– Проявлять снисходительность можно. Все мы люди, как говорится. Но до определённого предела…
– Не вопрос! – воскликнул я с энтузиазмом. – Личный состав полезно держать в строгости. Иначе они начнут подходить и сморкаться вам в лацкан пиджака с близкого расстояния…
Проходившая мимо нас Зинаида Максимовна сняла с себя маску гневной обличительницы и посмотрела на меня с одобрением и с каким-то торжеством…
* * *
После собрания у нас с толстым Гариком настал момент истины.
– Я начинаю её бояться, – сказал я ему. – Сам посуди: то она мне завтрак доставит прямо на стройплощадку, то ковёр в комнату. А с Пушкиным – это же и вовсе фантасмагория какая-то… Это же надо – бежать в соседний лагерь за книжкой… Не человека спасти от смерти, а ради его прихоти бежать… Может, это любовь?
– Может, и любовь, – Гарик наполнил стаканы красным вином.
– При её темпераменте это же опасно? – сказал я игриво.
Мы чокнулись и выпили.
– Любовь, не любовь, – начал Гарик и снова наполнил стаканы, – а вот тут какое дело. Дело такое, что начальник лагеря у нас новый. До него был другой, кличка Фантомас. Настоящий зверюга. При нём и строители, и студенты ходили по струночке.
– Ну уж?
– Я тебе говорю.
Мы выпили, и Гарик тут же наполнил посуду по третьему разу. А в голове уже сладко зашумело.
– Теперь смотри сюда, – сказал Гарик. – Новый начальник приводит тебя к ней за ручку и велит поселить отдельно. Что она подумала?
– Что же?
– Известно что. Она подумала, что ты – начальников человек. А ей же надо налаживать с новым начальником отношения? Вот она через тебя их и налаживает. Уверена в том, что ты каждый вечер начальнику на ухо нашёптываешь, какая она хорошая и работник замечательный.
Просветлённый, я допил третий стакан и вышел под южное небо, полное звёзд, прогуляться и поразмышлять о странностях любви. В свою комнату в такой вечер мне не очень хотелось идти: там засел Эдуард, которого я не мог к себе не впустить – ведь он бежал от нашего пьянства, не от чьего-нибудь. Он там честно дожидался меня, чтобы позаниматься со мною французским, который мне уже несколько поднадоел, честно признаюсь.
Я прошёлся по дорожке мимо домиков. На крыльце домика, где жил Витя, увидел его щегольские д’артаньянские сапоги с отворотами. Щегольские-то они, может, и щегольские, но, небось, воняли не хуже обычных кирзовых, так что его сосед – шофёр Серёга – заставлял их выставлять за порог.
Надо сказать, что воровства в лагере можно было не опасаться и спокойно оставлять комнаты открытыми. Гарик мне разъяснил ещё в поезде, что для того, чтобы лагерь не разоряли местные армяне, мудрое университетское начальство одного из них приручило: дало ему ставку сторожа и поселило в лагере. Справедливо считая лагерь своим ареалом обитания, тот других хищников в его пределы не пускал. Разве самых ближайших родственников – поприставать к московским студенткам.
В конце концов, ноги принесли меня на пирс.
По пирсу прохаживалась взад-вперёд одинокая независимая девушка Даша.
– Пришёл? – спросила она.
– Трудно отрицать очевидное…
От неожиданности нашей встречи я никак не мог сообразить, какой мне тон выбрать для разговора. Виноват ли я и должен пасть на колени, рыдать в раскаянии и биться мордой о доски пирса, пока морда не превратится в кровавое месиво… Или наоборот, я д’Артаньян и должен и далее подкручивать несуществующие усы, позвякивать молодецки шпорой, источать пыл и страсть… Или, может, я прекрасный принц, спасающий её от пьяных злобных строителей? Разумеется, соблюдая при этом все возможные меры предосторожности, включая сидение в обнимку в водосточной трубе под шоссе, по которому носятся взад-вперёд автомобили злодеев.... Впрочем, откуда у этих синюх автомобили…
В глубине души уважаю женщин, которые тему ролевой игры обозначают заранее.
С другой стороны…
– Ты растерян, – произнесла она. – Ты в недоумении. Ты не можешь понять, почему у нас не было продолжения…
Я спокоен, я расслаблен, добавил я про себя. А ещё у меня медленно холодеют уши, потому что чувствую себя совершенным дураком. Но если я схохмлю, что у нас не было не только продолжения, но и начала, не говоря уже о конце, то могу запросто схлопотать от неё по морде. Хотя фразеологический конструкт вытанцовывался бы довольно кучеряв.
Я стоял и молчал, хлопая глазами, а она тем временем приблизилась. Я чувствовал, что от меня чего-то ждут, причём все: Даша, партия, страна, университетское начальство… Возможно, Зинаида Максимовна. Гарики тоже чего-то ждут. Строители… нет, этим не до меня – они таскают на помойку пузырьки из-под одеколона, наваленные грудой перед ихним крыльцом, чтобы к утру набросать туда новых. А главное – где-то на севере, в полутора тысячах километров отсюда, посреди северных печальных снегов, чего-то ждёт от меня моя любимая супруга. И поди разбери, чего именно.
И я, как робот, которого неправильно запрограммировали пьяные лаборанты, зачем-то нагнулся Дашу поцеловать.
– А продолжения не будет, – сказала Даша и палец приложила к моим губам, не допустив меня таким образом к своим.
– Почему? – спросил мой внутренний робот.
И тут мне показалось, что глаза её в ночи как-то блеснули – может, торжеством, как только что у Зинаиды Максимовны, а может, в них просто отразились звёзды…
– Потому что… – Даша задумалась. – Потому что ты – не тот ты, который был здесь со мной позавчера. Понимаешь?
– Не очень, – признался я.
– Ты позавчера был тот, который пел. А сегодня ты – не знаю, кто. Какой-то, который не поёт.
– Какая разница, – сказал я. – Пою ли я, говорю прозой, кукарекую петухом или вовсе молчу – всё равно я остаюсь ровно тем самим собой, кто я есть.
– Ты не понимаешь, – сказала девушка. – Когда вы поёте, мы бессильны.
Силуэт её растворился в ночи. Лагерные фонари своим светом до пирса не доставали, непонятно, откуда вообще долетал свет, осветивший наш разговор с первой леди лагеря. Луна не сильно напрягалась в эту ночь обозначить себя как ночного заместителя Солнца – вообще, можно сказать, закрылась облаками и нам, землянам, свой лик Дианы ни разу не демонстрировала. Где-то вдалеке, на линии соединения Земли и Неба, маячила пара кораблей, и свет их огней мало-мальски добредал до берега, но я бы не рассматривал их в качестве серьёзного источника света.
Я посмотрел по сторонам, снял штаны и залез в воду, даже не взяв с собой мыла, решив, что простою в ней не меньше минуты. Хватило меня секунд на десять.
Так курортный роман, совершенно мне не нужный, с хорошей девушкой Дашей закончился, не начавшись, в апрельской воде, холодной как Космос.
Да и слава те господи. Никто не умер, и ладно.
* * *
Строители в следующие дни притихли – если и бухали, то втихаря и фанфуриками из окон своего домика более окружающий пейзаж не бомбардировали. Зинаида Максимовна по-прежнему нежно на меня посматривала, но поскольку на завтрак я не опаздывал, книжного дефицита не требовал, и даже наволочки у меня не рвались, она не знала, чем меня ещё ублаготворить, и только улыбалась издалека.
Впрочем, к тому времени в лагере, неизвестно откуда, появились две кошки, а незадолго до кошек – две собаки: Рекс и Машка. Добрейшая старушка обрела новый предмет для любви и ласки.
Жизнь всю неделю текла спокойно. Дашу я иногда видел издалека – она ни разу не смотрела в мою сторону и всегда пребывала в одиночестве, более не имея вокруг себя никаких кавалеров, никакой дурно пахнущей свиты.
В субботу мы закончили в три. Я собрался в город – опять звонить супруге, непонятно, за каким. Назначить день похода в ЗАГС, что ли? Сам не знаю. Эдуард, с которым мы всю неделю проходили в день по уроку, я даже выписывал себе на бумажку новые слова и, работая по благоустройству лагеря, зубрил их себе под нос, Эдуард – уж не по праву ли учителя? – увязался за мной в Пицунду.
Но, надо отдать должное, сперва вежливо осведомился, можно ли ему со мной. Я средствами мимики, всеми, какими умел, изобразил полнейшую приветливость и толерантность, про себя же произнёс такую речь: «Старина! Учись быть один. Одиночество – значит самостоятельность. Это самое нормальное состояние человека. Только в одиночестве он остаётся сам собой, а не делает из себя артефакт на потребу окружающим».
На остановке стоял жёлтый автобус номер пять, и мы припустили бегом. Автобус аккуратно дождался, пока мы добежали до остановки, и уехал у нас из-под носа, элегантно вильнув жёлтым задом, как бы говоря: «Вот я какой лихой армянский парень». Мы поплелись пешком.
– У тебя какие в городе дела? – спросил Эдуард. – Если секрет – не говори…
– Какие уж там секреты… – вздохнул я. – Оторвать кусок сердца, что болтается на лоскуте кожи, и выбросить псам…
– Кусок сердца не может болтаться на лоскуте кожи, – сказал Эдуард, подумав. – Если только его специально к коже не пришить. Сердце ведь с кожей не соприкасается…
Остаток пути мы прошли молча.
– В общем, делай свои дела, – сказал Эдуард. – А когда сделаешь, у меня к тебе тоже будет небольшое дельце. Много времени не займёт.
Весь заинтригованный, я показал Эдуарду путь к ближайшему кафе-мороженому, а сам вошёл в почту-телеграф, хорошо помня с прошлой субботы, что в переговорном пункте мне ловить нечего. Скво за стойкой сидела вроде бы та же самая, что неделю назад, а брюнет, с которым она трепалась, на этот раз был другой – лысый и без мотоцикла. Так что то, что он брюнет – чисто моя догадка. Может, и блондин с золотыми зубами. Я написал на бланке номер телефона своей ручкой, той самой, которой записывал французские слова, чтобы их зубрить на работе. Скво, увидев, как я достаю свою ручку, посмотрела на меня с уважением, прервав на минуту оживлённую беседу. Вероятно, от большого уважения она нажала на какие-то неведомые мне рычаги, так что я ждал соединения не более 20 минут. Телефон в Москве не отвечал.
Я вышел на залитую жарким солнцем улицу. Эдуард уже вкусил местного мороженого, судя по его виду, больше не хотел, перетаптывался с ноги на ногу в ожидании меня.