На другой день он примчался ко мне, клялся, что все это чепуха, что Инга просто редкая истеричка и скандалистка, что меня он любит, хочет жениться и все в таком роде, но в душе звучали уже не половецкие пляски, а веселенькая мелодия Кальмана «Красотки, красотки, красотки кабаре». И меня тошнило от пошлости и банальности происходящего. А сегодня я почему-то вспомнила о нем, и воспоминание было волнующим и приятным. Я как будто вновь ощутила, как он обнимал и целовал меня за секунду до появления Инги. От этого воспоминания по спине побежали мурашки. Нет, к черту, ко всем чертям, с Глебом у меня долгие годы были хотя бы иллюзии, а с этим с самого начала никаких иллюзий.
А я без иллюзий, наверное, не могу. Да и не хочу.
Лучше все чувства и ощущения выразить в пьесе.
Даже Эмма говорит, что влюбляется в своих героев.
Мне это подходит, совершенно безопасное дело!
Фрейд писал о сублимации, вот и я буду сублимировать, перерабатывать живущую во мне сексуальность в шедевры драматургии. Мне самой стало смешно от этих глупых мыслей. Я расплатилась и пошла домой.
– Саша, ну где вас носит в такую погоду? – огорченно качала головой Вера Ивановна. – Холод на улице, сырость. Ох, как я по нормальной зиме соскучилась! Со снегом, когда все бело…
– Да бросьте, Вера Ивановна, в Москве, когда снег, такая грязища непролазная, под ногами снежная каша, соль, а под этой «прелестью» еще лед, фу!
То ли дело здесь. Я когда куртку эту покупала, мне продавщица говорит, «вы ее всю зиму проносите, если свитерок надеть». Я по привычке думаю: ничего себе, у нас в такой куртяшке разве что в октябре ходить можно. А тут и вправду всю зиму в ней прохожу, никакие шубы не нужны, теплые сапожищи… Мне такая зима больше нравится.
– Вы морская душа, Саша, – засмеялась Вера Ивановна.
Почему-то от этих слов мне опять вспомнился Алекс. Он ведь тоже морская душа. Корабел окаянный, не корабел, а кобель, самый обычный кобель… И Глеб кобель… Они все кобели… Ну их к черту, обойдусь!
Я поднялась к себе и села за машинку. Начну писать пьесу, там поглядим… Может, ничего и не получится. Но чистый лист в машинке меня не только не пугал, а, наоборот, неудержимо привлекал. Вероятно, так начинается графомания.
Минула неделя. Я ощущала лихорадочное возбуждение от своей работы. Когда перечитывала написанное, сама бурно переживала все происходящее в пьесе, смеялась, грустила, негодовала… Вероятно, со стороны меня можно было принять за сумасшедшую, но, к счастью, никто меня не видел за работой. А потом вдруг все застопорилось. Я никак не могла решить, что делать дальше. Получалось как-то жидко… Не хватало чего-то или кого-то… Наверное, нужна еще какая-то, как выражаются в оперетте, «каскадная пара». Или комический персонаж, словом, что-то отвлекающее немного от главных героев.
Я попробовала изобразить свою свекровь, но получилось слишком ходульно и примитивно, вероятно оттого, что я ее не любила. Своих главных героев, которых я назвала Мария (в честь бабушки) и Тарас (естественно, в честь Тараса Асламазяна), я успела полюбить. Дуня, узнав, что я взялась за пьесу, ходила буквально на цыпочках и не приставала.
Часов в пять я вдруг ощутила жуткую усталость, голова плохо соображала, и я решила пройтись. Уже начинало темнеть. Я хотела позвать с собой Дуню, но она куда-то умчалась. Я надела свитер и кожаную куртку. Ветер с моря пробирал до костей. Но я все-таки вышла на набережную, думая только о своей пьесе, о том, что же мне делать с сюжетом. У меня как-то не получалось продумать все до конца. Одно я точно знала – у пьесы будет хороший конец. Терпеть не могу плохие концы, а особенно меня раздражает, когда обычную литературную или киношную поделку плохим концом пытаются как бы приподнять. То есть: вот вы не думайте, что у нас просто боевичок – ни боже мой, у нас высокая трагедия, поскольку героя в конце укокошили или героиню заставили уйти в ночь… Я для себя решила: пишу комедию, и все. Постараюсь, чтобы она была веселой и изящной, а на большее я не претендую. И вообще, Я за чистоту жанра!
Я уже повернула обратно, протопав добрых два километра, и почувствовала, что замерзла. Тогда я свернула с набережной в боковую улочку и увидела незнакомое кафе, в витрине которого умывался симпатичный серый котяра, толстый и полосатый, которого так и хотелось потискать. Наш Фабио тискать себя не позволяет. Не то чтобы я рассчитывала, что серый симпатяга пойдет ко мне на руки, нет, но просто мне хотелось выпить чего-нибудь горяченького в местечке с видом на кота, а может, и горячительного.
Я вошла. Кафе было небольшое, уютное, топилась голландская печка. Я села в уголке и заказала горячий шоколад и пирог с сыром. От прогулки по холоду хотелось есть, тем более что на обед сегодня была паэлья, которую я не очень-то люблю. За соседним столиком сидела юная парочка, им было лет по восемнадцать, наверное. А в другом углу женщина лет шестидесяти пила джин. Пирог оказался восхитительным, а шоколад, на мой вкус, пожалуй, жидковатым, но зато очень горячим, и я скоро согрелась.
Посижу еще минут двадцать и пойду домой, решила я. В кафе тихонько играло радио. Колокольчик на двери звякнул. Я подняла глаза. Вошел мужчина, очень пожилой, высокий, довольно грузный, мне почему-то подумалось – не местный. Может быть, даже русский. Одет он был хорошо, дорого. К нему сразу направилась хозяйка. Он что-то ей сказал, она не поняла. Я прислушалась. Он говорил по-английски, но это не был его родной язык. Они никак не могли понять друг друга. Но наконец она принесла ему чай и рюмку какого-то напитка. Он взглянул на эту рюмку с таким презрением, что я поняла – это мой соотечественник. Интересно, что могло в это время года привести сюда этого человека с усталым и грустным лицом? Он выпил рюмку одним глотком и жестом подозвал хозяйку. Протянул ей пустую рюмку и показал на стакан с чаем. Видимо, хотел стакан горячительного, а не жалкую по русским меркам рюмку. Но хозяйка, похоже, не в состоянии была это уразуметь и таращила на него глаза, поэтому он в сердцах произнес: «Вот дура чертова!» Я решила вмешаться и помочь соотечественнику, тем более что для объяснений в кафе моих знаний испанского вполне хватало. Я поднялась и подошла к его столику:
– Вы хотите заказать стакан, да?
– Господи, вы русская? Какое счастье, она не понимает, что я хочу. Пожалуйста, объясните ей, что мне нужен стакан коньяка…
Надо заметить, что он поднялся, когда я подошла к нему.
– Я попробую ей это внушить, – сказала я. – Может, вы еще что-то хотите? Могу порекомендовать сырный пирог. Удивительно вкусно.
– Спасибо вам огромное. Вы меня выручили. С удовольствием попробую пирог.
Я сделала заказ, безмерно гордясь своим лингвистическим даром, которого я прежде за собой не знала, хотя в детстве, живя несколько лет подряд на даче в Эстонии, вполне сносно объяснялась по-эстонски, – конечно, только в пределах магазинов, рынка и кафе, но все-таки.
Хозяйка немного удивилась, пожала плечами, но принесла мужчине заказ. Я села за свой столик, а он благодарно прижал руку к сердцу. Залпом выпил коньяк и блаженно выдохнул. А потом взялся за пирог, попробовал его и показал мне большой палец. Я допила свой шоколад и достала из кармана кошелек. В этот момент он вдруг подошел к моему столику.
– Простите ради бога, – начал он, – я никак не ожидал встретить тут соотечественницу. Местечко уж больно глухое, вы позволите присесть?
– Пожалуйста.
– Торопитесь?
– Да нет, не очень.
– Извините, но… Знаете ли, мне тут совершенно не с кем даже словом перекинуться по-русски, просто хоть вой. И вдруг вы… У меня такое ощущение, что я вас где-то видел, ой, только не подумайте, что я решил так примитивно за вами приударить, вы годитесь мне во внучки, я давно не претендую на внимание молодых дам и уж во всяком случае не стал бы действовать так пошло. Но у меня ощущение, что ваше лицо мне знакомо. Вы из Москвы?
– Да.
– Вы замужем за испанцем?
– Нет-нет, я тут временно…
– Я, к счастью, тоже. Жуткая тоска…
Казалось, он не может остановиться, такое удовольствие ему доставляет говорить по-русски.
– У меня здесь живет сестра, вернее, не живет, а умирает, – с грустью произнес он. – Она потребовала, чтобы я приехал с ней проститься.
– Она лежит в больнице?
– Да, а дом ее тут неподалеку, там живут мои племянники, но они совсем не говорят по-русски, я объясняюсь с ними по-английски и страшно от этого устаю. Вообще в доме такая тягостная атмосфера… Послезавтра я в любом случае должен уехать. В общем, тоскливо, никогда бы не подумал, что вообще окажусь на Майорке.
– Почему же, если ваша сестра тут живет?
– Потому что мы долгие годы были в ссоре. Не общались. И вдруг она мне позвонила, стала умолять приехать, проститься… Я не мог ей отказать, но… Впрочем, зачем вам все это? Это стариковские жалобы. А что же вы, молодая и красивая, делаете тут?
– Живу. Мне нравится.
– И давно?
– С начала сентября.
– В сентябре тут, наверное, рай. Простите меня за мое многословие, знаете, это как в поезде – встречаются незнакомые люди и выбалтывают друг другу всю подноготную, зная, что больше никогда не встретятся. Послушайте, я вспомнил! Я точно вспомнил, где я вас видел!